Серая слизь

Когда я пришёл домой, на полу в коридоре на кухню лежал человек. Квартира съёмная, мало ли у кого мог оказаться ключ. К обстановке я ещё не привык, чтобы быстро замечать изменения; да и после работы был, что называется, совсем заезженный – перешагнул его поначалу и даже не заметил.

Да что я оправдываюсь. Не заметил – и не заметил.

Какое-то время он теребил меня за штанину, когда я переступал через его тело. Совершенно не давал расслабиться. В конце концов я не выдержал, посмотрел на него ненавидящим взглядом и ледяным тоном поинтересовался:

– Ну и чего тебе надо?

Его провалившиеся, очерченные тёмными кругами глаза расширились, словно он лицезрел чудо.

– Мало того, что вломился, так ещё и разлёгся, отвлекает, – продолжал ворчать я. – Чего тебе? Воды? Еды?

– Да, да! – закивал он, приподнимаясь на локтях. – Пожалуйста! Спасибо!

На лице незваного гостя было выражение человека, которому вдруг дали ответ на какую-то загадку. Он поплёлся за мной на кухню. Я положил перед ним на тарелку холодную котлету и налил стакан воды. Он некоторое время смотрел на эти яства, как будто пытаясь понять, как же земляне с ними управляются; затем схватил котлету рукой и попытался проглотить целиком; подавился, взял себя рукой за подбородок и стал комично двигать свою нижнюю челюсть вверх-вниз, помогая пережёвыванию.

– Ты забыл, как надо кушать? А как дышать, не забудешь? А беременные в роду были? – комментировал я, поражаясь своему остроумию.

Он, наконец, запил всё водой и перевёл дух.

– Спасибо. Между прочим, я лежу там уже три дня.

– Врёшь, – сказал я. – Я позавчера въехал.

Он помотал головой и прояснившимся взглядом посмотрел мне в глаза.

– А знаешь, что случилось с предыдущим жильцом?

– Мне сказали – исчез куда-то, аренду не оплатил, даже ключи не вернул.

– Вовсе я никуда не исчез. Я просто забыл, что надо делать. Слонялся туда-сюда, уходил и возвращался. Потом меня даже замечать перестали.

– Это что, болезнь какая-то? – спросил я, думая, как бы побыстрее его спровадить.

Он открыл было рот, затем захлопнул и начал нервно постукивать костяшками пальцев по столу.

– Нет… сейчас начинаю понимать. Не хочу никого в это впутывать, но жить очень уж хочется. Неужели это только так работает?

– Как? Что? – здесь и я сам заинтересовался, внезапно начав отдавать себе отчёт в собственных действиях. Такая рассеянность, чтоб через человека на кухню ходить, для меня совсем не характерна. – Это заразно?

– Это… да. Очень заразно.

– Выходит, ты заразил меня рассеянностью?

Он хмурится, поджимает губы и вздыхает.

– Нет, ровно наоборот. Видишь ли, с каждым днём я всё менее существую. В смысле, экзистенцирую.

– Как это понимать?

Он некоторое время думает, как будто выстраивая воспоминания. Или сочиняя, может быть.

– Ты когда-нибудь слышал об Обществе Безвозмездного Возвращения Милости?

– Секта какая-то?

– Вроде того.

– Ааа, – с пониманием киваю я, – так ты сектант, наркоман, мозги промытые.

Он морщит лоб и на всякий случай смотрит себе на сгибы локтей.

– Да вроде нет. Я там всего один раз был. Очень складно говорят. Наверно, меня друг привёл – уже и не помню. И друга самого не помню. В общем, думал, просто посмотрю, что там и как, но… выходит, заразился.

– Рассеянностью? – повторяю я свой старый вопрос. – Это как корсаковский синдром?

– Ровно наоборот, – повторяет он свой старый ответ. – Скорее они прибавили мне знания, нежели убавили. А дальше всё это и началось.

Я против своей воли уже довольно сильно заинтересован. Конечно, обнаружив у себя дома постороннего, любой нормальный человек его бы уже выставил или вызвал бы милицию. Видимо, в этот момент нормальности у меня и убавляется.

– Что началось?

Он смотрит на меня с полуулыбкой, словно понимает, что я у него на крючке. Затем вдруг выдаёт этакую тираду:

– Идея учения ОБВМ состоит в том, что в начале времён существовал лишь только Бог, всемогущий и всеведущий. Ведать ему было, впрочем, нечего, так как кроме него ничего и не было – ни планет, ни даже самой пустоты. Было ничто – это такая пустота наивысшего уровня, концентрированная, незаполняемая пустота. В общем, вся материя и энергия, вся вселенная заключалась в нём – в Боге.

