Глава 8. Ленинск-8

Колеса застучали на входных стрелках – мы подъезжали к какой-то станции. Немного успокоившись, Валя вернулась в купе, а я прошел в тамбур. Едва поезд остановился, вышел из вагона и немного прогулялся по перрону. Похоже, мы уже в России. Вроде бы все, как у нас, но изменился людской говор. От женщин, закутанных в платки и одетых в те же бархатные зипуны и широкие темные юбки, уже не слышалось призывное: “Йды но сюды, хлопче. Ды, який гарный кавун. Бач, вин хоче стрыбнуты до тэбэ. А твойи гроши до мэнэ”. Точно такие женщины уже хвалили свой товар на чистом русском языке. Мне, всю жизнь прожившему на Украине, это резануло слух.
“Куда и зачем я еду? Может, и в самом деле, отстать от поезда и вернуться домой?” – мелькнула шальная мысль.

В нашем купе появился новый пассажир – мужчина чуть старше нас. Он не сводил глаз с Валентины, и тарахтел без умолку. Постепенно выяснилось, что он возвращается в Ленинск из отпуска. Мы “признались”, что едем туда же, по распределению. Он несказанно обрадовался, словно выиграл в лотерею, и сообщил, что его будут встречать друзья, так что они доставят всех нас в город и помогут устроиться в гостиницу. Приедем поздно, и в незнакомом городе это будет нелишним. В общем, я видел, как безотказно действовали женские чары уже не моей королевы.
Мне вдруг снова стало грустно и одиноко. Впрочем, это было обычное состояние с тех пор, как потерял Людочку. Я забрался на верхнюю полку и постарался уснуть.
На какое-то время впал в забытье. Неожиданно увидел Людочку. Она смотрела на меня, счастливо улыбаясь, как в тот самый день, когда назвал ее своей невестой. Мы сидели рядышком за праздничным столом, держась за руки.
– Любимый, – обернулась ко мне Людочка. Я насторожился, потому что между нами никогда не было такого обращения. В повседневной жизни мы не бросались словами, которые были святы для обоих, – Я спасла тебя от этой женщины. Держись от нее подальше. Она опасна.
Я вскочил, чуть, было, не свалившись с полки. Сердце колотилось так, что, казалось, выскочит из груди.

Я никогда не верил ни в какие приметы. Точно так же не верил и в вещие сны. Я знал, что они – продукт моего воображения, воспаленного переживаниями последних дней, связанных с отъездом, и сегодняшним, точнее вчерашним, непростым разговором с Валей.
Но почему мое воображение разыгралось именно в этом направлении? Значит, именно так подсознательно воспринимал все, что со мной происходило в последнее время. И мне надо в этом непременно разобраться.
Почему Людочка хотела спасти меня от Вали, которая ничем не угрожала и не могла угрожать? Мы всего лишь, спустя три года, выяснили, наконец, причины, которые разрушили наши отношения, едва возникшие, но, несомненно, дорогие для нас обоих. И все.
Это ничего не изменит в моей жизни, за исключением того, что больше никогда не смогу доверять Саше, которого все годы нашей учебы считал другом. Нет, я не порву с ним отношений, поскольку будет страдать Валя, а мне этого не хотелось. В этой семье моим настоящим другом будет только она. Но, с данного момента только другом, без всяких “если”. Она, похоже, это представляет точно так же. Вчера она простилась со мной, как с прошлым, которое ей дорого, но которое нельзя нести в будущее, не рискуя потерять настоящее.
Когда Валя спросила, кого же все-таки любил, ее или Людочку, я сходу очень убедительно и, по-моему, даже красиво, ответил на вопрос. А как на тот же вопрос отвечу себе?
Может, именно здесь истина, которая ржавым гвоздем засела в моем подсознании, а я ничего не замечаю? Может, потому и совершаю нелепые поступки, вопреки своей натуре? А ведь это действительно путь к саморазрушению.

