Глава 11. Мой друг Жафер

В гостинице у меня появился друг — Женя Иксанов. Вообще-то его звали Жафер, но в гостинице исключительно Женей. Он исполнял обязанности коменданта, хотя и числился в воинской части рядовым нашей команды. Более того, оказалось, он состоял именно в моем расчете, в числе славной троицы бойцов, двух из которых я так никогда и не увидел. Но все это, как и его настоящее имя, выяснилось позже.

Неожиданно для меня, Хахин объявил, что переселяется в офицерское общежитие — в город Ленинск. Если захочу, он попробует устроить и меня. Не знаю, возможно эта перемена что-то изменила бы в моей жизни. Но именно тогда у меня возник личный интерес в столовой, да и в части появилось дело, которое захватило полностью.
Я отказался. Не очень-то хотелось терять время на ежедневные переезды только для того, чтобы попасть на такую же койку "на десятке". В Ленинске я нередко бывал в выходные, и этого оказалось достаточно, чтобы убедиться — "хрен не слаще редьки".

После переезда Хахина, меня переселили в однокомнатный двухместный номер. Он был в безобразном состоянии, и я решил отремонтировать его самостоятельно. Ведь мне предстояло жить здесь неопределенно долго, во всяком случае, не один год.
Когда об этих планах случайно проговорился в комнате офицеров, Липинский тут же решил мою проблему по-своему. В каптерке мне выделили штукатурку, краски, кисти и все, что требовалось для ремонта. Липинский написал записочку коменданту гостиницы с указанием помочь с ремонтом.
Женя отнесся к поручению Липинского серьезно. Вызвал целую бригаду, которая быстро наладила отопление и сантехнику. Он удивился, когда я сам начал готовить стены и потолок к покраске и даже принялся подбирать колер. Обычно офицеры этим не занимались.
Через день комната стала, как игрушка. Женя принес новые шторы и заменил кое-что из мебели. А потом мы с ним, как полагается, обмыли новоселье.

Женя был доволен, когда я изначально установил с ним отношения равных, отменив в пределах гостиницы наши воинские звания. Это и позволило установить сначала доверительные, а затем и дружеские отношения на весь оставшийся срок его службы.
В выходные съездил в Ленинск и купил приемник и телевизор. С приемником проблем не было, а вот для телевизора пришлось сделать мощную самодельную антенну. С моей уникальной антенной изображение стало идеальным. И это в сорока километрах от телецентра. Правда, сразу же начались другие проблемы. Если раньше все "обитатели ночлежки" смотрели единственный, плохо работающий телевизор в красном уголке, то постепенно часть зрителей перебралась ко мне.
Особенно досаждали просмотры спортивных соревнований, когда в комнате собиралось до двадцати человек. Они сидели повсюду: на стульях, на койках, на тумбочках, на столе и даже на полу. Некоторые пытались тайком курить, но их быстро выявляли и выставляли в коридор. Тогда дверь оставляли открытой, и часть зрителей располагалась прямо в коридоре.
А когда передачи заканчивались, мы с Женей еще полчаса наводили порядок в комнате и на прилегающей территории.
Но, вскоре, с моей легкой руки, в гостинице появилось еще несколько телевизоров. Мы облегченно вздохнули.
Позже купил еще два наказания: магнитофон и велосипед.

Магнитофон быстро зажил своей автономной жизнью. У меня постоянно просили его на два-три часа послушать записи, а вот возвращать агрегат и кассеты приходилось или лично, или с помощью Жени и, как правило, не ранее, чем через двое-трое суток. Необязательность малознакомых офицеров поражала.
А вот велосипед администрация гостиницы строго запретила держать в комнате. Но, едва сдал его в камеру хранения, он стал попадаться мне повсюду: то у одного из магазинов, то у почты, то везущим по шоссе кого-то из обитателей нашей гостиницы, а однажды опознал его аж "на десятке". Иногда садился на оставленный у магазина велосипед и уезжал в гостиницу. Через полчаса ко мне в номер приходил испуганный офицер или прапорщик и сообщал, что мой велосипед украден из камеры хранения. Узрев велосипед в целости и сохранности, разиня успокаивался и бежал сообщить новость администратору. Администратору новость тоже нравилась, и он отправлялся ко мне возвращать велосипед в камеру хранения. Моего терпения хватило на три летних месяца, после чего личное транспортное средство было безжалостно продано.