– Потом он начал творить, – решаю я помочь с рассказом, раз уж спросил.

– Совершенно верно.

– Зачем?

– А что ему ещё оставалось делать? Любой акт, который он бы совершил, был бы актом творения, изменения. Нам ещё повезло, что ситуация так сложилась – а то бы нас вообще не было.

– Ну хорошо, начал творить, слово, вода, земля, твари и так далее. А дальше?

– Подожди, – говорит мой собеседник с искоркой в глазах. – А из чего ему было творить, если всё сущее – был он сам?

– Очевидно, из себя.

– Вот именно. Мы, людишки – молодцы, что с разных концов додумались до этого замысла творения. Выражаясь научным языком, он был сингулярностью, а потом из неё создалась вселенная. Смекаешь уже, в чём состоит Возвращение Милости.

Я обдумываю этот вопрос и говорю:

– Пожалуй, да. Продолжай-ка.

– В общем, когда демиург создал вселенную из собственного тела, у него ещё много оставалось. Он, видимо, решил не останавливаться на достигнутом, и создал животных и человека. Это было начало весьма опасного для него процесса.

– Мы стали грешить, и он обиделся?

– Ну, честно говоря, это всё чушь собачья, про грешить и так далее. Мы не грешнее животных. Его просчёт был в другом. Он дал живым существам способность самовоспроизводиться и самосовершенствоваться. То есть, постоянно отнимать от него всё больше.

– А! – восклицаю я. – Это же прямо как серая слизь, кошмар фантаста!

– Что такое серая слизь? – хмурится мой гость.

Я не без самодовольства достаю из шкафчика початую бутылку не особенно дорогого коньяка и наливаю нам в стаканы.

– Это когда машины фон Неймана перерабатывают всю материю вселенной в себя. Короче, любой робот или наноробот, способный воссоздавать точную копию себя из подручных материалов, рано или поздно может начать множиться в геометрической прогрессии.

– Ну вот, что-то типа того. Нет более эффективной серой слизи, чем мы с тобой.

– Но, – вставляю я, отпив коньяка. – Мы же себя и своих детей строим не из кусков бога, правильно? А, грубо говоря, из еды и воды, нами и ими поглощаемой. Есть же круговорот веществ внутри планеты. И энергии вроде тоже.

– Ну да, – признаёт незнакомец. – Но есть, скажем так, принципиальное отличие живого от неживого. Вот тут-то без привлечения дополнительного ресурса извне не обойтись. Мы же до сих пор не умеем оживлять мертвецов, да и не научимся. Вдыхать жизнь только он может.

– И что это за ресурс?

– Буддисты называют его дхармами. Это частицы, из которых создаётся душа человека. При смерти они рассыпаются, перемешиваются в некоем океане этих дхарм и потом составляются по новому, для новой души. По-моему, так у них, у буддистов.

Я понимаю. Но всё же решаю уточнить:

– То есть просчёт Бога был в том, что он дал нам механизм отъёма у него этих дхарм?

– Да, через рождение новых и новых особей. Через свободу воли – это на самом деле того же порядка явление. Понимаешь, в чём дело – этот океан, раз уж мы условились его так называть... так вот, он - и есть сам Бог. И с каждой минутой уровень воды всё ниже. Бог отдал нам частицу себя, а мы не удовольствовались, а стали терзать и рвать его на куски. С каждым столетием Бога становилось всё меньше, а безбожного всё больше.

– Почему он просто не уничтожил всё живое тогда?

– Как почему… много раз уничтожал, ты же знаешь библейские легенды. Всё держал под контролем, как ему казалось. Более того – он именно для этого создал смерть, как механизм саморегуляции. Но мы научились продлевать бренную, телесную жизнь. Он попал в ловушку геометрической прогрессии: к двадцатому веку – безбожному веку! – человечество разрослось слишком сильно и притом крайне быстро. Тут-то он и стал предпринимать попытки нас перебить – мировые войны, ядерные взрывы.

– Не вышло.

– Да. А знаешь, почему?

Я отставил в сторону пустой стакан и задумался.

– Потому что мы сильнее?

– Нет. Потому что это он катастрофически ослаб. Когда он спохватился, мы уже успели откачать гигантское количество энергии, сами того не ведая. Его власть над реальностью, которая когда-то была частью его самого, стала сравнительно ничтожной.

Я медленно кивнул и задал только один взвешенный вопрос:

– Ну и что?

– Ну и всё. Я пойду.

