Несмолкаемое блокадное эхо. Глава 1. Наденька. 1

     Моей маме Завадской Людмиле Аркадьевна и
Столбовой Надежде Яковлевне,
и всем детям блокадного Ленинграда посвящается.

    Вступление.
День Победы!
Сегодня не могу не писать об этом. Спасибо всем тем , кто отстоял жизнь моих родителей , чтобы дать начало и мне.
Не так уж и далек он во временной лете от нас, живущих сегодня - четвертое поколение россиян шагает ножками по планете Земля, над которой светит ласковое майское солнце. И неважно каждый ли из нас умеет радоваться жизни, ценить тишину и покой ночи, дневную шумную спешащую сутолоку дня - самое главное, что никто не знает чувства СТРАХА И  УЖАСА  когда  падают на землю бомбы, когда на ваших глазах гибнут ваши дети.  Невозможно забыть , нельзя не рассказывать внукам о том , что значит для нас это День.
*****************************
 Из свидетельств Синотовой Евгении Николаевны - жительницы блокадного Ленинграда.

Когда началась война, мне было 12 с половиной лет. Мы с мамой жили на третьем этаже, в комнате с высоким потолком. За водой ходили на Фонтанку. Помню, там была булочная, она открывалась в 6 часов утра. Объявляли на неделю, когда можно выкупить хлеб по карточкам. Хлеб даже по 125 г бывал не каждый день. Как ни одевайся — холодно, люди надевали разные халаты, все, что было из теплого, а поверх уже пальто. Очередь занимали за час. На людей смотреть было страшно: все злые, голодные, щеки впалые, глаза огромные. Помню, был ужасный случай. Один мальчонка схватил у кого-то пайку хлеба с весов, покупатель не успел взять. К нему бросились, стали бить, а он эту пайку запихал себе в рот и проглотил.
Уже позже, после 41-го видела: люди шли, держась за парапет моста, некоторые оста наваливались, сползали и так оставались лежать без движения. Замерзали. Помню, шла на работу, вижу: мужчина лежит в валенках. Иду обратно, а валенок на нем уже нет. По городу ходили отряды ПВО, молодые девушки, подбирали покойников. В этих отрядах были кое-какие привилегии, паек давали побольше. Но на все случаи они не успевали. В нашей квартире было семь трупов. Мы с мамой одни выжили.
На Новый год, 6 января 1942 года, как раз в канун Рождества Христова (хотя о нем мало кто знал), устроили праздник в одной из школ Октябрьского района. Пригласили нас всех, оставшихся в живых. Детей в городе было мало: многие не двигались, лежали, кто-то погиб. Но эта блокадная елка запомнилась мне на всю жизнь. Елка стояла наряженная. В зале было натоплено, но дети были укутаны, никто не раздевался. С нетерпением ждали подарков, получив их, никто из детей их не ел — берегли для дома. Потом повели нас в столовую, накормили теплым супом и овсяным печеньем. Никто не плясал, не смеялся, хоровод вокруг елки не водили.
Шло время. Становилось все хуже и хуже. Запасы исчезали. Чтобы вы понимали, как это было: большая алюминиевая кастрюля на 4–6 литров ставилась на плиту-«буржуйку», в нее мама клала шесть столовых ложек пшена, немного соли, получалась скользкая масса — суп.
Потом, был такой момент, я уже лежала, она меня спрашивала:
— Женечка, тебе холодно?
— Не очень…
— Женечка, кушать хочешь?
— Не очень…
Силы уходили. И мама решила: надо двигаться. Мы ходили пешком до Никольских рядов, потом возвращались и только после этого позволяли себе обедать. Уже темно — зима, электричества нет. Зажигали светильник на лампадном масле или на касторовом, но касторовое жалели, мы его ели.
В январе 1942 г. все запасы истощились и у города, и у населения.
