Глава 12. Липинский и Родионовна

Вскоре у меня появилось персональное поручение, постепенно обратившееся в свое дело.
Приближалась юбилейная дата — столетие со дня рождения В. И. Ленина. Страна готовилась встретить её с помпой. По радио часто транслировали литературные и музыкальные подарки деятелей культуры, посвященные Лениниане. Запомнилась торжественная оратория, а в особенности, её речитатив: «Над Алатау всходит солнце. Но оно никогда бы не взошло, если бы я не узнал имя Ленин». Далее — торжественная хора. Музыка и хоровое пение понравились, но весь этот словесный бред производил впечатление тихого помешательства.
Развеселил и отрывок из оперы «Разлив». Пел Дзержинский, пел с заметным грузинским акцентом Сталин. С нетерпением ждал арию Ленина. Не дождался. Ленин, неестественно картавя, просто декламировал свои апрельские тезисы под мощное сопровождение народного хора и оркестра.

Заранее готовила подарки и наша часть. Был объявлен конкурс на лучшее оформление Ленинской комнаты подразделения, а также спецкласса для обучения специальности.
— Я мастер показухи, — заявил как-то о себе майор Липинский. И это было правдой, если считать "показухой" то, что наше подразделение всегда отличалось неуёмным стремлением украсить свой быт.
Майор Эдуард Александрович Липинский — за глаза просто Эдик — был в части заметной личностью. Воспитанник детдома, суворовского, а затем военного училища, — он, казалось, не знал другой жизни, кроме армейской службы. Он слыл "большим разгильдяем", и вместе с тем, когда надо, умел организовать работу. Он не был занудой, и с ним всегда было легко и весело — и в работе, и в неформальной обстановке.
На полигоне Липинский служил со славных времен его строительства. Участвовал в пусках первых ракет и, разумеется, в запусках первых спутников и первых космонавтов. Кроме множества медалей, его форменную одежду украшал орден «Красной Звезды».

О нем ходили анекдоты, он сам с удовольствием их рассказывал, а иногда такие анекдоты рождались на моих глазах.
Я сам стал свидетелем расправы над его знаменитой шинелью. Похоже, она была у него еще с лейтенантских времен. По мере износа, эта форменная одежда стала до неприличия коротка и истончилась настолько, что на просвет через шинельное сукно можно было разглядеть отдельные предметы. Начальство постоянно требовало, чтобы сшил новую, на что Липинский отвечал:
— Не до шинели. Коплю жене на шубу.
— Причем здесь жена? — негодовал начальник группы.
— Да извела этой шубой. Хочет, чтобы была, как у жены соседа. Я ей говорю, у той муж полковник, а я всего лишь майор. А чем я хуже, говорит. Вот и тянусь за полковником, — отвечал Липинский.
Однажды начальник группы не выдержал. Молча снял шинель с вешалки и легко разорвал пополам — настолько ветхой она была. Липинский сшил половинки и проходил еще с неделю. Я видел и заключительную стадию начальственного гнева, когда легендарная шинель была разорвана в мелкие клочья и вынесена на помойку.

После этого Липинский долго ходил в солдатском бушлате без погон. Все бойцы, конечно же, знали его в лицо, а потому приветствовали, как положено. Но были казусы с молодыми бойцами, которых он моментально останавливал и спрашивал, почему те его не приветствуют. Те резонно отвечали, что не видят знаков различия. «Меня знаете?» — спрашивал он, и независимо от их ответа говорил: «Ну, ладно, сынки. Забыли ветерана полигона», — и, отпустив их, надолго грустнел.
Примерно через месяц своего бесправия, Липинский вдруг появился в парадной шинели все той же лейтенантской эпохи. В иной шинели я его больше не видел.