Мой собеседник поднялся из-за стола.

– Подожди-ка, куда это ты собрался? А в чём мораль? Зачем нам возвращать ему свои души?

– В Обществе говорили, что для счастья единения с ним и друг с другом. Вполне логично, но, по большому счёту, незачем. К самоубийству не призывали, дескать, пусть каждый понимает это единение по-своему. Морали нет. Не возвращай. Живи в своё удовольствие.

– Зачем ты тогда мне всё это рассказывал? – возмутился я.

Стоя в дверях, он лукаво улыбнулся.

– Потому что ты захотел знать. Прощай.

Он бодро засеменил вниз по лестнице, а я остался в одиночестве допивать коньяк. Я не успел спросить его, что означала та фраза – что он всё меньше экзистенцирует. То есть, это он так милость возвращает, дхармы, душу? По капельке? Но почему?

Его совет не возвращать отнятое у Бога прозвучал вполне искренне, да и сам я не горел желанием делиться. Жизнь как жизнь, хороша фактом своего наличия. Рассеянность, конечно, не жалую – так ведь это и не моя была рассеянность, а гостя моего, так сказать, убавление существования.

Да?

По здравому размышлению – ведь у рассеянного человека и кошелёк могут свистнуть, и под машину попасть может. Налицо реальная угроза существованию.

В конце концов, у кого была котлета – у меня или у этого гражданина? Значит, это не моя рассеянность, а его рассеивающее влияние. Вот он-то под угрозой, а у меня всё схвачено. Ведь правда?

В этих размышлениях я как-то раз прихожу домой, а дома принимает душ совершенно другой человек. Он не слышит меня из-за шума воды, а я вначале думаю, что это снова ко мне наведался тот же гость. Но, заглянув в ванную, вижу через полупрозрачную занавеску, что там какой-то незнакомый толстяк.

Здесь-то я уже сразу просёк, что делать, и куда звонить. А не про богов рассусоливать. Тихонько закрываю дверь, достаю мобильник, иду в комнату и оглядываюсь по сторонам, пока слушаю гудки. Не успел ли ничего украсть этот беспечный воришка?

Самые дорогие с виду вещи остались на своих местах – плоский телевизор, эппловский моноблок, аудиосистема.

Да вот только, видать, это я оказался не на своём месте. Потому что у меня отродясь не было ни телика, ни “мака”, ни колонок.

Цветочки на обоях сменились ромбиками. На полу появился паркет.

На мгновение мне кажется, что ошибся квартирой. Но почему тогда ключ подошёл?

Вот это мгновение, самое ненавистное, я яростно гоню от себя прочь. Нельзя думать, что ты виноват и ты сам дурак – тебя съедят с потрохами. Я знаю, кто виноват, и кто дурак.

Я действительно заразился. Само взаимодействие с этим незнакомцем каким-то образом сделало меня таким же. Не знаю, что происходит, но разберусь.

Я быстрым шагом выхожу из квартиры и закрываю за собой дверь. По счастью, я успел нагуглить координаты этого Общества, так что ничего не оставалось, кроме как безотлагательно направиться к ним. Если я не смогу вылечиться, то, по крайней мере, я отомщу. Вряд ли распространение этой заразы можно остановить.

Выйдя на улицу, я не узнал свой район. Новые здания, незнакомые названия улиц. На меня вновь накатил ужас. Я дрожащими руками выудил из кармана блокнот и записал на нём адрес Общества, чтобы иметь хоть какую-то почву под ногами.

Мне пришлось спрашивать у прохожих каждую деталь маршрута, потому что в приступах паники порой мне начинало казаться, что я даже перестаю понимать человеческую речь. Ничто не держало меня на этом свете кроме воли – моей свободной воли, с которой я не собирался расставаться.

Я распахнул дверь в ОБВМ и решительно вошёл.

– Чем я могу тебе помочь, дитя? – доброжелательно спросил меня человек в коричневом деловом костюме, сидевший за столом в приёмной.

– Я хочу знать, что происходит, – сказал я.

– Тогда ты пришёл по адресу. Присаживайся.

– Ну уж нет, - усмехаюсь я, запуская руку за пазуху, в кобуру. – Это вы привстаньте. Майор Пронин, особый отдел.

Я беру его на мушку, а левой рукой демонстрирую удостоверение.

– Майор Пронин – персонаж старых анекдотов, – мягко говорит человек. – Пожалуйста, садитесь.

Я смотрю на своё табельное оружие – его нет, я просто сложил пальцы в форме пистолета. Вместо удостоверения у меня в руках блокнот. У меня немного темнеет в глазах, и я опускаюсь в одно из кресел.

