Хоспис

Хоспис



 Если смотреть на небо — пристально, жадно, долго –

 Можно себя заставить даже увидеть бога.

 Можно себя заставить даже поверить в звёзды:

 Тот, кто глядит на небо, сам это небо создал.

 Если смотреть на небо, можно увидеть небо.

 Жаль, ты не видел неба.

 Жаль, ты не видишь неба…

 (Майк Зиновкин)


 — Что вы делаете? — спросила старшая сестра. Ее только перевели, и она обходила свое хозяйство вместе с сопровождающей ее нянечкой.

 В одной из палат, довольно убогих, как и во всех больницах и хосписах города М, Ирина и застала такую картину, от которой ей стало дурно. Одна медсестра удерживала старика, а другая пыталась впихнуть ему таблетки.

 — Да, что ты ему пихаешь, давай сначала аминазин, а потом уж лекарство! — кричала, удерживая сопротивляющегося старика сестра.

 — Какой аминазин?! Что вы тут делаете?! — рявкнула на них Филиппова.

 — А вы кто такая будете? — мужчину отпустили, и тот, стоная, прилег на подушку.

 — Я — Ирина Алексеевна Филиппова, старшая медсестра, заведующая медицинским персоналом. А вот о вас я доложу начальству. Назовите себя.

 — Куценко, а она — Варенькова, — выплюнула средних лет женщина в белом халате. — Можете жаловаться хоть до скончания лет, лечение назначает главврач, а мы только приказы выполняем. Вот попробуй норму не выполнить!

 — И об этом поговорим, пойдемте, Алена Федоровна. Даже не смейте колоть аминазин или использовать другие транквилизаторы, — уходя из палаты, пригрозила новая заведующая.

 Ирине Алексеевна обязательно выговорит все это Мстиславу Юрьевичу: и про насилие над пациентами, и про искусанные и поцарапанные в кровь губы старика, и про синяки на его руках. Все! Не справляются с работой — пусть увольняет таких сотрудников.

 «Жалко. Все наши пациенты знают свой диагноз. Они знают о том, чем закончится их болезнь. Больные никогда не спрашивают о смерти. Я не верю в чудеса: пациенты хосписа неизлечимы. Очень тяжело видеть, как они один за другим уходят из жизни. Хуже всего, когда умирают молодые», — думала Ирина, сгорбленно шаркая после того случая в палате по пустым коридорам.

 — У нас еще одна палата осталась. Там у нас Художница живет, — сообщила Алёна Федоровна, она никогда не говорила: «доживают свой век».

 Ирина Алексеевна остановилась напротив двери и прочитала на висящей карточке диагноз и лечение: рак костного мозга, морфин.

 — Она и двигаться уже не может, а все краски требует, а врач говорит, что если ей потакать, то она долго не проживет, ей нельзя двигаться. Иначе морфия придется больше расходовать, а, значит, другим меньше достанется. А Художница в ответ сказала, что не надо тратить на нее наркотик, все равно умру, мол.

 «Пятнадцатая палата». Ирина Алексеевна знала, что норма расхода морфина на день всего 7 кубиков на 25 человек и 6 кубиков омнопона, если наступает агония. Филиппова постучалась.

 — Войдите, — раздался слабый мягкий женский голос.

 Ирина Алексеевна удивилась, Художница оказалась совсем еще молодой девушкой, надо было посмотреть заранее ее возраст, и очень худой. Она была светловолоса и почти одного возраста с Ириной Алексеевной, которой исполнилось двадцать шесть. Художница полулежала на подушках и жестком матрасе, ее худое обтянутое кожей тело прикрывал халат и сползающее одеяло.

 Медсестра поправила его.

 — Меня зовут Ирина Алексеевна Филиппова. Я новая старшая сестра, и если возникнут вопросы и жалобы на произвол моих подчиненных, то вы всегда можете пожаловаться мне.

 Художница рассмеялась: сухо, надрывно, несмешно. Она подняла заостренное лицо и посмотрела прямо в голубые глаза Ирины:

 — Меня зовут Таня. Если у вас возникнут проблемы со служащими, то вы можете пожаловаться мне.

 — Зачем бы мне жаловаться? У меня есть инструкции.

 — А мне? У меня ничего нет, оглянитесь. Мне бы только красок и бумаги… — отвернулась Татьяна.

 — Вы не можете двигаться… Вам будет очень больно, — пыталась объяснить медсестра.