Надо было решать: умирать или выжить. И мама взяла меня к себе на работу. Там как раз были устроены двухмесячные курсы для сортировщиков писем. По окончании курсов я работала сортировщицей. Сортировала в основном треугольники-письма с фронта. У меня была корреспонденция Урала и Сибири — самая большая. В октябре 42-го мне было 14 лет, я была очень маленькая ростом, на работе мне сделали скамеечку, чтобы я могла использовать верхние клетки стойки. В них помещалась корреспонденция по направлениям железных дорог и больших городов. Я очень старалась и перевыполняла норму, была на хорошем счету. Весной 43-го я, помимо работы, участвовала в очистке города. Когда снег растаял, обнажились человеческие отходы, надо было убирать, иначе могли возникнуть эпидемии. Но обошлось: наладили работу бань — рядом с нами были Усачевские бани, — и мы ходили туда. Правда, раздеваться было страшно, все худые, точно скелеты, наглядные пособия по анатомии.
Меня к тому времени, в ноябре 43-го, уже наградили медалью «За оборону Ленинграда».
******************************************
Моей маме Завадской Людмиле  в декабре 1941 года три с половиной года, её брату – Юре - 10 лет.
Их мать умерла за год до войны. Отец Завадский Аркадий Ефимович воюет на ленинградском фронте, доверив сына и дочь престарелым родителям жены.
  Шёл четвёртый месяц блокады. Мои прабабушка и прадедушка настолько обессилели, что едва передвигались и уже не могли выходить на улицу. Для Аркадия Ефимовича стало очевидным, что детей  срочно необходимо  определять в детский дом. И бесспорно, именно это решение спасло жизнь и мамину, и её брата.  Оказаться в период фашистской блокады в детских приёмниках или в детских домах Ленинграда означало надежду на ЖИЗНЬ
В городе Красноярске   есть скульптурная группа, установленная после войны в - девочка, держащая в руках кусочек хлеба, суточный паек блокадников, рядом ее младший брат с бидоном, c которым ходили на Неву за водой, и саночками,  на фоне решетки Летнего сада. Зимой 1941-1942 гг. началась эвакуация жителей по "дороге жизни" в тыл. Дети составляли большинство эвакуированных ленинградцев.  Их вывозили на территорию Сибири; многие из них попали в Красноярский край. 

В Красноярске частичка города:
две скульптуры - сестрица и брат,
взгляды полные боли и скорби,
за их спинами Летний сад -
пики-древки российской славы
 той решётки  известней нет ! -
ножки девочки в стареньких валенках,
братцу кАтанок нет по ступне.
Он в ботинках, в ушанке, в пальтишке
в истощённой держит руке
свой бидончик для невской водицы - 
сотни трудных шагов по реке,
и по набережной... Ближе к дому
на ходу он почти засыпал.
Изнурённый дорогой, и голодом,
и морозом... Но день настал,
когда их из блокадного города -
самых слабых- от страшной войны
на Урал , в глубь страны, дорогами 
отправляли ... Не всех довезли...
Ленинградские храбрые дети!
Сколько их! Мы  тебе, Красноярск,
в пояс кланяемся   памятью светлою
всем, кто жизнь их сумел отстоять.

  ЧАСТЬ 1.
- Быстрее, быстрее, Наденька! – торопила мама трехлетнюю девочку. Полуторогодовалую  Любочку  женщина несла на руках.  Они добежали до трамвайных путей, но не успели перебежать проспект , раздался вой падающей мины и…  На какое-то мгновение Наденька оглохла. Слух вернулся. Но снова вой падающих мин и впереди новый взрыв. Девочка больше  ничего не увидела, мама лежала на ней, Любочка рядом с мамой. Гул  улетающих самолетов и наступившая тишина  казались обманом. Наконец мать приподняла голову, увидела Любочку, которая лежала рядом.   Вся голова младшей сестрёнки была залита кровью, она не двигалась. Мама  подползла к Любочке, взяла её на руки, прижала к груди, с трудом встала на ноги  и пошла, не оглядываясь. Надюшка тоже сначала поползла, потом встала но ножки и последовала следом за матерью. Позади  них горел трехэтажный деревянный дом - их дом номер пять по проспекту Добролюбова. 