Он показался мне человеком решительным, который делал все, руководствуясь только интуицией и зачастую не задумываясь о последствиях. И в то же время не делал ничего такого, что было выше его возможностей. Он точно рассчитывал свои силы.
Вот характерный случай, о котором слышал в части, а также от самого Эдика, когда доконал его своими расспросами.
Липинский был дежурным по части, и медленно шел через плац к зданию штаба. Неожиданно мимо промчались два бойца, за которыми бежал подполковник из управления. Тот крикнул Эдику: «Задержи их!» Не раздумывая, Липинский выхватил пистолет. Выстрел вверх и следующий — между двух бегущих, причем так, что пуля срикошетила прямо перед ними. Беглецы встали, как вкопанные. Но бойцы уже не интересовали подполковника, бросившегося к Эдику:
— Ты куда стрелял?!
— Как куда? В них, — хладнокровно заявил Липинский.
— Я же приказал задержать! А не стрелять в них.
— Что я побегу за ними? Ваш приказ выполнен, товарищ подполковник. Они задержаны.
— Сумасшедший! А если бы попал в кого-нибудь?
— Не попал же, — ответил Эдик и неожиданно для всех, не целясь, выстрелил во флагшток, что был метрах в двадцати. Трепетавший на ветру флажок, переламывая ослабленное попаданием пули древко, медленно опустился на плац.
Задержанные и погоня молчали, потрясенные увиденным.

Мне думается, стрельба по флагштокам — маниакальная болезнь воспитанников суворовских училищ. Еще на первом курсе училища наблюдал нечто подобное, о чем рассказал Эдик.
Однажды, на стрельбище мы выполняли стандартное упражнение в паре с Толей Сальниковым — моим тезкой-кадетом. Кадетами у нас звали бывших суворовцев.
Я всегда стрелял отлично, и успешно закончил стрельбу. Но, когда вернулись на исходную позицию, нам снова выдали по комплекту патронов и приказали повторить упражнение. Выяснилось, кадет не попал ни в одну мишень. Естественно, повторяя упражнение, поразил и свои, и его мишени — так, на всякий случай.
Когда встали в строй, спросил, что с ним такое — ведь я знал, что суворовцы всегда стреляют отлично. Кадет усмехнулся, а потом показал на высоченную защитную стену, расположенную в полукилометре от позиции для стрельбы.
— Видел там флажки? — спросил он.
— Да, — ответил ему.
— Теперь посмотри, — предложил он. Я взглянул на стену, разыскивая флажки. Их не было.
— Так ты что, стрелял по флагштокам с такого расстояния и попал? — изумился я.
— Как видишь, — ответил кадет с гордостью.
Да-а-а. А я пытался его выручить.

Эдика тоже не удовлетворяли стандартные упражнения. Когда офицеры и бойцы заканчивали стрельбу, всегда просил снарядить ему полный магазин и по его команде поднять все мишени разом.
Стрелял он из положения стоя, короткими очередями, удерживая автомат у бедра. Мишени поражал всегда. Но для него было важно, за какое время, и сколько истрачено патронов.
В школе и немного в училище я занимался стрелковым спортом, участвовал в соревнованиях, имел разряд по стрельбе из малокалиберной винтовки и из такого же пистолета.
Но, до Эдика мне было далеко. Он преподал мне несколько уроков своего мастерства. Как же они пригодились однажды!

Вот таким был наш командир. А сейчас, в канун ленинского юбилея, у него возникла идея создать автоматизированную ленинскую комнату, соответствующую уровню техники, которую мы обслуживали. В наше время, сорок лет спустя, эта задача кажется простой, и вряд ли кого удивит. Но тогда.
Одно нажатие кнопки на трибуне политинформатора (а тогда без политинформаций жизнь подразделений была немыслима) — и эпидиаскоп, скрытый в столе, мгновенно занимал исходную позицию для показа видеоматериалов. Одновременно опускался киноэкран, закрывались темные шторы окон, и медленно гас свет. Нажатие другой кнопки — и аудитория быстро возвращалась в исходное положение. Особая статья — стена наглядной агитации. Нажатие кнопки — одна тема, еще нажатие — другая. Тематические планшеты менялись автоматически.
И ведь все это было выполнено. Да еще как!

