Глава II. Погружение 2

**

Эстер топнула ножкой, и они оказались висящими в голубом небе. Они не падали и это не казалось Ою странным. Он начинал привыкать к законам этого мира. Лишь слегка подташнивало, ибо в прошлой жизни всегда боялся высоты.
Под ними расстилался пёстрый ландшафт. В нём имелись горы, долины, полноводные реки, тенистые ручьи и болота. Присмотревшись, Ой обнаружил некоторые нарушения привычной геологии. Один холм рос подножьем вверх, а горное озеро располагалось на почти отвесном каменном склоне.
– Это страна русской литературы, – говорила Эстер с нескрываемой гордостью. – Не вся, конечно, она здесь, для визуализации всей не хватило бы ресурсов планеты, но добрая её часть. Давай спустимся ниже.
– Давай спустимся.
Они зависли над обширным болотом, кочками поделенным на множество участков. В середине каждого болотца сидела лягушка. Большинство лягушек сидели неподвижно, будто спали. Некоторые квакали, отчего над болотом стоял ровный гул, в каком невозможно различить отдельные голоса.
– Здесь я собрала сетевых поэтов-верлибристов, – заявила Эстер.
– Сдается мне, не любишь ты верлибр.
– Отчего же не люблю, – возразила она, – я сама здесь нахожусь.
– Где? – заинтересовался Ой.
– В самой середине.
– Это большая желтая лягушка с короной на голове.
– Да, это я. Правда симпатичная.
– Красавица, – искренне восхитился Ой, – а что это у неё за палка в пасти.
Эстер легонько хлопнула Оя по загривку.
– В ротике у меня стрела любви.
– О! Эстер, – застонал Ой, – я поражен тонкостью твоей фантазии.
Желтая красавица открыла пасть. Стрела любви весела на верхней челюсти, как приклеенная.
– Ква, – громко сказала она, перекрыв общий шум, и, выдержав небольшую паузу, заквакала уверенной дробью, – ква-ква, ква-ква, ква.
– Это я квакаю стихи об американской свободе. Хочешь почитаю?
– Спасибо, не хочу.
Эстер с умилением смотрела на себя в поэтической ипостаси. Она размахивала руками, словно дирижёр.
– Я здесь под простым ником – Царевна Лягушка.
– О! – опять восхитился Ой.
Между тем, некоторые поэтические лягушки, видимо услышав голос царевны, развернулись к ней, смешно переваливаясь с лапы на лапу, и заквакали в унисон.
– Рецки пошли, – довольным тоном произнесла Эстер, – вы мои славные, – Эстер послала друзьям-поэтам воздушный поцелуй.
– А другие ники у тебя есть? – спросил Ой.
– Множество, – ответила Эстер, – самые известные из них: «Премия Русский Бункер» и конкурс литературы для детей «Опять пришла лягушка».
Они миновали поэтическое болото и, взявшись за руки, парили над пестрым ландшафтом, состоящим из лоскутков случайных размеров и фактуры. Прямо под ними расстилался летний луг с прудом, поросшим осокой и камышом. У пруда стоял барский дом, утопающий в тени сада. В саду крестьянские дети и двое барчуков в матросских костюмчиках играли в лапту. Впереди за лугом пробиралась среди скал ночная дорога. Бледная луна лила печальный свет на дикие камни, на рыцаря, склонившегося над мертвой невестой. Слева протекал звонкий ручей с редкими плакучими ивами. У ручья на камне сидел юноша, лихорадочно строчивший что-то в блокноте. За его спиной паслось стадо неестественно белых аккуратных овечек. Пастух в тирольской шляпе играл на свирели, услаждая слух овец, а молоденькая пастушка, почти девочка, танцевала замысловатый танец, состоящий из обниманий и целований овечек. Справа же располагалась зимняя аллея.
– Здесь у меня собрана классическая поэзия, – Эстер обвела природу классической поэзии широким приглашающим жестом, – одних Пушкиных пару десятков. Сейчас покажу.
Эстер потянула Оя вправо и они попали на широкую аллею, девственную белизну которой охраняли два ряда засыпанных снегом вековых лип. По аллеи в сопровождении лакея шел Александр Сергеевич. Плечи его грел длиннополый тулуп. Голову грел высокий цилиндр. Порыв ветра на секунду откинул полу тулупа и Ой заметил начищенные до блеска сапоги и белые панталоны, плотно облегающие ноги поэта. Пушкин творил. Время от времени он останавливался, вынимал из тулупа чернильницу, гусиное перо, бумагу, расставлял письменные принадлежности на спине услужливо согнувшегося лакея и записывал несколько строк, или черкал прежнюю запись.
– Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! – смеялась Эстер, певучим вихрем кружась вокруг Пушкина.
