Карнавал. Из повести Первый поцелуй

                Карнавал

      …я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
     Ошалело металась в раскорчеванной постели, не давала уснуть, свистела от злости, выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлестнутые в тебя соки. «Так, болван похмельный, так!»  - сжимая зубы проклинал я себя. Она ведь не скрывала – ничто, кроме постели ее, бешеную, не интересует. «Зовешь? Ну смотри, попью кровушку!..»
     И попила.
 «Я что, спать сюда пришла? Я же ****ь. *****-любительница. Спасибо скажи, денег не беру… но раз пришла, свое возьму. А ну, давай… еще разок!..» И, сползая всем телом, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» - по собственному определению), давила до боли, выкручивала «самое не хочу» Что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышептывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И тормоша, колдуя, привораживала, добивалась – в который раз! – своего. И болтала, болтала, болтала без умолку…
     «Тишина, ты лучшее из всего, что слышал» - сладостно было вспомнить  в опустевшем на рассвете дому…

     …я вспомнил, я узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому. Сердце было доброе. Сияя зеркально-ласковыми глазами, шла в подвал, на чердак. Стройная мадьярка, сослуживица, мы просто зашли ко мне перекусить, и еще не все доели, когда ты поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
     От знакомых художников после узналось – ты считала своим долгом «платить» и за бутылку лимонада. При этом была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» - отмахивалась от укоризн.
     Заброшенная ребенком в чужую страну, растерявшая родню, ты с детства обреченно усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, изувеченной.
     В пятнадцать родила. В семнадцать стала классной саблисткой, получила сквозное ранение, бросила спорт. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага! Чего еще сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, покуда спрос на тело, живи с легкостью в грязном, занудном мире…
    …полные белые луны выплыли из-под юбки, упали на спину русые волны, и увяз я, как муха в меду, в теплых, ласковых шепотах.
     …и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесенный лохматыми звездами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемеженные визгом...
    …и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы  И какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Черта ли мне в профсоюзах, когда ты солидарна со мной –  вон как поддакиваешь изголодавшейся плотью…
     …и какие еврейские обиды? Не обижайся, да отчего ж не быть еврейскому вопросу! Тысячу лет по русским церквям восславляли иудейские имена и реки, города и горы. В святцах сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь, плюнь. Не станешь ты краше в твоих палестинах. И зачем? Вон какие полные у тебя груди!  А густые волосы? Вьются, темные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь, и лоно твое отворяется с плачем…
     …брось, ты не девочка, тварь несытая. Чего разнылась, какой к черту муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Сама бегаешь, шлюшка. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
     …иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донесешь в целости телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
     …я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения, и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
   Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя. Ага, ты хочешь луча – кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждешь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу.

     А путь?
     А долгий, мучительный путь?
     А  первый трепет?..

   …да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью - идти, трепеща и разгораясь...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую, подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя темно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!

    …зверь после совокупления печален…
     Еще бы! Тлел такой золотой огонек, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролете бездны, о вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собой. Едва ли вымахнул над макушкой леса. Рухнул, опустошенный. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…
   …и ползете, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву. Лезете, не озаренные ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помраченные течкой звереныши - совсем  младенцы, любующиеся едва опушеным хвостом...
     …священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите, опивайтесь, блюйте!.. Все равно позабыли.