– Зачем вы заразили меня? – тихо спрашиваю я. – И как?

– Чем же ты заражён, мой друг?

Его слова звучат по-издевательски, но в них звучит такое неподдельное сочувствие, что я покупаюсь.

– Вы знаете, чем. Ваш божок отнимает у меня жизнь. Я всё знаю.

Жрец (я буду называть его так) внимательно смотрит мне в глаза, будто удостоверяясь, что я действительно всё знаю, а потом направляет пульт на плазменную панель на стене и нажимает кнопку. На одном из каналов – репортаж о митингах оппозиции, в которых я, кстати, принимал участие. На другом – дифирамбы президенту, за которого я в своё время не раз вступался в кухонных спорах с друзьями. На третьем – реклама моего любимого пива, за которым мы с ними, бывало, коротали вечера.

– Наш? – спрашивает жрец.

Я не сразу понимаю, что он хочет сказать.

– Я всё знаю, – повторяю я. – Знаю, что нам дана возможность самовоспроизводиться, а вы меня её лишаете.

– Мы?

Перевожу взгляд на телевизор, потом снова на него. Теперь понимаю.

– Намекаете, что это мои настоящие боги. Стрелки переводите, значит.

– Ты сам знаешь, чем ты занимался, вместо того, чтобы… “самовоспроизводиться”. Я даже не вижу на твоём пальце кольца.

– Ах вот она, мораль, наконец-то, – горько усмехаюсь я. – Сковать себя колечком. И где же тут свободная воля.

– Ты знаешь, где твоя “свободная воля”. На чужих баррикадах, в чужих войнах.

– У меня украли квартиру. Пусть и съёмную.

– Как тебя зовут, дитя?

Я морщу лоб.

– Выходит, уже и имя украли.

– Теперь скажи мне, – жрец откидывается на спинку кресла, – почему ты до сих пор не женат?

– Мне ненавистна несвобода, говорю же. Может, я бабник или карьерист. Может, любовь для слабаков.

– Пренебрегал ли ты сном или едой ради работы? Или наоборот, работой ради сна и еды?

Я опешиваю.

– Чего? Это уже смертный грех, вставать рано и завтрак пропускать?

– Это маленькие радости жизни. Ты работал, чтобы жить или жил, чтобы работать?

Я всегда считал себя хорошим работником. Хоть уже и не помню, в чём моя работа заключалась.

– И что это значит? Типа, я сам виноват, что я такой вот? И что делать, срочно жениться, быть образцовым гражданином и бросать все вредные привычки? Тогда вернёте мне жильё и память?

– То, что ты не почитаешь за благо, ты отбрасываешь. Семью, детей. Может, на деле и квартира тебе не особенно нужна, потому и исчезла?

– Но как мне тогда жить? Я знаю правила – Бог отнимает у меня по кусочку существования. Я так не хочу. Может, мы как-то сможем договориться. Раз я не размножаюсь, я ведь и не опасен, верно?

Жрец с тёплой улыбкой кивает.

– Подождите-ка, – я вздрагиваю. – Это ПОЭТОМУ католики принимают на себя обет безбрачия?

– И любую другую аскезу, – кивает жрец. – Чем скуднее ты живёшь, тем меньше ты мешаешь жить Ему.

– Тогда Он довольствуется другими.

– Да.

Я смотрю на его деловой костюм.

– Вы не похожи на юродивого.

– Верно.

– Но как? Вы не заражены?

– Заражён чем, для начала?

– Не знаю. Чем я заражён?

– И чем же ты заражён, мой друг?

Я напряжённо думаю.

– Не знаю. Информацией? Пониманием?

– И почему ты не исчез сразу? Что ты сделал, когда увидел это “заражение”?

– Пришёл к вам.

– И что ты сделал дальше?

– Хотел знать, что происходит.

– Ты знаешь, что происходит.

– Я хотел вас убить.

– Тогда бы убил.

– Я хотел…

– Ты хотел рассказать о своей беде и о том, что всё знаешь.

– Верно.

– Что сделал тот человек, от которого ты “заразился”?

– Он… ооо, дьявол.

– Ведь ты сам виноват, что не пропустил всё мимо ушей, верно?

Я сглатываю комок в горле.

– Верно.

– Тот факт, что ты до сих пор существуешь, говорит о том, что ты делаешь всё правильно. Верно?

– Верно.

– Понимаешь теперь, почему я в костюме, а не в рубище? Понимаешь, что делает жрец, если он не аскет-отшельник?

– Проповедует. Пропагандирует. Промывает мозги.