Любочку отвезли на кладбище. Квартира в доме на улице Блохина , в которую  разрешили заселиться  маме с Надюшей,  наполовину пустовала. В домоуправлении сказали занимать любую свободную комнату. В одной из комнат жила женщина с большой девочкой.  Девочку звали Верой. Когда все взрослые  уходили на работу, Вера оставалась присматривать за маленькой соседкой.  Точно в полдень давала ей  хлебный сухарик.  Надюшка  сидела в кроватке сосала его, причмокивая. Когда мать входила вечером в комнату, то уже от дверей слышала – Хлебушка, хлебушка. Дай хлебушка. 
Разогревала суп, принесённый в котелке с работы.  Мать работала в цеху, где изготавливали снаряды для фронта. В  декабре мама уже не приносила суп. Она была вынуждена перейти работать в госпиталь санитаркой. Госпиталь находился недалеко от дома. До завода  ходить каждый день пешком больше не было сил. У мамы от недоедания началась водянка – распухли ноги.  Незадолго до Нового Года к ним пришел брат отца – дядя Дима. Принес письмо от отца, буханку хлеба, две банки консервов, немного пшена и сахара. Мама сидела  и плакала, прижимая к себе хлеб.
Пришёл январь. Никто не помнил такого ледяного снежного января.  Почти падая мама доходила до дома.  Наверх поднималась  с огромным трудом: отсчитывала десять ступеней и садилась отдыхать. Затем восемь и снова передышка.  Семь и …
- Надо дойти. Нельзя сидеть. Там Наденька. –  разговаривала сама с собой.
Чьи-то громкие топающие тяжелые шаги и мимо почти пробежал мужчина
_ Гриииша… с трудом проговорила она –
Мужчина будто споткнулся, повернул голову и выдохнул: Валечка – ты!
- неужто не признал?- прошептала она.
Он поднял жену на руки и понёс наверх.  В комнате в кроватке затянутой сетчатым ограждением, лежала дочка. Тянула ручки , сжимала , разжимала пальчики и шептала едва слышно :
-Хлебушка, дай хлебушка.-
И снова на столе консервы, хлеб, сахар.  И также, как и его брат, отец уходит почти сразу. Бежит по лестнице вниз и в голос плачет, рукавом утирает лицо, шумно сморкается. Увольнение только на два часа. Опоздание грозит расстрелом.
Мама умирает в марте. Соседка, вернувшись с работы привязывает умершей на руку тряпку, в которой завязана бумажный листочек с  именем,  отчество, фамилией , датой рождения и этот день -17марта 1942год. Везет через весь город за Чёрную речку на Серафимовское  кладбище ,  и оставляет рядом  с десятками других умерших ЗАЩИТНИКОВ города.
Возвращается назад глубокой ночью.  Подходит к детской кроватке, подносит свою ладонь ко рту малышки. Удовлетворенно произносит:
- Жива-
Берет девочку на руки, несет в свою кровать, укрывает Наденьку,свою дочь и себя одеялом, взятым с кровати умершей Валентины и засыпает.   
Утром следующего дня надевает на Наденьку всю одежду, какую находит в бельевом шкафу, заворачивает в  одеяло , накрепко опоясывает живой кулек поясами от халатов и спускается вниз на улицу.  Кладет на саночки. Надюша приоткрывает веки. Соседка вкладывает ей в ручку большой сухарь.
_- на, милая, вот и хлебушек.- 
И отправляется в путь.  Скоро доходит до цели  - здесь расположен детский приемник.  Толкает дверь, но та не открывается. Женщина стучит. Ещё и ещё. В ответ тишина. Значит, этот закрыли и перевели в другое место. Но куда!? Она с ужасом понимает, что ничего не может сделать.
Оставляет санки с ДРАГОЦЕННОЙ живой жизнью около дверей, перекрестив трижды уходит.  Опоздание на работу грозит беспощадным наказанием. Военное время! Строгий режим!