Людочка, любимая. Кто же окружал нас с тобой, называясь друзьями и подругами, которым мы доверяли сокровенное?
Твоя подруга украла у нас пять с половиной лет нашего счастья. Взамен мы получили разочарование и ровно столько же лет душевной боли и страданий.
Наша любовь возникла из взаимной симпатии и многолетней дружбы. Она была логическим продолжением  чистых и ясных отношений детских и юношеских лет. Мы знали друг о друге все. Мы оба были разговорчивыми и любознательными. Мы обсудили столько всего, спорили, соглашались или не соглашались, но в этих спорах научились главному – находить взаимопонимание.
Наша размолвка была ловко подстроена твоей подругой, оклеветавшей меня. Но любовь была такой неизменной, что и ты, и я хранили ее столько лет, как святыню. И стоило развеяться туману непонимания, мы без колебаний и сомнений устремились друг к другу, готовые вместе преодолеть все трудности, в том числе и твою болезнь.
Наша первая любовь стала большой любовью навсегда. И только твоя смерть разлучила нас. Я готов был уйти вслед за тобой. Но, прощаясь со мной, ты оставляла меня жить. Ты уже чувствовала, и, возможно, даже знала, что видишь меня в последний раз. И ты благословила меня пройти мой жизненный путь без тебя. И я должен прожить эту жизнь за нас двоих, оставив светлую память о нас с тобой.

Но были годы нелепой размолвки, а отсюда – годы невыразимой тоски одиночества и отчаяния от невозможности что-либо исправить. Не месяцы, а годы. Годы взросления. Годы стремительного развития. Мы менялись внешне и внутренне, сохраняя неизменной только нашу первую любовь. Нам было плохо в эти годы. И чем дальше, тем хуже. Мое состояние отражено в моих стихах. Ты сразу все поняла, едва прочла:

Все ушло вместе с первой любовью.
В жизни радости нет давно.
Но теперь мне уж все равно –
Свыкся я с постоянною болью.

Все равно мне теперь, как жить.
Не могу ни к чему стремиться.
Никогда мне уже не влюбиться –
Я тебя не могу забыть.

И со временем боль и страдание
Тихая грусть заменила
По любви, что когда-то остыла,
И обманутым ожиданиям.

На душе лишь тоска и холод.
Мне весна не приносит счастья.
Мне по сердцу теперь ненастье
И отчаянный зимний холод.

Ну, зачем ты, весна, разбудила
Чувства уже уснувшие.
Вспомнил я дни давно минувшие,
Дни, когда ты со мной дружила.

Как легко тогда было дышать,
Как манила вдаль жизнь неизвестная.
Где ты, юность моя беспечная,
О которой теперь лишь мечтать.

А сейчас на душе и тоска, и смятение.
Отчего-то ночами не спится.
Нет, не хочет с тем сердце смириться,
Что потеряна радость весенняя.

Верить хочется, время придет,
Снова радостно сердце забьется.
Только нет. Никогда не придет.
Что прошло – никогда не вернется.

Людочка, ты искала похожего на меня. И не нашла. Я не искал никого. Валя сама нашла меня, когда я был на самом дне отчаяния от безответной любви моей. Ведь я не знал, что ты страдала не меньше. Я не мог об этом узнать, потому что сначала ты просто избегала меня, а потом оказалась в другом конце города, а я в казарме. Мы уже не могли встретиться случайно. И все эти годы в нас обоих жила обида и боль потери. Без тебя, любовь моя, я чувствовал себя на краю бездны, разделившей нас:

Бездна страшная передо мной –
В жизни себе места не найду,
Потому что верен лишь одной,
Лишь одну тебя люблю, одну.

Хочется забыть тебя, забыть,
Чтобы сердцу стало все равно.
Как эту любовь к тебе убить,
Все забыть, что было так давно?

Для чего я мучаю себя,
Столько лет страдаю и грущу?
Все равно мне не вернуть тебя,
Светлых дней уже не возвращу.

Валя сделала невозможное – она вселила надежду. И я бросился в этот омут головой. За два дня нашего бурного романа я излил на нее всю ласку и нежность, которая по праву должна была достаться тебе, первая любовь моя.
Я обнимал и целовал ее так, как хотел обнимать и целовать тебя. Я был искренен в своих чувствах, потому что увидел в ней человека, пережившего горе безвозвратной потери и страдающего от одиночества, как я.

