Укус насекомого

        Дедушка   Мигелатьев  хром,  сед,  глух,  за  глаза  о  нём  говорят:  «Больной  на  голову».  Если  он едет  куда-нибудь  с  женой,  пытается  переорать  весь  автобус.  Поняв,  что  это  не  совсем  удаётся,  тупо  смотрит  в  окно,  громко  чавкает,   то  и   дело  пробуя  языком  остаток  пожелтевшего  зуба.  Дома  подслеповатый  чёрно-белый  «Рекорд»  может  показывать  всё,  что  угодно:  новости,  американский  боевик,  «Поле  чудес»,  и  даже  что-нибудь  эротическое – дедушку  такая  «жизнь»  интересует  лишь  в  качестве  фона.  Сливочное  масло,  чёрный  хлебушек,  чай …  Заполнена  крошками  потёртая  клеёнка,  медленно  движутся  усталые  дёсны,  на  маленьком  заварном  чайничке  диковинный  фиолетовый  цветок.  На  подоконнике – кактус  и  алоэ.  Прочитав  однажды  очередной  номер  «Работницы», жена  вырастила  алоэ  из   маленького  отростка  и  с тех  пор  почти  еженедельно  отрывает  у  бедного  растения  по  веточке.  А  болезней  в  этом  доме  хватает.  Книг  они  не  читают – все,  что  стоят  в  шкафу,  перечитаны,  новых  они  не  знают,  а  по  библиотекам  давно  уже  не  ходоки.  Сколько  ему  лет,  он  не  помнит.   Уже  и  незачем.
 
Когда  дедушке  было  лет  тридцать,  работал  он  на  механическом  слесарем,  вечерами  и  воскресеньями  приударял  за  Глахой,  вертлявой  и  шустрой  девицей  из  общежития,  курил  «Беломор» и "Памир",  жил  спокойно  и  однообразно.  Однажды в  конце  мая,  когда  уже  прогрелась  речная  вода,  и  разгорячённые  неожиданным  зноем  тела   потянулись  к  берегу,  он  тоже  решил  провести  воскресное  утро  у  реки,  зашёл  в  общежитие  за  Глахой,  торопил  её,  пока  собиралась,  строил  планы  на  вечер.  Накинув  лёгонький   сарафанчик  и  взяв  под  мышку  пару  полотенец,  Глаха  явилась  в  коридоре,   сказала:  «Пойдём …».   Город  уже  встал.  Автобуса   они  ждать  не  стали,  добирались  до  пляжа  пешком  через  мост.  Одно-двух-трёхэтажные  кварталы  спускались  к  реке,  перемежаемые  новыми  зданиями  гостиницы,  почтамта  и  универмага,  тремя  полуразрушенными  церквами,    павильонами  городского  рынка.  Машин  было  мало,  и  Глаха  ступала  по  тёплому  асфальту  босиком,  очевидно,  вспоминая  не  столь  давнее  деревенское  детство.  На  пляже  торговали  пивком,  пирогами,  разными  сладостями. Расположились  они  недалеко  от  реки,  в  зарослях  молодого  ивняка.  Паша   лениво  тянул  из  горлышка  кисловатую  пенную  жидкость,  Глаха  посасывала  леденец.  Мир  был  безмятежен. 