Наденька съела сухарик и уснула. Спала долго.  Потом стала поскуливать. Но так тихо и слабо, что  никто бы и не услышал.  На её счастье  мимо проходили  девушки-дружинницы и з отрядов противовоздушной обороны, патрулировавшие  город.
Они привезли её в другой детский приемник.   И сказали , передавая кулёк на руки санитаркам:
- Вот вам и ещё один Найденыш. Зовут Наденька.

Часть вторая
Состав   двигался на восток. 
Наденька вторые сутки  оставалась в вагоне –теплушке . Сквозь сон она слышала монотонный  перестук колёс, но даже и редкие вскрикивания спящих вокруг неё детей  не могли бы разбудить девочку. Ей снился давний сон –она придавленная мамкой лежит на снегу, зовет : -Любочка,  Любочка-,личико  ее сестренки залито кровью. Отовсюду вой рвущихся вокруг снарядов. Она пытается  закричать,   но ничего не получается - голоса нет.

 Между маленькими  телами почти не было места для прохода –  свёрнутые калачиками, укутанные в старенькие пальтишки, перехваченные в поясе у
мальчиков  верёвками, у девочек  выношенными шерстяными платками, они как были внесены и один за другим положены на деревянные настилы пола, так и оставались вот уже вторые сутки здесь, на этих же местах.
  Ленинградские дети спали, спали, спали.  Бледные  бескровные   личики, сложенные крестом ручки, прерывистое дыхание и… в спёртом  воздухе
устойчивый запах мочи
 Ход поезда замедлился –  та-та-та-та-так,  та-та-та состав  остановился.  Наденька   приоткрыла глаза,  почувствовала как между ног побежала тёплая  струйка,  приподняла локоть, переместила руку на
грудь и с трудом повернулась на бок. Уткнувшись лицом в чью-то спину, опять заснула.
Она не проснулась и тогда, когда её вынесли  из вагона.  Взрослые руки
 поднимали невесомую драгоценную ношу, спускали  детей  вниз одного за другим по насыпи в степь и  укладывали   теперь уже вольготно на ещё
не иссушенный ветром ковыль.   Тёплый майский ветерок бежал между колосков, обнимая, лаская губы, щёки, закрытые веки малышей. Весеннее солнце изумлённо смотрело вниз и осторожно прикасалось к спасённому и доверившемуся ему  сну. Стояла невероятная, забытая тишина и всеобъемлющий покой огромного мира напевал им тихую колыбельную
песнь. Они не просыпались.  К каждому заботливо и не единожды подходили взрослые, касались их ладошек, лиц, развязывали платки, снимали , расстегивали пальтишки, снимали штанишки и чулочки, осторожно
поили  водой из жестяных кружек.
 И вдруг ударил ливень! Светило яркое полуденное солнце  - горячие золотые  струи пронизывали дождевые капли ; они проливались в изобилии, будили, звали к жизни тех,  о ком несколько дней назад обречённо говорили как уже о не живущих.   
 Недалеко от полустанка была небольшая деревенька. Слух о поезде не сразу  добежал до жителей.  Но запыхавшийся от быстрой ходьбы приезжий, нёс эту новость от избы к избе с просьбой о любой одежде,  тряпках, одеялах для детей из только что освобожденного ЛЕНИНГРАДА. Женщины завязывали в платки хлеб, варёную картошку, одежду - всё, чем могли поделиться - и с узелками в руках спешили  к  железнодорожному разъезду.  Они не опоздали -  в последнюю минуту перед отправлением   забрасывали  в раскрытые  двери вагонов узелки.   Но  дети, с кем рядом оказались нежданные подарки, не смогли развязать их.  К счастью, их бессилие стало спасением для едва теплившихся жизней.  И скоро каждому,  как птенцам в клювики заботливые мамаши, взрослые   вкладывали из щепоти крошки хлеба кусочки картофеля, и… вливали по несколько глотков молока.
 На шестые сутки состав прибыл к месту назначения.  Их ждали. Едва ли не полгорода собралось около железнодорожных путей.
 ИХ ЖДАЛИ.