До нашей встречи оставались какие-то три месяца – ничто, в сравнении с пятью годами страданий. Но если всего три дня моего заточения на острове полностью разрушили наши с Валей отношения, то три месяца это достаточно большой срок, чтобы найти выход.
И все же  реальность такова. Писать письма в никуда – бессмыслица. Ехать в Бердянск к Валиным родственникам, и просить их связать нас, – это, пожалуй, единственное разумное решение из тех, что приходили в голову. Но, мог ли я уехать куда-либо на несколько дней, связанный по рукам и ногам воинской службой? Нет, конечно. Разве что самовольно.
А в ноябре месяце я стал самым счастливым человеком, потому что мы вновь обрели друг друга, первая любовь моя. И если в это время в моей жизни вдруг появились три Вали, они были бы мне безразличны.

Твоя подруга Ирочка оказалась на моем пути очень вовремя. Иначе, не зная ничего о тебе, уже в зимние каникулы наверняка предпринял бы попытки поиска Вали. И, думаю, непременно нашел, и в Тульской области оказался бы за год до появления там Саши.
Но все сложилось, как сложилось. Изменить ничего нельзя. Тогда где же опасность, о которой ты предупреждаешь? Я ничего не могу понять.
Устав от бесплодных размышлений, снова провалился в сон. Не знаю, сколько спал, но думаю, не более получаса, а может, и всего-то пару минут. И снова видел сон с Людочкой.
– Любимый, я не знаю, почему ты не догадался, – глядя в глаза, сказала она тревожным тоном, – Всё просто. Отвергнутая женщина опасна. Она готова убить не родившегося ребенка. Она точно так же может убить тебя.

Я мгновенно проснулся. Сердце било в набат.
Какую чушь подсказывает мне мое подсознание! А здоров ли я? С высоты своей полки долго пристально вглядывался в спящую Валю. Уже рассвело, и в купе был полумрак. Лицо Вали-Валентины  было, как всегда, красивым и  спокойным, словно не было у нас никакого разговора вчерашним вечером.
“Она уже выяснила все, что ее мучило эти годы. Теперь она успокоилась. Успокоилась ли? Или, как и я, просто устала от этой бесконечной дороги? И почему она – отвергнутая женщина? Может, потому, что не захотел с ней бежать, когда предложила? Но ведь я правильно все разъяснил. А может, она не понимает, что правильно, а что нет? Для нее правильно, это когда поступают, как хочет она. А что, собственно, она хочет? И хочу ли этого я?”, – как в какой-то лихорадке или в полубреду размышлял, трясясь на верхней полке купейного вагона, неотвратимо влекущего навстречу неизвестности.

После Саратова поезд свернул на юг. Потянулись незнакомые места. Я покинул спальное место, умылся, пока не проснулся вагонный народ, и снова встал у окошка, где вчера вечером мы с Валей-Валентиной вели трудный разговор.
В свете разгорающегося дня все выглядело не столь бесперспективным. В конце концов, мы едем не в строевую часть, несущую боевое дежурство, а туда, где творится история. Мы сможем не только наблюдать запуски ракет, о которых сразу становится известно во всем мире, но и участвовать в этих пусках. А это, безусловно, вдохновляет.
Интересно, конечно, представить перспективу предстоящей работы. Можно ли учиться? Смогу ли заняться научной деятельностью? Есть ли научно-техническая библиотека? Масса вопросов, ответы на которые очень скоро станут известными.
Вышла Валя-Валентина.
– Доброе утро, королева.
– Доброе утро, Толик, – подчеркнуто вежливо ответила Валя.
Ясно, больше я не профессор. Понятно, что королевой ее звать тоже не следует. Барьер установлен. А может это видимость барьера? Пока не знаю. Но шутить с ней не буду.
– Как спалось во время форсирования Волги?
– А что, уже проехали?
– Да, Валечка. Ехали минут пятнадцать по мосту. Зрелище  потрясающее, особенно для тех, кто впервые пересекает такие мощные преграды. Обь и Енисей, конечно, более серьезные реки, из тех, что видел, но и Волга под Саратовом впечатляет.
– Жаль, не удалось посмотреть.