Спустившись  к  воде,  Паша,  не  пробуя  ступнями   илистое  дно,  нырнул  подальше,  выплыл,  сделал  несколко  гребков  в  сторону  противоположного  берега,  перевернулся  на  спину,  раскинул  в  стороны  руки  и  ноги,  замер.  В  родном  городишке,  где  доживала  свой  век  Пашина  мать,  и  где  он  сам  прожил  лет  до  десяти,  речка  маленькая,  мелковатся  для  такого  удовольствия.  Когда   за  год  до  войны  отца  перевели  с  повышением,  как  тогда  говорили  - «в  область»,  отец  словно  воспрянул  духом.  Обычно  поглощенный  работой  с  раннего  утра  и  до  ночи,  и  не  уделявший  сыну  особенного,  отцовского  внимания,  он  вдруг  почувствовал  вкус  жизни.  Тут  вам  и  драматический  театр,  и  футбол (первенство  Союза!),  да  и  парк  культуры  с  каруселями,  газированной  водой,  тиром,  комнатой  смеха.  Ходили  и  купаться.  Отец  выплывал  подальше  от  берега,  чтобы  не  мешать  никому,  и  чтоб  ему  не  мешали,  ложился,  раскинув  конечности,  на  воду,  и  плыл  по  течению,  смешно  покачиваясь  на  волнах  от  проходивших  мимо  пароходов  и  барж.  Счастье  оказалось  недолгим:  тяжёлое  ранение,  год  по  госпиталям,  казённая  запись:  «умер  от  ран».  После  войны  мать  возвращаться  в  город  не  захотела,  жила  пенсией  и  огородом,  денег  от  сына  не  принимала,  только  и  ценила,  что  письма  к  праздникам,  и  сама  регулярно  отвечала:  «Здравствуй,  сыночка …».

Паша,  жмурясь  от  полуденного  солнца,  старался  не  думать  ни  о  чём,  иногда  поворачивал  голову,  будто  приподнимаясь,  смотрел,  далеко  ли  отнесло  его  течением.  Глаха  загорала  на  берегу,  её  розовый купальник  был  заметен  издалека.  «Хорошая  она», - неожиданно  для  себя  решил Паша. «Женюсь,  наверное».  Понежившись  в  воде,  он  неспешно  поплыл  к  берегу.  На  сочной  пойменной  травке  какие-то  ребята  затевали  волейбол,  и  он  захотел  немного  поразмяться.  Дно  было  неприятным,  оно  обволакивало  ноги,  так и  тянуло  назад  в  чрево  реки.   В  зарослях  кустарника  очень  высоко,  неприятно  пищали  голодные  майские  комары,   отправлялись  в  свои  первые  полёты  над  водой  молодые  стрекозы.  Лениво  отмахиваясь  от  комарья,  Паша   не  сразу  заметил,  как  на  его  левое  плечо  села  какая-то  оса,  или  пчела,  или  ещё  что-то  большое,  полосатое  и  крылатое.  Попытка  хлопнуть  по  плечу  рукой  вызвала  у  насекомого  приступ  агрессии,  оно  сначала  попыталось  улететь,  но  ткнувшись  в  стремительно  приблизившуюся  ладонь  и  не  видя  другого  выхода,  больно  вонзило  в  Пашино  плечо  острое  искривлённое  жало.  Паша  с  силой  сжал  пальцами  маленькое  податливое  тельце,  но  было  поздно – место  укуса  покраснело,  полосатый  трупик  упал  в  прибрежный  песок,  и  игравшие    неподалёку  мальчик  и  девочка  долго  и  с  удивлением  разглядывали  его,  а  потом,  играя  в  песке,  закопали  невдалеке  от  ивового  куста.  Глаха  сперва  попыталась  вытащить  жало  булавкой,  прокаливала  её  конец  на  пламени  спички,  но  вытянуть   на  смогла  и    продезинфицировала  ранку  двумя  каплями  из  маленького  флакончика  «пробных»  духов.

Домой  они  возвращались  на  автобусе,  почти  молча,  Паша  чувствовал  постоянную  тупую  боль,  Глаха  расстраивалась,  что  день   не  совсем  получился,  и  они  вряд  ли  пойдут  вечером  в  кинотеатр  «Победа»,  располагавшийся  на  одной  из  центральных  улиц,  в  двух  шагах  от  их  общежития.  В  «Победе»  был  шикарный  буфет  с  кетовыми  бутербродами  и  пирожными  безе.  Двадцатитрёхлетняя  Глаха  за  всю  свою  жизнь  не  пробовала  ничего  вкуснее:  шоколад,  по  её  мнению,  горчил,  о  торте  при  её  доходах  не  могло  быть  и  речи,  конфеты  доставались,  как  правило,  в   гостях,  во  время  застолий,  да  и  то  нечасто.   Вернувшись  в  город,  они  попрощались  (всё-таки  до  вечера),  Глаха  занялась  у  себя  в  общаге  разными  бытовыми  делами,  Паша  понял,  что  его  бьёт  озноб,  лёг  на  диван,  завернувшись  в  одеяло,  заснул.
 