 — Не могу двигаться?! — зло и громко спросила девушка. И приподняла одну руку, затем вторую и сжала в два кулака, и посмотрела на медсестру.

 — Простите, что обидела вас, я попробую сделать все что смогу, — Ирине Алексеевне было стыдно.

 Художница обвалилась на койку и закусила губу, морфий обещали лишь на ночь. Может быть, если ее очередь. Ей бы красок… Она училась в художественной школе и любила живопись, все ее хвалили, но небо завидует одаренным, и Татьяна заболела. У родителей не было денег на лечение, и когда подошли последние стадии разменяли квартиру и отдали деньги, чтобы положить дочку в хоспис, но родители вскоре сами умерли, а о Тане заботиться стало некому, и всю свою пенсию по инвалидности она перечисляла на счет главврача, чтобы ее не выкинули.

 Все это под чаек и самогон рассказала Ирине Алексеевне нянечка, единственный человек, которому было жаль больных и здоровых, которые не ведают, что творят. Ирина Алексеевна сама пригубила отнюдь не слабый чаек и сама расспросила о Художнице, и заодно о порядках здешнего хосписа.

 Медсестры свою заведующую не любили, шушукались, старались пожаловаться, особенно, после того, как Ирина Алексеевна обнаружила лотерею в подсобке, где медперсонал разыгрывал, кому достанется морфия больше, кому меньше, а на ком сэкономить. Это оказалось пределом.

 — Мстислав Юрьевич, вы прочитали мой доклад?

 — Да, Ирина Алексеевна, — главврач поправил узкие модные очки и пока не лысеющие светлые волосы.

 — И что? Все на месте.

 — А должны быть где?

 — В тюрьме! — не выдержала медсестра. — Уволить их следовало за такое халатное отношение. Зачем вы выписываете транквилизаторы, когда надо морфия больше давать! А не хватает морфия, почему же в Минздрав не пишите?

 — А они жалуются на вас. Изменяете лечение, порядок дня, — прочел записку от медсестер и санитарок.

 — Один раз позволила фильм посмотреть — и уже режим нарушен? — Ирина Алексеевна нависала темной скалой над столом Мстислава Юрьевича и не собиралась уходить.

 — Да не в этом дело, вы не стали будить пациентов на ночной обход, им же надо колоть препараты через определенные промежутки.

 — А то, что они не высыпаются и потом не могут долго заснуть — ничего? Ведь снотворные вы запретили. Валерьянка вряд ли их успокоит.

 — С вами бесполезно говорить Ирина Алексеевна! Упертый вы человек. Действуйте по инструкции, которую выдал вам Минздрав, а в чужой монастырь со своим уставом не лезьте, — поднял голос главврач, он очень хотел избавится от этой противной женщины.

 — Я честно выполняю свой долг.

 — Я тоже, — в их битве победителя не будет.


* * *



 — Я тебе краски и бумагу принесла, — сказала Ирина, протирая и обмазывая пролежни, высохшей от болезни девчонки.

 — Сколько тебе лет?

 — Двадцать один, скоро двадцать два будет.

 — И давно ты здесь?

 — Пять лет. Я самый старый, наверно, пациент. У меня ремиссия была и ненадолго выписывали.

 — А родители? — странно, что девочка такая неухоженная.

 — Три года, как мама с папой устали от меня и к Богу дожидаться меня ушли.

 — У тебя сейчас какая боль по шкале, я принесу хотя бы кеторолак? — медсестра заметила, что нога девочки конвульсивно поддергивается.

 — Принеси… — смущенно ответила Таня.

 Когда вкололи лошадиную дозу кеторолака стало полегче, и Художница спокойно улыьалась.

 — Что ты будешь рисовать? — спросила Ирина.

 — Не знаю. Я о многом думала. Мне учителя говорили: рисуй, что видишь.

 — И что ты видишь?

 — Небо, — слабо махнула кистью в маленькое окошко Татьяна. Из окна четвертого этажа было видно только небо.

 Но каждый раз небо выходило разным. Даже в серую мрачную непогоду Таня рисовала синее-синее небо. Каждый раз это был новый оттенок. Какая палитра может быть у солнечного чистого неба? Ирина не знала, но у Тани получалось показать каждый раз новый оттенок, и, казалось, эта сине-голубая палитра бесконечна. Еще в ее картинах была одна особенность. Облако. Еле сжимающими кисточку перебинтованными скрюченными пальцами девушка аккуратно выводила облако. Объясняла она сестре так: что в небе всегда должны быть облака, иначе оно будет одиноким. Облака каждый раз оказывались в разных частях картины. Ирина Алексеевна не знала, как помочь пациентам, и сегодня она провела всю ночь с Таней, которой по жребию не досталось обезболивающего.