Потянулись ”степи-степи оренбургские – необъятная целина”. Мы уже ехали по одноколейке среднеазиатской железной дороги. В этом проявились некоторые преимущества. Едва поезд останавливался на любом из разъездов, можно смело выходить из душного вагона и прогуливаться на воле, пока ни пройдет встречный поезд.
Долго ехали через какой-то горный массив. Горы невысокие, но поразило обилие битых вагонов на дне неглубоких ущелий. А в одном месте распластался огромный паровоз пятидесятых годов. Вряд ли эту технику сбрасывали туда специально.
Вскоре выбрались на равнину. Унылый, почти лунный пейзаж. Подсоленные белесые проплешины, лишенные растительности, перемежались небольшими участками, покрытыми выгоревшей на солнце травой. Изредка попадались пески, слегка скрепленные бурой верблюжьей колючкой.
А в вагоне уже стало невыносимо жарко. Кондиционер не работал. И вскоре все окна были открыты настежь. Повсюду загуляли сквозняки, занося тучи пыли, хрустящей на зубах.
Появились казахские поселения. Самая заметная их часть – кладбище. Само поселение, сливающееся по цвету с унылым ландшафтом, издали почти не видно. Невысокие глинобитные домики с плоскими крышами, глинобитные заборы той же высоты. Смотрится, как нагромождение незавершенных строений.
А вот кладбище – это отдельно стоящие домики, без заборов. Некоторые с красивыми голубыми куполами, нередко отделанными золотыми каемками, ослепительно сверкающими на солнце. И кладбище по площади значительно больше поселения. Мертвых всегда больше, чем живых.
Замелькали ослики и верблюды. Странно было видеть экзотическую живность не в зоопарке, а на воле. Иногда на них важно восседали аборигены в теплой одежде не по сезону, переносимые ими по раскаленной бескрайней равнине неведомо, куда и зачем. 

На всех остановках в вагоны врывались полуголые казахские дети, предлагавшие кумыс в бутылках, вяленую рыбу, сыр и другие местные продукты.
Хотели, было, купить для пробы пару бутылок кумыса. Пожилая казашка, сидевшая у вагона прямо в пыли, быстро разлила кумыс из грязного чайника по таким же немытым бутылкам и подала нам. Она долго не могла понять, что нам нужен кумыс в бутылках, закрытых пробками. Мы-то наивно полагали, что это кумыс фабричного производства. Все оказалось куда проще. Казашка пошарила рукой вокруг себя, нашла в песке две первые попавшиеся, кем-то брошенные пробки, ловким ударом закрыла ими бутылки и подала нам. А детишки уже тащили ей пустые бутылки, только что выброшенные из окон вагона. В общем, оборот посуды шел в условиях полной антисанитарии. Пробовать кумыс расхотелось.
Уже во второй половине дня добрались до Аральского моря. Поезд остановился на станции с таким же названием. А море заглядывало даже в окна вагонов. Торговля шла с размахом. Рыбы видимо-невидимо – и свежей, и вяленой. А главное, относительно дешевой. Вот только, зачем она мне, если ни к чему не лежит скорбящая душа.
Лишь море не смогло оставить равнодушным. Казалось, до него можно добежать, броситься в его волны и плыть-плыть-плыть, пока хватит сил. Чёрт с ней, с воинской службой. Но, нет же – отыщут, накажут, заставят служить дальше. Или не отыщут? Ласковое море скроет меня навсегда, а его обитатели помогут исчезнуть так, что ни за что не отыщут, даже косточек.
– Толик, садись скорей, а то без тебя уедем! – вдруг крикнул с подножки человек, которого все пять лет учебы считал своим другом, а он оказался, как в песне, “и не друг, и не враг, а так”.
В последний раз взглянул на море, даже не подозревая, что вижу его таким действительно в последний раз. Что, проезжая эту станцию через два года, вместо морской глади обнаружу все те же приаральские Кара-Кумы, да остовы ржавых морских посудин, которым до воды уже не добраться никогда.

Поздним вечером высадились на станции Тюра-Там. Темень непроглядная. Освещено лишь неказистое приземистое здание станции. Нашего попутчика действительно встречали. В кузове грузовика, крытого тентом, поместились все, вместе с вещами.
Ехали недолго. Едва остановились, в кузов влезли два бойца в необычной форме. Зеленые широкополые шляпы, гимнастерки с короткими рукавами и отложным воротником, брюки навыпуск, с манжетами, ботинки. Прямо на голых руках у бойцов болтались красные повязки с надписью “Служба режима”.
– Это форма для южных республик. Здесь ее называют мобутовкой, – заметив наше удивление, пояснил попутчик.
У всех проверили документы, у нас еще и вещи. И мы въехали в город Ленинск.

