король лир. безумие

Как Ю. Бутусов прочитал Шекспира.

Я бы сравнила просмотр спектакля «король Лир» с прыжком со скалы. Человек медлит, затем делает первый шаг по направлению к пропасти (а шагу предшествует определяющее решение), разбегается, бежит все быстрее, затем срывается и падает, а дальше – пустота. Продолжающаяся для него, продолжающаяся для наблюдателя.
Все действие есть постепенное падение в пучины безумия. Оно, в конце-концов, овладевает всеми героями, вне зависимости от их характера и действий.
Из чего рождается это безумие?
В спектакле Глостер взывает к Богу, умоляя пощадить его и лишить жизни. Что есть безумие – логичная, естественная реакция на события, которые наше сознание сочло непереносимыми? Божья кара за грехи? Или же это добровольное падение, сознательный (бессознательный) побег от реальности, оказавшейся если не слишком жестокой, то отчаянно не соответствующей нашим ожиданиям?

Сцена ослепления Глостера у меня четко проассоциировалась со сценой бала у Сатаны из фильма по «Мастеру и Маргарите» Владимира Бортко, а также со сценой, где Маргарита мстит критику Латунскому, громя его квартиру.
И там, и там безумие – это эйфория, сумбурная последовательность мыслей и следование желанием момента, чередование взлетов и падений. Фактически, человек полностью замыкается в себе, не желая выстраивать понятные и привычные окружающим связи с внешним миром. Но, если присмотреться, причинно-следственная связь прослеживается всегда – достаточно уметь смотреть, уметь понимать.
Человека называют безумным, когда он сам, состояние его ума перестает отвечать требованиям адекватности по мнению окружающих.
Человек становится безумным, когда он бессилен перед реальностью, не отвечающей его требованиям. Забавная взаимосвязь явлений.

Безумие, во многом, удобная штука – стоит только окружающим признать тебя безумным, и ты можешь творить все, что хочешь, ты не несешь ответственности за свои действия и слова, ты теряешь свой статус-кво, свое наименование homo sapiens. Ты становишься человеком не-из-настоящего, обуреваемый видениями прошлого.
Забавной в этом свете предстает роль шута при дворе – умному, хитрому и красноречивому человеку дают роль местного безумца – и вот он уже свободнее их всех, пока будет оставаться в рамках того, чего от безумца ожидают. Король Лир убивает шута – безумец безумцу рознь.

Все мы слегка сумасшедшие, слегка не в себе, а придуманная социумом “норма” поддерживается на субъективном уровне, меняющимся от культуры к культуре, от века к веку, от одной социальной группы к другой.

Абсурд. Ad absurdum. Absurdum per absurdum.
Слово «абсурд», если рассматривать его употребление в повседневной речи, - это характеристика, которую человек дает некоему явлению, когда оно не вписывается в привычную картину мира. Вот я, а вот отколовшийся от моего видения кусочек паззла, лишняя, неровная деталь. И я ставлю между собой и этой деталью Слово. Штамп.
«Это абсурд!» - скажет человек, имея в виду, что не готов это принять.
Бракованный кусочек! Поменять его, придать очертания привычного, сделать его удобоваримым.

Пространство сцены спектакля – синтез пространства мыслей и пространства реальности. Самодур король Лир сидит на постаменте из досок, построенном наспех, и болтает ногами, решая судьбу государства. Эдмунд aka безумный Том обливает себя клейстером. Глостер бросается с мнимого утёса. Мертвая Корделия встает и идет к пианино. «Куда поставить лошадь?». Через сцену тащат две доски.

Голый Король вылезает из обрывков газет. Что такое газеты – стройные колонки выверенного текста, системы манипуляции. «Средство массовой информации», где информация скорее глагол, чем существительное. Газета рвется – связи теряются, кусочки перемешиваются – а Король стоит посреди этого месива букв и разговаривает с несуществующим для него залом, обвиняя солдат в предательстве и комментируя полет птиц.

Спектакль пронизан чувством разрыва, конфликта, противостояния и разъединения. В одной из
рецензий на «Короля Лира», я увидела фразы: «Регана … корчится в предсмертных муках, - и все вокруг уже готовы простить ей ее дочерние грехи и срочно бежать придумывать противоядие», «зал, как раньше в стереокино, поддается вперед, чтобы успеть подставить Глостеру руки, поддержать и не дать упасть с вымышленного обрыва», «Корделия, с помощью Натальи Вдовиной превратившаяся в совсем уж безропотную скромницу, льет видимые миру слезы, и в зале в унисон ей лезут за платочками, принимая реалии ее жизни так же близко к сердцу, как свои собственные...».
Я не согласна. У меня не было сопереживания. По-крайней мере, я не сопереживала героям. В контексте общего безумия отдельные лица перестают иметь значение, это водоворот. Спектакль важен как картина, и каждая следующая сцена-штрих уже кажется предрешенной.
Этот спектакль не про личную драму, не про переживания, которые способен разделить с героями зал, не про всхлипывания особо чувствительных дам в аудитории. Это действие находится за штампом. Абсурд! Тот самый неровный кусочек действительности. Мы не принимаем происходящее на сцене, мы не встраиваем это в свою действительность, и поэтому подобному сложно сопереживать в общепринятом смысле этого слова.

Наблюдая спектакль, я испытывала странное, сложно характеризуемое ощущение. Восхищение, трепет, немного – страх. Такой страх, какой бывает, когда ты наблюдаешь человека, осознавшего что-то, тебе недоступное. Страх исследователя, азартный страх, свойственный фанатикам. И катарсис, пришедший в полной мере с последней сценой, катарсис, настолько сильно ощущаемый в теле, что не встать и не захлопать, отбивая ладони, было невозможно.
После такого действа единственная фраза, которую ты способен произнести первые несколько часов это «Это было сильно.». И сложно сказать лучше.