В общем, мой быт в гостинице постепенно наладился. Дал Жене запасной ключ и разрешил бывать в комнате, когда пожелает. Я знал, что он никогда не станет злоупотреблять доверием. Так и оказалось.
Часто обнаруживал в комнате сюрпризы от него: то новая пепельница, хотя ни он, ни я не курили, то новый графин с тонкими стаканами, то новые занавески, или скатерть.
Обычно Женя ночевал в служебном помещении гостиницы, поскольку в казарме у него не было даже личной койки. Правда, и здесь, в гостинице, ему не разрешали никаких вольностей. Зато, получив ключ от номера, он мог приходить в мою комнату в любое время — просто попить чаю, или немного поваляться на койке.
После потери интереса к похожей на Людочку Тане, предложил Жене завтракать и ужинать у меня в комнате, с тем, чтобы поменьше бывать в столовой. Он воспринял это с энтузиазмом.
Утром заходил ко мне на завтрак, который я наскоро готовил. После обеда мы с ним ходили в магазин покупать продукты. Ужин готовил Женя.
После ужина мы разваливались на койках (в моем номере, несмотря на то, что жил один, их полагалось две), и начиналось неспешное общение, прерываемое лишь стуком в дверь нетерпеливых телезрителей.

С Женей мне было гораздо интереснее, чем с Хахиным. Он много знал, хотя родился и вырос в небольшом татарском селе Ульяновской области. Он подробно рассказывал о незнакомой жизни. От него кое-что понял и принял в обычаях и верованиях татарского народа. После его рассказов этот народ предстал передо мной совершенно в ином свете. Мой интерес был разбужен настолько, что попросил Женю научить ходовым фразам на татарском языке.
У меня и так были хорошие отношения с бойцами нашего подразделения, ведь я постоянно вел занятия, давая им новые знания. Кроме того, длительное пребывание на дежурстве у ракеты, когда мы вместе выполняли нашу ответственную работу, также способствовало неформальному сближению. Однако, после того, как начал блистать фразами на татарском языке, сказанными как бы, между прочим, и без акцента, получил особое признание среди тюркоязычной части нашей команды.

"Взамен" рассказывал Жене о своих родных местах, заодно обучал его украинским пословицам и поговоркам, причем, "на мове". По памяти восстановил текст письма запорожцев турецкому султану. В Харьковском историческом музее когда-то изучил его досконально, без сокращений, принятых при литературном изложении текста письма, и без многоточий вместо нецензурных слов. Женя несколько вечеров хохотал до колик, и, выучив на память, часто громко, с выражением, декламировал тот уникальный текст на чистейшем украинском языке.

Как-то раз, по просьбе Жени, рассказал ему о раннем детстве. Ведь и сейчас мысленно вижу родной Харьков в послевоенных руинах, помню, как постепенно восстанавливали и строили город. Мои первые детские воспоминания связаны с лагерем военнопленных немцев, где работал отец и где жила наша семья.
Помню, как проснулся в маленькой деревянной кроватке, встал на ножки и выглянул через небольшое окошко. Увидел зал, где за длинными столами сидели люди, много людей. Они что-то ели. Некоторые смотрели на меня, улыбались и даже махали мне руками. От такого внимания захотелось спрятаться. Я сел в кроватку и осмотрелся. В длинной узкой комнате увидел много больших котлов, из которых валил пар. Какие-то женщины поварешками что-то наливали в бачки и передавали их в зал через такое же, как у меня, окошко. Люди в зале и были немецкими военнопленными…

Когда рассказал о своих воспоминаниях маме, она сказала, что это было в Покатиловке — в лагере, куда перевели отца. Тогда действительно мою кроватку временно разместили на кухне столовой, где было тепло.
— Только ты этого не помнишь, сынок, — сказала удивленная мама, — Тебе тогда не было и полутора лет. Это тебе кто-нибудь рассказал, — сообразила она, наконец.
Но я помню. И помню не со слов. Это возникло в моем сознании, как видение. Мысленно этот эпизод я и сейчас вижу глазами ребенка, каким был тогда. Всё до деталей, совсем как наяву.
А между тем меня заметили женщины. Вынули из кроватки и умыли холодной водой. Это не понравилось, и я заплакал. Потом одели и вывели в зал за ручку — ходить самостоятельно, похоже, еще не мог. Люди за столами с улыбкой смотрели на меня и что-то говорили. Из всех слов знакомым было только одно — «киндер», которое, кстати, и звучало чаще других. Я понимал, что говорят обо мне, и улыбался в ответ. Знал ли другие слова? Возможно. Но немецкое слово «киндер» — первое, которое «впечаталось» в мою детскую память навечно.

Помню и другой эпизод. Я играл на полу с небольшими дровяными поленьями. То были мои первые игрушки. Потом мама сказала, что теперь у меня есть братик. Я не понимал, что это такое. Но что-то кричащее положили в мою кроватку. Когда это что-то успокоилось, и все ушли, мне захотелось с ним поиграть. Я набросал ему в кроватку поленьев, а он не реагировал. Но когда полено попало ему на голову, он заорал. Вбежали мама и папа. Поленья вытащили, меня наказали. Мне тогда не было и двух лет. Мама сказала, что и этого я не могу помнить. Но я помню оба эпизода очень отчетливо — так, будто это было вчера.