Минут десять езды по городу, и нас выгрузили на главной площади у центральной гостиницы. Площадь показалась довольно солидной для небольшого городка. Как пояснили попутчики, здание напротив гостиницы – штаб гарнизона, слева – гарнизонный дом офицеров, а справа – центральный универмаг. За домом офицеров – парк с аттракционами, за парком – пляж Сыр-Дарьи.
В штабе отметили наши предписания и известили, что направления в часть мы получим лишь послезавтра. А пока дали разрешение на проживание в гостинице.
Я оказался один в двухместном номере, окна которого выходили во двор. В номере было невыносимо жарко. Зато был  балкон. Тут же перенес туда кресло. С балкона просматривались лишь огни в окнах лестничных пролетов нескольких домов напротив. Где-то внизу журчала вода. Похоже, именно оттуда веяло прохладой. Устроившись ненадолго в кресле, не заметил, как задремал.

Мне приснился зимний вечер в Харькове.
Крупными хлопьями тихо падает снег. Мы с Людочкой и ее сестричкой Светланкой медленно бредем по нашему традиционному маршруту – вокруг огромной кучи угля, спрятанной под снегом и занимающей все пространство вдоль огромного здания общежития, от здания и до дороги. Как обычно, обсуждаем новый фильм, только что увиденный по телевизору в красном уголке общежития, где живет Людочка.
Светланка тихонько хнычет. Людочка ласково обнимает сестричку, что-то поправляет, и, не отрываясь от привычных забот о малышке, вдруг просит:
– Толик, возьми, у меня в кармане носовой платочек.
Застываю в нерешительности. Смущает необычность просьбы девочки. Как это я полезу в ее карман? Чувствую, что безнадежно краснею.
– Людочка, я не могу, – решительно отказываю подружке. Она вдруг догадывается и, отвернувшись, неслышно смеется. И все же настаивает:
– Ну, Толик. Ты же моя подружка. Правда. Достань, пожалуйста, у меня же руки заняты.
Что ж. Придется доставать. Обеими руками решительно и быстро “обследую” ее карманы и вынимаю платочек, испытав священный трепет от невольных прикосновений к бедрам девочки-подростка, которая, я это чувствую, мне очень нравится.
– Держи, – смущенно передаю “добычу”.
– Ну, Толик! Ты фокусник! Даже не заметила, – удивляется подружка. Я не отвечаю. Вот бы действительно удивилась, если узнала, кто обучил меня этим “фокусам” и сколько усилий пришлось приложить, чтобы порвать с бандой авторитетного вора-карманника Ленчика.
– Придется Светку вести домой, – тяжело вздохнув, вдруг сообщает Людочка.
– Значит, вы уже не выйдете? – огорчаюсь, потому что обычно мы гуляем минут на сорок дольше.
– А ты хочешь, чтоб вышли? – улыбнувшись, спрашивает подружка.
– Людочка. Ты еще спрашиваешь.
– Ладно, попробую. Может, мама отпустит на полчасика.
Девочки уходят. Остаюсь ждать. Минут через десять Людочка выходит одна:
– Светка захотела спать. А меня с тобой отпустили, – неожиданно смущается она.
Мы стоим, радостно улыбаясь друг другу. Мы впервые оказались вдвоем на безлюдной улице.
Я смотрю, не отрываясь на красивое личико Людочки. Она смущается и опускает глаза. И теперь на ее реснички падают снежинки. Реснички хоть и длинные, но как только удерживают столько снежинок? А снежинки тают прямо на ресничках, и сосчитать их никак не удается.
– Что это ты так внимательно рассматриваешь? – улыбается Людочка.
– Считаю, сколько снежинок может одновременно поместиться на твоих ресничках.
Людочка смеется.
А потом мы, взявшись за руки, долго ходим по нашему маршруту вокруг угольной кучи. Снег усиливается, и когда завершаем очередной круг, наши предыдущие следы уже занесены снегом. А мы оба напоминаем снежных баб. И стоит такая глухая тишина. Она нарушается лишь нашим смехом.
Но отпущенные полчаса проходят. Мы стряхиваем друг с друга снег, и я провожаю Людочку до двери ее квартиры. Мне так не хочется уходить. Но мы прощаемся и расходимся до завтра. И оба знаем, что это завтра обязательно наступит. Какое это счастье!
 