 Но однажды Ирине повезло, ей пришлось помогать разгребать и заново подсчитывать итоговые расходы хосписа, а Мария Семеновна была не в духе из-за простуды и не могла никак сосредоточиться.

 — А это что за графа ручкой написана? — поинтересовалась старшая медсестра.

 — Ах, это. Не страшно, это я сама потом ввиду, — но Ирина, пока Мария Семеновна не видела, взяла свой телефон и сняла на камеру.

 Она долго думала, что за приписные цифры рядом с государственными дотациями, пока одна из пациенток не попросила смущенно в долг сто рублей на конфеты, чтобы день рождения отметить, все-таки еще один год жизни.

 — А вы сами?

 — Да откуда у меня, все у вас.

 — Что у нас?

 — Ох, да ну тебя, нашла, кого просить, — пациентка плюнула и ушла.

 — Да нет, стойте, вот, я вам еще торт куплю. Неужели пенсии такие маленькие, куда смотрят соцслужбы.

 — Дык, туда и смотрят — нам в карман. Мы же здесь живем на пенсию. Вся дотация — вам врачам, сестренкам, чтобы лечили, лекарство давали, крыша над головой была, да похоронили не в общей могилке, как других.

 — Я сегодня торт занесу. С чем хотите? — Ирине Алексеевне стало не хорошо, но она преодолела комок в горле.

 — Шоколадный, знаю, что вредно, а когда еще попробуешь?!

 Вечером женщина перематывала запись и вглядывалась в строчки, заметив нужные цифры напротив государственной дотации Татьяны. Так вот, куда уходит пенсия пациентов. Им не на что жить. И ведь, правда, Ирина Алексеевна видела новое только у тех пациентов, к которым все еще приходили родственники. У медсестры сжались кулаки. Она отошлёт копию записи куда следует, и лотерея прекратиться, и транквилизаторы закончатся, раз Мстислава Юрьевич не хочет внимать голосу разума. Но сначала она поговорит с ним, а туз придержит в рукаве на крайний случай.

 Ее ночную вахту перебил тревожный звонок из палаты Художницы. Ирина поспешила к ней. Девушка вся дрожала, выдавала рваные звуки, пытаясь закричать от боли, ее руки искривились, стремясь обхватить себя. Ей было очень плохо, возможно, это агония! Только не это!

 — Света! Света! — позвала на помощь дежурную санитарку.

 — Что?! Ой, божечки… — посмотрела на пациентку дежурная.

 — Принеси Омнопон! Два кубика немедленно!

 — Без Мстислава Юрьевича нельзя! — уперлась женщина.

 — Это приказ, срочно! Ай, отойди у меня самой ключи есть, — и Ирина Алексеевна побежала в лаборантскую, где хранили в холодильнике наркотические препараты.

 Через час медсестра убаюкала ничего несоображающую Татьяну. А на следующий день ее вызвали на ковер к главврачу, Светлана вышла из кабинета.

 — Вы сами вчера ночью без моих санкций или моего заместителя назначили два кубика. Два кубика Омнопона! Это полнедели нормы. На одного человека! — Мстислав Юрьевич кипятился, — Это подсудное дело я даже не знаю как оформить ваше злоупотребление! — впрочем, он знал, но намекнет Ирине вечером, когда все уйдут.

 — Вы предлагаете мне уволиться?

 — Вам сначала придется отработать недосдачу.

 — Вам тоже, — пошла ва-банк Ирина.

 — Что вы имеете в виду?

 — У меня на вас есть тоже компромат, Мстислав Юрьевич. Вот, посмотрите запись с моего телефона, это только копия. Я сравнила приписные цифры с цифрами из архивов пенсионного фонда, вы забираете у несчастных их пенсию по инвалидности, аргументируя, тем, что она идет на их содержание. А родственники и пациенты молчат, потому что прекрасно знают, что это взятка. Я позвоню прокурору и в Минздрав, и в социальные службы, если вы еще хоть раз попробуете отнять деньги больных или разыграть морфийную лотерею! Все обезболивающие лекарства будут назначаться всем и во время. Мы поняли друг друга? Нам обоим терять не чего. Только разница в годах.