– Когда ты рассказал о своей беде, разве ты пропагандировал что-то?

Я бью кулаком по столу. Жрец даже не моргает. Мне вдруг становится совестно, и я стукаю себя ладонью уже по лбу, машинально собираю выступивший пот, ищу, чем бы его вытереть, нахожу только блокнот с адресом, но там вовсе не адрес. Кладу его на стол.

– Не может быть, чтобы так было.

– Твоя воля – верить или нет. Я предельно честен с тобой.

Я сжимаю и разжимаю кулаки.

– Это ты написал, мой друг? – спрашивает жрец, взглянув на раскрытый блокнот.

Я смотрю туда. Там какие-то стихи. Неужели мои?

– Наверно, да.

– Тогда нам не о чем больше говорить. Ты всё понял правильно.

– Постойте, у меня что, совсем нет другого выхода? Я либо начинаю всем вешать лапшу на уши, либо исчезаю, словно меня вовсе и не было?

Жрец кивает на блокнот.

– Если ты называешь творчество лапшой, то спроси себя, зачем ты это писал. Если ты называешь рассказ о боли своего понимания проповедью, то ты уже проповедник. Если можешь жить иначе – живи.

– Я не смогу.

– Поэтому ты и здесь. Мы – сектанты, одни из многих, но на редкость честные. Мы живы лишь потому, что Он позволяет. Потому что мы работаем на Него. Потому что мы “заражаем” людей мыслью о Нём, памятью о Нём, и это позволяет Ему возвращать свою силу. Когда Он уничтожит всех людей – мы будем последними выжившими. Потому что мы готовы подчиняться.

– Но каковы гарантии?

– Гарантий нет.

– Он добрый?

– Он злее всех злодеев, вместе взятых. Иди и делай что хочешь, свободолюбивая ты натура.

Я тяжело поднимаюсь, сгребаю блокнот со стола и выхожу.

Мы оба знаем, что я вернусь и принесу сюда всё, о чём меня ни попросят. Однажды я и сам сяду в это кресло, должно быть. И принесут уже другие, мне. Чем меньше у них – тем больше у меня.

Потому что я с беспокойством понимаю, что все пути ведут в одну точку. Всё, на что я тратил силы, было не для меня. Моя жизнь уничтожалась по крупице – в пользу тошнотворного альтруизма и заботы о чужих людях, которую те принять были неспособны.

Когда мама оставляет ребёнка, чтобы картинно протестовать против власти и героически садиться в тюрьму – где-то там Он потирает руки.

Я вовсе не хочу принуждать кого-либо к "правильному" пути. Я только хочу сказать, что заражение мыслями куда опаснее, чем болезни тела.

Все наши “божки” – это Он в разных ипостасях.

Он очень большой хитрец.

Вот почему я рассказываю эту историю вам. Я не могу не делать этого. Я не могу не писать – иначе я просто исчезну.

Пожалуйста, не держите зла, если я вас тоже “заразил”.

Вы знаете единственный выход.

Вы скажете, я низко и подло поступил? Естественно. А что вы хотели, с таким-то богом?

И самое странное: мне кажется, что то беспокойство, которое я упомянул, сильно смахивает на благоговение.

Я читаю то, что неведомая сила написала моей рукой в блокноте, и эти строки прошибают меня насквозь многоголосым трубным хором. Я слышу их в каждом событии и вижу в каждом взгляде.

Я иду по улице, которая вновь стала такой знакомой. Улыбаюсь прохожим.

И в кой-то веки не чувствую себя серой слизью.



Весь муравейник поднялся на уши.
Повестка дня:
Козявок представитель самый лучший
Узрел меня.

Он полагает, что сравним со мною.
Каков глупец.
Я раздавить его могу без боя.
Ему конец.

Не стоило тебе, глупышка, это
Всё затевать.
Я щёлкну пальцами, и ты, невзвидя света,
Сбежишь опять.

Надеюсь, что знаком тебе я, правда?
Ведь я - твой Бог.
Ты смог бы всё. Но в том моя отрада,
Чтоб ты не смог.

Готов идти на смерть из чувства долга?
Как хорошо.
Я ждал тебя, дружок, чертовски долго.
И ты пришёл.

С утратой капли не иссякнет в море
Запас воды.
Тысячелетия я упиваюсь горем
Таких, как ты.

Приятны мне разрушенные грёзы
И боль твоя.
В моменты, где тебя душили слёзы,
Смеялся я.

Я – воющий полночный ветер,
Я – холод жил.
Затем лишь только я живу на свете,
Чтоб ты не жил.