Я проснулся от холода. Быстро вошел в душный номер. Было уже пять утра. Прилег на койку и попытался уснуть, чтобы еще раз посмотреть удивительный сон, который один в один воспроизвел тот памятный зимний вечер. Именно тот вечер я вспоминал, когда сочинял свои “зимние” стихи, в том числе по просьбе смертельно больной Людочки.
 
Легкие пушинки
Белые снежинки
Падают и тают
На твоих ресницах.

Быстро согревшись в теплом номере, мгновенно уснул, увы, без сновидений. Проснулся от мощного зуда комариного роя, который, очевидно, влетел в открытую балконную дверь. Меня уже успели искусать так, что распухли и болели губы. А утром обнаружил огромный синяк под глазом. Такая вот оказалась у меня реакция на укусы местных комаров.
Когда меня увидели Валя и Саша, они ужаснулись.
– Кто это тебя так отделал? – спросил Саша.
– Местные комары.
– И сколько же их было этих комаров?
– Я не шучу, действительно комары.
Тут они рассмеялись, а мне было не до смеха. Вид у меня был действительно непрезентабельным. А ведь завтра представляться командованию, для получения направления в часть.

Выходной провели, изучая город и его достопримечательности. Одного дня хватило на все. Город Ленинск понравился. Тогда он еще строился, причем, бурными темпами. То был город молодежи и детей. Стоял август, и было жарко, как в печке. Повсюду продавали газированную воду и не только в стаканах, но и в пивных кружках, и мы ходили от одной точки к другой. Позже узнал, что в жару лучше поменьше пить, да и то желательно подсоленную воду.

Понравилась Сыр-Дарья. Тогда она еще была бурной и полноводной. Вода в ней, правда, чистотой не отличалась, но люди “купались”. На берегу, неподалеку от кинотеатра, обнаружили сероводородный источник. Если привыкнуть к запаху, можно приобрести замечательный морской загар. После купания в реке или в источнике народ направлялся под душ. Душевые с множеством распылителей чистой воды располагались прямо на пляжах на открытом воздухе.
Работали кафе, рестораны, и магазины, которые поразили обилием дефицита. Оказалось, в Ленинске особое, “московское” снабжение.
Вдоль улиц тянулись желоба, вроде арыков, в которых журчала вода. Много невысоких молодых деревьев со следами полива. В общем, воду здесь не жалели. И ее, похоже, хватало на все.
Город закрытый. Жесткая пропускная система.

Станция Тюра-Там – полная противоположность. Невзрачные глинобитные домишки. Вдоль улиц – канавы с нечистотами. Пыль, грязь, вонь.
У станции экзотическая толпа одетых в теплые халаты и национальные войлочные шапки казахов и закутанных с ног до головы в цветное тряпье казашек. Стайки грязных, полуголых детей. Верблюды и ослики. Прямо на земле, в пыли – торговые ряды. Типичный азиатский рынок.
Средневековье.

Наконец, получил назначение. Завтра с утра должен быть на службе. Жить буду при части, то есть, увы, не в Ленинске, а на площадке 113, почтовый ящик Ленинск-8. А в городе останутся только женатые офицеры с семьями. Валя с Сашей тут же получили ордер на однокомнатную квартиру в новом доме.
Полдня получали пропуска. Из-за комариных укусов, возникла проблема с фотографированием. В конце концов, руководство решило снимать таким, какой есть. Так что года два я ходил с пропуском, глядя в который почти все проверяющие ухмылялись, а некоторые откровенно смеялись. Действительно, на мое фото нельзя было смотреть без смеха. Перекошенный опухолью рот, синяк под глазом. И все это еще и улыбалось улыбкой идиота.
Помог Вале и Саше перевезти вещи в их новое жилище. Они там и остались, а я вернулся в гостиницу, где предстояла еще одна, последняя  ночь.
На этот раз, опасаясь комариного нашествия, открывать балконную дверь не рискнул, и вся ночь прошла в атмосфере влажных субтропиков.