Ветер сбросил цилиндр в снег, растрепал поэту курчавые волосы. Лакей бросился поднимать и отряхивать головной убор, и это вызвало неудовольствие барина, ибо накатила строка.
– В позу, Петрушка! – строго приказал Пушкин.
Он расположился на широкой спине Петрушки, задумчиво посмотрел на низкие сплошные облака, сквозь которые едва пробивалось солнце, и начертал: «То как зверь она завоет, то заплачет как дитя».
– Замечательно! Великолепно! Гениально! – снова закружилась Эстер, но Ой одернул её.
– Прекрати издеваться над Пушкиным! – громко крикнул он.
Александр Сергеевич испуганно осмотрелся, заглянул даже под склоненного Петрушку и ничего там не нашел.
Эстер со смехом схватила Оя за руку, и они в мгновение ока перенеслись к другому Пушкину. Бледное солнце сменила луна, то и дело подглядывающая в разрывы облаков на аллею, на барский дом, на светящееся окно второго этажа. Пушкин сидел за столом. Колеблющийся огонек свечи размыто обрисовывал его африканский профиль.
– Александр Сергеевич! Александр Сергеевич, мы здесь, – постучала Эстер в окно.
Пушкин повернул голову, прислушался. Нехотя он поднялся, подошел к окну, припал к нему, ладонями с боков оградив свои глаза от внутреннего света.
– Мы здесь, здесь! – не унималась Эстер, стуча в окно.
Ой схватил Эстер за руку.
– Не смей больше смеяться над Пушкиным.
– Больше не буду сметь, – смиренно сказала Эстер, – клянусь, а если я нарушу эту священную клятву, пусть меня унесет Кощей за тридевять земель в тридесятое царство.
Ничего не сказал на это Ой. Упоминание Кощея в этом святом месте неприятно кольнуло ему сердце.
«Что за чепуха», – пробормотал Пушкин, отходя от окна. Он обмакнул кончик пера в чернила и написал на чистом листе «Ему и страшно и смешно, а тьма стучит ему в окно». Он погрузился в задумчивость, склонив голову на руку, решительно зачеркнул «тьма» и написал сверху «мать».
– Довольно Пушкиных, – взмолился Ой.
Эстер послала Александру Сергеевичу прощальную печальную улыбку, и они помчались проч.
– Решено, – встряхнула головой она; луна испуганно спряталась за ближайшим облаком, – с сей минуты я учреждаю конкурс гениев под названием «Зима. Болдино. Перо». Кстати, – Ою показалось, что она стала немного серьёзней, – прямо по курсу у нас Черная речка. Хочешь ли ты...
– Нет, нет, не хочу, – перебил её Ой, – лучше облететь эту историю.
И они приняли вправо.
– Отчего ты так не любишь Пушкина? – поинтересовался Ой, когда они пролетели над последним прибежищем поэта.
– Любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь... Не в этом дело, Ой. Я люблю творения Александра Сергеевича, а как человек он мне не нравится. Чванливый эгоист – вот он кто был при жизни. Впрочем, – Эстер остановила полёт, видимо формулируя мысль, – за редким исключением мне не нравятся и другие поэты и писатели. Подловатый в сущности народец.
– Может это издержки ремесла, – предположил Ой.
– Скорей приобретенная привычка расталкивать всех локтями.
Ландшафт, тем временим, изменился. Преобладали горные пейзажи: снежные вершины и зеленые долины, бурные реки и водопады. Повсюду в них ходили, скакали, стреляли горцы в лохматых шапках и офицеры русской армии. Однако средь горного массива имелись инородные вкрапление: окутанное дымами бородинское поле, или, например, бал-маскарад.
– Здесь у меня, – Эстер указала вниз, – Лермонтовы. Поменьше, чем Пушкиных, но достаточно плотное общество.
– Признаться, – сказал Ой, – меня уж утомила поэзия.
– Тогда помчимся к прозе.
И Эстер ускорили полёт, но Ой сам остановил её.
– А это что?! – воскликнул он.
Они зависли над каменным городом, без парков и садов, какие обыкновенно присущи городам. Город был разделён на две части климатически, и географически разрезан двумя рядами колючей проволоки. В полосе между рядами колючки ходили часовые в тулупах и бегали злые овчарки. На регулярном расстоянии возвышались сторожевые вышки с пулемётами. В правой части светило мягкое солнце то ли весны, то ли бабьего лета; левая часть – сплошь затянута серыми тучами, из которых на город лил бесконечный холодный дождь. А на нейтральной полосе царила сумеречная пора.
– А, нравится, – обрадовалась Эстер остановке, – это, наверное, мой лучший проект. Здесь живут Мандельштамы. Их всего двое, но какие они яркие. Спустимся?