Вот что действительно не помню — это свое рождение. Об этом рассказали, когда мне было около семи лет.
Мое земное бытие стартовало в земляном бомбоубежище, приспособленном под поликлинику для пленных. Принимал меня доктор-немец. Появился на свет слабеньким — дитя войны. В той землянке прожил два месяца — то было самое теплое место в лагере.
А в шесть месяцев простудился до воспаления легких. И тот же чудесный доктор спас меня уколами пенициллина. Он тогда у нас только появился. Спасибо ему — неизвестному доктору и, разумеется, моим родителям.
А рассказали мне об этом, в мои семь лет, чтобы я посмотрел на место своего рождения в последний раз — в тот день сносили все земляные бомбоубежища района. Я даже покатался взад-вперед в кабине бульдозера, который ровнял площадку после работы экскаватора.
Тогда-то впервые узнал, что детей не находят в капусте, и их не приносит аист. Они рождаются в землянках.

Последний лагерь, который помню великолепно, размещался в корпусах харьковского автомобильно-дорожного института. Помню, как восстанавливали его корпуса. Институт там размещается и поныне. Мы жили в одной из комнат в достаточно свободном режиме. К нам часто заходили немцы, забирали меня, и я ходил с ними по всему лагерю. Немцы скучали по детям, так что я сразу стал всеобщим любимцем. Мне дарили кусочки сахара, печенье, губные гармошки и самодельные деревянные игрушки: свистки, свирели, фигурки лошадок и, наконец, десять маленьких головок, надеваемых на пальцы. Несколько из них сохранилось до сих пор. Головки вырезаны очень искусно, и символизировали людей разных национальностей. Национальности легко угадывались по характерным чертам.
Говорил с пленными, естественно, по-немецки. Отдельные слова еще помню, но язык постепенно забыл, поскольку в школе "изучал" английский.
Когда мне было пять лет, нас переселили в двухэтажный домик на территории лагеря, а через год предоставили квартиру вне лагеря, в которой и прожил с родителями и братьями вплоть до своего ухода на военную службу.

Моему другу Жене нравились мои рассказы. Он мог их слушать часами. В его лице я нашел великолепного слушателя. Так мы коротали наше свободное время. И это было намного лучше, чем постоянные выпивки в компании Хахина и его друзей.
В наступивший зимний период характер моей работы тоже изменился. Теперь меня можно было найти либо в комнате офицеров, либо в комнате для занятий.
Быстро нашел общий язык с двумя волонтерами — лейтенантами Лешей Зайцевым и Жорой Колзиным. Срок службы Леши и Жоры подходил к концу. Они уже считались опытными специалистами, потому что успели принять участие в многомесячных работах с макетом и в обоих неудачных пусках. Они очень помогли на первых порах моей службы в части.
Леша жил в Ленинске, а Жора с женой по-прежнему — в нашей гостинице. По приглашению Жоры, я иногда заходил к ним, но старался не беспокоить. Как-то раз жена Жоры пригласила меня поужинать с ними. Мы хорошо посидели, и под настроение она рассказала, что пришлось пережить им с Жорой и двумя приятелями при последнем аварийном пуске ракеты.

Когда Жора заехал в гостиницу, закончив работу на старте, оказалось, никто не готов к эвакуации. По глупости, как сами герои определили свой неразумный поступок, они решили тайно остаться в гостинице, чтобы посмотреть пуск с близкого расстояния. Чтобы их, как и всех, не отправили в эвакуацию, они удачно спрятались. Когда все стихло, решили, не дожидаясь эвакуированных, отметить предстоящий пуск. Сели за стол, немного увлеклись и забыли о времени. Это их и спасло.
Неожиданно раздался характерный гул близко стартующей ракеты и через считанные секунды взрыв невероятной силы потряс округу. Было впечатление, что рухнул пол, а пятиэтажное здание подпрыгнуло. Ударной волной в комнате выбило окна и двери. Свистнули и зазвенели осколки стекла, с потолка полетели большие куски штукатурки. Невероятным образом все пролетело мимо, не ранив никого. Когда они отошли от шока и медленно, крадучись, подошли к окнам, увидели зарево в полнеба и гигантский, необычайно яркий факел пожара в районе стартовой площадки. Там продолжало что-то взрываться, разлетались какие-то предметы, но все уже происходило относительно далеко и менее интенсивно, в сравнении с первым ударом.
Постепенно пламя погасло, и район старта погрузился в темноту. Это было так непривычно и даже страшно. Ведь все последнее время стартовое сооружение было постоянно ярко освещено — особенно ракета. Теперь же там не было ничего.
В заключение Жора отметил, что подобные подвиги их с женой больше не привлекают.