Наутро отправился к месту назначения – на площадку 113. Это в тридцати-сорока километрах от города. От центральной гостиницы до городской железнодорожной станции минут пятнадцать ходьбы. Платформу, от которой отправлялся поезд на станцию “Песчаная”, нашел быстро. Вот только билетной кассы сходу обнаружить не удалось. А расспросы спешащих на посадку офицеров вызвали дружный смех.
Мне пояснили, что поезд здесь называется “мотовозом”, а билетов просто нет. Их заменяют служебные пропуска, которые предъявляют бойцам службы режима.
Мотовоз ходит редко: утром везет на работу, вечером – c работы. Есть еще платный автобус, заполняющий паузы в железнодорожном расписании. Кроме того, всегда можно уехать попутками, коих бесчисленное множество.
С трудом нашел свободное место в одном из вагонов мотовоза – пассажиры занимали места не только для себя, но и для своих ежедневных попутчиков. Все приветствовали друг друга, как давних знакомых. И каждый, похоже, располагался на своем постоянном месте, со своим представлением о комфорте. Одна группка тут же достала и расставила шахматы, их окружили болельщики, другая, с такими же энтузиастами вокруг, – ощетинилась веерами игральных карт. И лишь совсем немногие достали книги и погрузились в чтение. А некоторые, в основном молодые офицеры, сразу заняли верхние полки и мгновенно уснули, наверстывая упущенное за ночь.
Мотовоз двигался неспешно. Мне досталось место у окошка, и я с интересом разглядывал окрестности.
Первый объект, который привлек внимание – огромная радиолокационная станция. Она располагалась на самом высоком месте территории полигона – на природном кургане приличных размеров. Две огромные тарелки антенн смотрели в небо. Их размеры поражали воображение, особенно в сравнении с размерами расположенных рядом многоэтажных зданий. Ничего подобного до сих пор не видел. Там было еще много всевозможных антенн, но они не воспринимались, в сравнении с основными.
На следующей станции часть пассажиров пересела из нашего мотовоза в другой, в составе всего двух вагонов. Пересадка, как на заурядной железной дороге.
Мой наметанный взгляд периодически отмечал достаточно интересные объекты, аналогичные тем, что мы с сокурсниками видели во время войсковой стажировки, которую проходили на пятом курсе училища.

Но вот вдали замаячил ряд объектов, которые сразу же бросились в глаза необычными размерами. В синем мареве, создаваемом быстро прогревающимся воздухом, виднелось громадное белое здание монтажно-испытательного корпуса. Еще дальше – две высоченные башни предстартового обслуживания ракет. Их размеры легко угадывались на фоне небольшого беленького поселка многоэтажных зданий, расположенного гораздо ближе к нам, но воспринимаемого, в сравнении с ними, как совсем небольшой объект.
После короткой остановки на маленькой станции “Братская”, мотовоз круто повернул вправо и двинулся прямо к поселку. Похоже, это и есть конечная цель моего многодневного путешествия. Пассажиры зашевелились, готовясь покинуть мотовоз. “Песчаная”, – прочел название станции. Все правильно. Я на месте.

Жилая площадка – это с десяток типовых пятиэтажек, называемых гостиницами, три магазинчика, две столовых, небольшой скверик с чахлыми деревцами и обшарпанными скамейками.
Скверик отделяет жилую зону со свободным режимом от казарменной с пропускным. Хотя, как оказалось, деление довольно условное, и распространяется только на рядовой состав части.
Все просматривается на десятки километров вокруг. Почва – суглинки и пески. Кое-где виднелись островки выжженной солнцем травы. Ни деревца, ни кустика. Плоско, пусто, пыльно.
Площадка выглядела странно: все здания были, как после мощного урагана. Повсюду кучи битого стекла, пустые глазницы окон. На мой вопрос о причине погрома, попутчики ответили, что это результат недавнего взрыва ракеты на стартовом комплексе, что в четырех километрах отсюда. Я присмотрелся к башням и увидел, что одна из них действительно искорежена и покрыта копотью. Около второй башни белела гигантская ракета.