И было страшно от предчувствия встречи с детьми из города, который выстоял ценой невосполнимых потерь. Из рук в руки детей передавали, пересчитывали, несли, кого усаживали, кого укладывали на тёплое сено первого покоса.  Поили молоком очень осторожно понемногу. И снова лишь чуть хлеба и картошки.
К своим городским детям-сиротам добавили  ленинградских.  И зажили все вместе дружной семьёй. Частенько наведывались разные дяденьки и тётеньки, угощали  кто чем,  самым вкусным, ожидаемым  был  кусочек сахара. Почти всегда после таких встреч  кто-нибудь из детей прощался со всеми. Радовались все -  Его забирали  приёмные мама и папа к себе домой.

  Наденьку почти под  новый 1945 год взял к себе председатель
колхоза, вернувшийся с фронта без одной руки.  За зиму девочка набралась сил,  поутру смело перешагивала высокий порожек в доме и вместе с названой маманей кормила курочек во дворе.  Хозяин, возвращаясь вечером домой, перво-наперво усаживал Наденьку  на колени и спрашивал:
 - Ну-ка,  дай погляжу на тебя, Надюша.  – гладил по едва отросшим тёмным волосам - Не пора ли тебе ленты покупать дочка.  Вон, какие длинные коски отрастают. –
   В сентябре 1945года  в сельсовет доставили  заказное письмо: всех детей, вывезенных в апреле 1944 года из Ленинграда, привезти назад в родной город.  А у троих и вовсе радость  – родственники нашлись. У Надюши и того лучше –  отец  .
Ленинградским детишкам предстоял долгий путь обратно - ДОМОЙ. 
  Председатель и его жена  не хотели  поверить в то, что Наденьку надо готовить к отправке в Ленинград.  Все усыновленные детдомовские ребятишки, прижились: приросли к ним сердцами новые родители.  Да и из тех, кто в детдоме жил, никто не был обижен.
Родители  Наденьки в себя не могли прийти от такой вести.  Вроде радоваться надо – отец кровный нашёлся у их новой дочки! С фронта вернулся! Но, им-то каково?
Погоревали, посетовали, да в путь собирать стали. Платье  новое, только недавно пошитое для дочки, надевала маманя  на Наденьку  и всхлипывала. А Наденька ладошками слёзы мамкины  стирала,  не понимала  почему та плачет.  Слышала  её причитания:
- Маленько-то выходили  тебя! Вот ведь и ходить научилась. И голосок силу набрал. А то же шептала только невнятно. И мясо-то наросло, пусть и немного, но не то, что было. Сколько слёз пролили  глядючи  на тебя.  Страшно было смотреть, невмоготу верить, что тебе шесть годков, по виду не больше трёх давали.  –
Наплакались все,  да и расстались навсегда.
И снова – дорога. Никто из маленьких ленинградцев не знал, что их ждёт теперь. Они окрепли, подросли, научились улыбаться,  их  голоса, наконец,  зазвучали и  могли звенеть всеми  оттенками настроения, причиной  которого становился окружающий их мир.
Поезд мчался сквозь пространство – пересекал  СССР с юго-востока на северо – запад. Почти шесть тысяч километров пути. И Наденька вместе со всеми.  Казалось, ничто не омрачало ее мыслей. Пока они были очень коротенькими, но важное, сокровенное  лежало на донышке  её маленького сердца – тепло прикосновений, объятий, проникновенная нежность слов – всё это, обращённое к ней называлось большим, самым главным словом – любовь.
Правда, и  коротким промельком – боль.  Но это было в самом начале по прибытии на Алтайскую землю.
- Эй, Надька, молись! Не смей думать о другом. Живая! Значит , молись. 
Сколько раз тебе говорили, что боженька тебя от смерти спас.
Знаешь, сколько  померло малышни.  Мильон, не меньше.-
 Огромные скорбные глаза Боженьки смотрели на нее. Было страшно и непонятно.