 — Жаль, а я думал, что вы умная женщина, и откуда вас перевели к нам? — Мстислав Юрьевич хотел держать лицо, но оно медленно спадало, обнажая нервную бледность и капельки пота.

 — А я сама пришла, — лицо Ирины Алексеевны не изменилось.


* * *



 — Ты так и сказала ему, поставила ультиматум самому Мстюку?! — хрипло рассмеялась Художница.

 — Мстюку?

 — Ну да, его все так называют.

 — А хочешь во двор, там тепло?

 — Я же даже хожу под себя… — отвернула голову Татьяна.

 — Есть другой способ. Ты забыла, что умеешь летать, — у Ирины был сегодня удачный и счастливый день, и она охотно дарила свою радость.

 Медсестра подхватила легкую, как пушинку, девушку и, аккуратно обмотав одеялом, спустилась со своим кульком вниз. Ходячие пациенты расступались, а персонал только недовольно шипел, что Ирина Алексеевна может убить пациентку. Как можно убить того, кто умирает?!

 Ирина специально закрыла одеялом Татьяне глаза, чтобы та не ослепла от яркого света, и уселась в тени старого ясеня, она откинула ткань.

 — Вот смотри.

 И девушка смотрела. Смотрела и плакала, потому что со смерти родителей никто так и не удосужился привести ее во двор, никто не заботился о ней. А теперь было столько впечатлений, что хватило бы на целую жизнь. На еще одну жизнь. Она чувствовала мягкий живот и бедра, на которых покоилась ее голова, и, отморгавшись, осмелилась поднять взгляд. Ее серые глаза смотрели жалобно и довольно, ведь сегодня сбылась ее самая заветная мечта. Она увидела настоящее Небо.

 — Жаль, он не видит неба, — произнесла Таня. Ирина не стала уточнять про кого говорит ее пациентка или… друг?

 — Отнесите меня обратно, пожалуйста.

 Ирине тоже хотелось плакать, но она сдерживала себя. Сегодня ночью она позволила Тане не принимать снотворного, потому что она с уверенностью сказала, что должна написать картину. Снова небо. Последнее небо. Утром Ирина Алексеевна нашла Татьяну мертвой. В ее руке был рисунок неба с кусочком серо-белого облачка, напоминающего кудри волос, таких же, как у самой медсестры. Она взяла рисунок из мертвых рук и чемодан с другими рисунками неба, и только потом вызвала врача.

 — Жаль, он не видит неба… А я вижу небо? — бормотала про себя медсестра складывая, подбирая рисунки, словно мозаику. И вот на сине-голубом фоне из разных оттенков облаков проявилось ее лицо…

 — Боже мой… — Ирина заплакала, и ее слезы были дождем из серых и белых облаков сложившихся в ее портрет. Она скатилась вбок в своем кабинете, чтобы не размазать картины, и рыдала весь день, и посылала всех, кто приходил к ней, ссылаясь на плохое самочувствие.

 На следующий день Ирина Алексеевна написала жалобы в прокуратуру и в Минюст, и в Министерство здравоохранения, приложив к ним копии с записи и детально изложив суть кражи пенсий пациентов, и специальное зажатие обезболивающих средств и их продажу родственникам пациентов. О себе она тоже написала признательное письмо.

 Через месяц состоялся суд.

 Только вот медперсонал не стал покрывать своего главврача и честно во всем сознался, подтвердив слова Ирины Алексеевны, как впрочем, не отрицая и ее вину.

 Мстислава Юрьевича лишили врачебной практики и посадили на два года, а через десять лет он вернулся в знакомый хоспис с раком предстательной железы, где до сих пор, не прося повышения, работала старшая медсестра Ирина Алексеевна. Тоже изменившаяся и постаревшая. Ее оправдали, но лишили практики всего на полгода, а новый главврач позволил женщине вернуться на должность сначала простой медсестры, а потом снова повысил до старшей. И теперь Ирина Алексеевна возила в кресле-каталке своего бывшего работодателя по аллеям маленького парка, и он был благодарен ей, что по ее протекции его отправили не в дом для инвалидов, а в его бывший хоспис. Ему было стыдно, но стыд был какой-то притупленный, наверно, из-за морфия, который теперь давали всем по нужде. Он облокачивался на теплую женскую руку, так было ему хорошо.

 — Жаль, вы не видите неба… — пробормотала медсестра.