Среди высадившихся на станции пассажиров отметил еще несколько лейтенантов с чемоданами и сумками. Вскоре мы встретились у кабинета командира части.
Меня назначили начальником расчета в группу подготовки и проведения пусков ракет. Мой командир, майор Липинский, тут же повел в казарму, в комнату офицеров, где представил будущим сослуживцам.
Одному из лейтенантов он поручил немедленно устроить меня в гостиницу. Жора Колзин, как звали того лейтенанта, был не кадровым офицером, а “волонтером”.
По дороге тот рассказал, что волонтерами здесь называют призванных на два года выпускников гражданских вузов. В гостинице он живет с женой, которая работает в столовой на этой же площадке.
Меня поселили в двухкомнатный, наспех отремонтированный номер. Не успел поставить вещи, привели еще двух лейтенантов, которых уже видел у командира части. Они будут моими “сокамерниками”.
Один из них – со смешной фамилией Хахин – поставил вещи у койки, рядом с моей. Другой, который даже не представился, недовольным взглядом окинул наше жилище и заявил, что не останется здесь ни за что. И мы с Хахиным действительно больше его так и не увидели.

Часть встретила нас радостными ухмылками молодых офицеров прошлогоднего выпуска. Еще бы им ни радоваться! Ведь с нашим прибытием существенно облегчалась их участь. Земляков-харьковчан не было, ведь мы были первым выпуском нашего училища. Преобладали москвичи и питерцы. Было много ростовчан. Были и рижане. Удивило, что ромбики украшали в основном молодых офицеров. А все обозримое начальство лишь грозно сверкало “яйцами” (так в нашей среде называли овальные знаки выпускников средних технических военных училищ).
Меня, вместе с двумя новичками нашей группы, мгновенно отправили в наряд на сутки. Поскольку полевой формы у нас, вновь прибывших, не было, нам разрешили взять с собой куртки техников. Наш старшина выдал мне меховую лётную куртку. Думал, тот издевается, но спорить не стал (в авиационной форме я был единственным среди прибывших в часть. Остальные, как и положено в этой части, были в форме войск артиллерии).
И вот я с этой курткой на разводе. Несмотря на вечер, температура воздуха в тени – за тридцать градусов. Похоже, своей курткой развеселил весь наряд.
Прибыли на стартовую площадку и спустились в подземные сооружения. Задача нашего офицерского поста – охрана ракеты. И вот первая смена ушла на пост, а остальные, немного пообщавшись, заняли жесткие топчаны. Мне впервые позавидовали.
А ночью разбудил офицер, которого должен был менять, и попросил куртку. Он дрожал от холода. А через час дрожать пришла моя очередь. Августовские ночи уже были холодными.

Ракета завораживала. Это было последнее детище Королева, которое он так и не успел довести до ума. Своими фантастическими размерами она производила грандиозное впечатление. Это была красивая ракета.
Я ходил вокруг нее и любовался. К концу наряда уже мог начертить ее с большой степенью достоверности.
Когда через сутки вернулся в гостиницу, взору предстало кошмарное зрелище: вся моя кровать, покрытая новым покрывалом, завалена штукатуркой. Самый большой кусок, весом около пяти килограммов, лежал на подушке. Занялся уборкой.
А вечером пришел со службы  Хахин и рассказал, что среди ночи проснулся от грохота. Его сильно ударили несколько отскочивших от пола камешков. Утром он показал все коменданту. Комендант сказал, что после взрыва ракеты такое уже бывало, а вашему товарищу просто повезло.
Перед сном распили привезенную мной бутылочку за знакомство и за мое чудесное спасение.
Не успел отдохнуть после этого наряда, меня тут же определили в другой – начальником караула. Человек тридцать вооруженных бойцов, которых совершенно не знал, и разбросанные на большой территории, незнакомые еще объекты охраны.
Через день снова дежурил у ракеты.
И завертелась карусель. Все это в нашей среде называлось “через день – на ремень”.
Мне такая служба медом не показалась.
Утешало лишь, что сбылась мечта идиота – он оказался рядом с уникальной ракетой, правда, пока лишь в качестве ее охранника.