Старшие детдомовские  девочки  твердили ей, что и она должна была умереть. А раз выжила, то  обязана  каждый день молиться и говорить спасибо. Вели силком в церковь.  Какие-то совсем незнакомые женщины в черных одеждах,  всегда в черных платках  были в сумрачной большой  зале. Что-то нашептывали, смотрели недобрыми глазами на нее и и на Тамарочку  Фитяшину. Обе девчоночки были из первого класса.  А потом – хуже!  Воспитатели детского дома,  прознав о безобразии - о хождении в церковь, ставили на горох.
-Не сметь молиться! Никакого такого бога не было и нет!-
А у девчоночек блокадных , у первоклашек-то и коленочки-то – не колени, а костяшки обтянутые тонкой кожицей.  И без гороха на эти косточки нет сил опереться. Бооольно! И текли, текли слезы болючие и горькие. 
Радость вошла вместе с праздником. Новый 1945 год принес главный подарок – маменьку и папеньку.
Поезд летел,  мелькали за окном  поля, леса. Свет дня, сменялся  вечерними сумерками.  А ночью Надюша  могла тихо поплакать. С тем и засыпала.

В Ленинграде на вокзале  Наденьку встретили отец и два старших брата.  Девочка никого не помнила.  И непонятно почему ей было страшно. Встреча эта не оставила радости, но накрепко запечатлелась в памяти.

Она и Тамарочка вместе с воспитательницей Марьей Дмитриевной стоят на пустом  перроне.  Поезд, привезший их, начинает медленно двигаться назад. Скрипит, пыхтит, сопит … Девочки зажимают уши.  Вот бежит к ним женщина. Это к Тамарочке – тётя. Она плачет , обнимает племянницу.  Повторяет: - Живая! Живая! Радость -то какая!
Они опять ждут. Мария Дмитриевна крепко держит её за руку. Обе устали. Ждут долго. Обе вглядываются  с надеждой в приближающихся к ним людей.
- Может, ошибся вокзалом твой папка, а Наденька? – сокрушенно вздыхает  Марья Дмитриевна.  –  Что ж поедем сейчас ко мне. Завтра отыщется твой папа, обязательно отыщется. –
Воспитательница   решительно подняла   чемодан, подала девочке её узелок с одеждой и двинулась  вдоль платформы, Надюшка  - рядом.  И вдруг от стены вокзального здания отделился  мужчина невысокого роста, которого  уже давно заметили они обе. Он делает буквально два шага к ним навстречу и останавливается в нерешительности. Рядом с мужчиной стоят два уже больших мальчика – один  постарше, другой помладше.
-Вы из Н-ска?- спрашивает он у Марии Дмитриевны.  –
Да.  – отвечает воспитательница и крепко сжимает Надину ладошку в своей.
Я – Столбов Григорий Николаевич - называет он себя.  –
- Покажите ваши документы – сердито требует Мария Дмитриевна ,
Почему вы сразу не подошли? Девочка должна была так долго ждать. Как не стыдно! –
Мужчина пожимает плечами и тоже сердито говорит:
- Почем я знаю, Надька - это или нет! Попробуй,  разберись. -
- Распишитесь вот здесь, что дочку забираете. – подает воспитательница ему бумагу. Тот нехотя расписывается.
Мария Дмитриевна передаёт дрожащую ладошку девочки в ладонь этому чужому дядьке. И уходит.
Дядька  присаживается на корточки и внимательно вглядывается ей в лицо.
- На мать точно не похожа! – говорит он – И моего не вижу ничего… на кого ж тогда, а Володька? – обращается он к старшему мальчику. 
 -Ну , Колька, вот тебе сестра, держи  её крепко  за руку и пошли. -
говорит он мальчику помладше, закуривает папиросу и все также недоверчиво разглядывает Надюшку.
- Ну, что смотрите. Шагом марш домой!-
Приказывает он.
Наденька даёт ладошку брату и идет следом за отцом. Глаза девочки полны слез, но она сдерживается.
- Радость -то какая! Отец родной, кровный с фронта вернулся. -
Вспоминает она слова приёмного отца.