А вот мне Липинский поставил задачку посложней. Я должен был оборудовать спецкласс таким образом, чтобы занятия вел не преподаватель, а любой из сержантов, просто включив магнитофон. Магнитофон воспроизводил бы рассказ преподавателя по теме занятия, а также выдавал управляющие сигналы на аппаратуру, которая отображала бы все сказанное преподавателем на огромной — во всю стену, схеме систем и агрегатов ракеты.
Кроме того, необходимо было сделать несколько тренажеров — копий пультов управления системами ракеты. Команды управления с пультов также должны были передаваться на схему ракеты и вызывать запуск процессов, как на реальном изделии.
Несколько месяцев ежедневной, без выходных, работы — и наш с Липинским замысел был воплощен. Сколько же труда это стоило!

Я рисовал схемы и эскизы, и руководил работой бойцов, выделенных мне в качестве столяров, художников или электриков. Когда мы, наконец, воплотили наши замыслы в конкретное, осязаемое исполнение — руководство группы пришло в восторг. Но, была выполнена только механическая часть работы. Предстояло все это научить работать, причем, без всяких компьютеров — о них у нас еще никто не имел ни малейшего представления.
И тут я впервые столкнулся с нашим начальником штаба — майором Мирошником. Когда понадобился шаговый искатель, с помощью которого хотел организовать циклические процессы, мне порекомендовали обратиться к нему. Естественно, Мирошник сказал, что не располагает подобным прибором.
Когда сообщил об этом своим бойцам-электрикам, те просто рассмеялись. Меня тут же провели в соседнюю комнату, куда я еще ни разу не заходил, и познакомили с двумя сержантами. У тех никаких проблем не было. Мне тут же принесли десятка три искателей. Выбрал подходящий и хотел, было, уходить, но то, что увидел на соседнем столике, показалось занятным.

А на соседнем столике лежал раскрытый дипломат Мирошника. Его узнал сразу — в нашем подразделении ни у кого такого не было.
И он был доверху заполнен транзисторами. Все элементы электроники очищены от следов пайки и вообще от каких-либо следов их применения. На всех стояла отметка военной приемки.
Я огляделся и увидел, что вся огромная комната битком забита блоками аппаратуры. Потом обратил внимание, что пока мы общались с сержантом, обсуждая характеристики искателей, другой сержант ловко потрошил те самые блоки, профессионально выпаивая наиболее ценные элементы электроники, которые складывал в подписанные ящички.
Когда выходил из комнаты, в дверях столкнулся с Мирошником, который вдруг увидел в моих руках искатель. Сначала он несколько стушевался, но тут же заявил, что сержанты не имели права мне ничего давать. Да и вообще, вход в эту комнату посторонним запрещен.
Я никак не отреагировал на заявления Мирошника и молча ушел со своей добычей. От бойцов узнал, что все те блоки аппаратуры вывезены с правого старта. Ими были заполнены три класса. Первый класс уже освободили, и сейчас в нем разместился наш спецкласс, во втором классе мы только что были, а третий закрыт и замаскирован. Я тут же обошел здание и убедился, что сведения бойцов достоверны.
Ежедневно все видели, что Мирошник уезжал с дипломатом, который в рабочее время никогда не лежал в штабе, на его рабочем месте. Исключения были только в дни, когда он, как и все, получал спирт. Мне стало ясно, что дипломат — контейнер, в котором ежедневно перемещаются в Ленинск крупные партии дорогостоящих элементов электроники. Куда их отправляют и зачем, можно лишь догадываться.
Бойцы, участвовавшие в перевозке аппаратуры, рассказали, что кроме блоков, вначале было много биноклей, кинокамер, видеокамер, измерительных приборов, инструмента и иного подобного "барахла".

Когда поделился «открытиями» с Липинским, убедился, что для него это совсем не новость. Эдик сказал, что вся та аппаратура списана, как погибшая при аварии ракеты. А потому никаких элементов электроники просто не существует. И если я не хочу нажить себе врага в лице Мирошника, то лучше обо всем забыть. Поэтому, если понадобится какая-либо электроника для спецкласса, надо обращаться не к Мирошнику, а к нему.
Да-а-а. Героический образ моего кумира поплыл. Похоже, такой же соучастник, и вряд ли ограничивается спиртовыми операциями. Мне стал понятен его гнев, когда было обнаружено наше оборудование на правом старте. Очевидно, оно также было списано, но не представляло в глазах военных дельцов такой ценности, как электроника.
Во избежание более глубоких разочарований, больше ни с кем не стал делиться своими открытиями.

Зима заметно шла на убыль. Скоро весна, а там не за горами и мой первый отпуск.
Снега в том году было мало. Он периодически выпадал, но не накапливался, а незаметно исчезал. Он не мог таять, поскольку температура воздуха была ниже тридцати градусов мороза. Просто частично сублимировал на солнце при большой сухости воздуха и ветреной погоде, а частично его заносил песок.
В результате визуально все та же выжженная солнцем полупустыня, или, как говорили, «зимой и летом — одним цветом».
Поэтому в ясную солнечную погоду, глядя из окон помещений, мотовоза или автобуса можно было легко представить, что на улице лето, но стоило выйти — ветром и морозом мгновенно пробирало до костей. Благо, ходить и ездить было не так далеко.

У нас с Женей появилась подруга — Фаина. Она работала в столовой и жила в нашей гостинице, но как-то не попадалась на глаза. Несколько раз слышал, как они с Женей весело щебетали по-татарски. Однажды вернулся с работы поздно и увидел, что моя комната открыта настежь, а оттуда грохочет музыка, и доносится знакомый щебет.
Пахло чем-то вкусненьким. Женя познакомил меня с Фаиной. Но из-за музыкального сопровождения так и не расслышал ее имени. И когда, обращаясь к Фаине, назвал ее Ариной — все дружно рассмеялись. Она была статной, довольно упитанной женщиной, и называть ее просто по имени как-то не решился. Продолжая ассоциации с пушкинской няней, чуть позже, шутя, назвал ее уже по имени и отчеству — Фаина Родионовна. Все снова рассмеялись. Так с моей легкой руки, за ней надолго закрепилось имя по вымышленному отчеству — просто Родионовна.

Мы поужинали втроем, отметив наше знакомство. Не знаю, какие отношения у них с Женей — похоже, просто земляки, но втроем нам стало заметно веселее, да и наше меню разнообразилось. Родионовна баловала нас замечательными блюдами татарской кухни, да и язык у меня пошел быстрее, хотя, надо отдать должное их такту, в моем присутствии друзья всегда говорили только по-русски, даже между собой.
Наши расходы на завтраки и ужины намного сократились, несмотря на то, что нас стало трое. Родионовна часто приносила продукты — свою долю, как она говорила. Я не хотел, чтобы продукты поступали из столовой, но она утверждала, что покупает в магазине. Когда пытался отдать деньги, категорически отказывалась их брать. В конце концов, добычу продуктов поручил Жене. Но, периодически мы все же спорили по этому вопросу.
Поужинав, смотрели телепрограммы, иногда беседовали, но тех бесед, что у нас были с Женей, больше не стало.

Как-то раз собрались, было, поужинать, но Женю срочно вызвали в администраторскую. Мы с Родионовной поужинали вдвоем, и завязалась интересная беседа. Неожиданно, она спросила о моих отношениях с Таней. Я удивился, почему это ее интересует, тем более что никаких отношений, собственно, нет и вроде не предвидится.
Она сообщила, что кое-что знает от Тани, поскольку живет с ней в одной комнате. Для меня это стало новостью.
Пришлось все-таки рассказать Родионовне, что Таня отдаленно напоминает мне девушку, которую очень любил. И это весь мой интерес. Похоже, такое объяснение ее не удовлетворило. И она спросила меня о стихотворении, адресованном Тане. Я понял, что Родионовна знает слишком много.

Не знаю, действовала ли она по поручению Тани, или по своей инициативе — выяснить не удалось. Пришел Женя, и мы сменили тему разговора.
А вскоре наши ужины прекратились. Несколько раз встречал Родионовну с одним из офицеров, который был мне неприятен. Встретив как-то нашу подругу, спросил, что происходит. Та ответила, что с нами ей хорошо, но пора устраивать личную жизнь. Я предупредил, что с новым другом у нее вряд ли что выйдет — не тот он человек. Но, увы, каждый живет своим умом. Через пару месяцев она стала встречаться с другим офицером, не менее отвратительным, чем первый. И мы надолго потеряли нашу Фаину.