Глахин  настойчивый  звонок  в  дверь  заставил  его  проснуться.  Ощущая  температуру  и  внезапно  накатившую  слабость,  он  открыл,  заспанный  и  взъерошенный,  пробормотав  «Извини,  проспал …»,  пустил её  в  комнату,  машинально  посмотрел на  часы.  Было  около  девяти. Глаха  сориентировалась  быстро:  поставила  греться  зелёный  эмалированый  чайник,  уложила  больного  опять  на  диван,  взбила  подушку,  попросила  у  соседки  йод,  обработала  и  перевязала  ранку.  В  центре  краснеющего  нарыва  размером  с  пятак  начали  появляться  небольшие  гнойные  сгустки.  Когда  Паша  уснул,  она  задёрнула  шторы,  сняла  с  себя  одежду  и  юркнула  под  тяжёлое  одеяло.  На  улице  было  ещё  светло,  от  массивной  люстры  на  потолке  распласталась  удивительной  формы  тень. 

Расписались  они  месяца  через  полтора,  весело  отметили  это  дело  с  глахиными  подругами  по  общежитию  и  пашиными  заводскими  ребятами.  Ребята  напились,  то  и  дело  несли  всякую  шутливую  ерунду,  а  самые  смелые  даже  начали  приставать  к  местной  красавице  Люське.   Но  Люська  знала  себе  цену,  на  пьяные  бредни  отвечала  решительным  отказом,  громче  всех  кричала  «Горько!»,  к  концу  вечера  уже  на  три  пуговицы  расстегнула  модную  полосатую  блузу,  пробуждая  у  мужской  части  компании  фантазию  художника,  силящегося  по  памяти  дорисовать  контур  упругой  девичьей  груди.  Устав  от  разговоров  и  табачного  дыма,  все  вышли  на  улицу,  взяли  с  собой  водку  и   пару  стаканов,  сидели  почти  до  утра.  Когда  Глаха  по  каким-то  своим  надобностям  отлучилась  домой,  Люська  решительно  взяла  Пашу  за  руку,  уверенным  движением  притянула  к  себе,  зашептала  на  ухо,  что  любила  и  любит  только  его,  что  жизнь  у  них  только  начинается,  но  увидев  возвращающуюся  Глаху,  отстранилась  и  как  будто  ушла  в  себя.  Блеск  её  карих  глаз,  увиденный  той  ночью,  долго  потом  не  давал  Паше  покоя,  и  Глаха  начала  было  подозревать  неладное,  но  тут  навалилась  иная  беда,  и  разлучница  Люська  была  отставлена  за  ненадобностью.

Паша  начал  пить.  Конечно,  Глаха  знала,  что  в  России  пьют  все,  а  те,  кто  не  пьют,  они  вроде  как  бы  и  не  из  России.  И  папаша   её  не  брезговал  беленькой,  и  ровесники  парни  в  деревне  то  и  дело  принимали  на  грудь,  и  песни  орали  дурными  голосами,  да  и  дрались  иногда.  Но  что  бы  вот  так  -  тихо,  одному,  пряча  в  сапог  бутылку,  наскребая  мелочь  на  самый  дешёвый  шмурдяк  и  собирая  стеклотару,  а  по  утрам  ещё  и  отпаиваясь  разбавленным  казённым  пивом -  такого  она  не  понимала,  отказывалась  понимать.  Деньги  прятала,  стояла  на  коленях:  «Паша,  не  пей …»,  даже  написала  в  заводской  партком  заявление  с  просьбой  вразумить  и  направить,  да  что  толку … Прогулы  да  запои.  Заработок  упал,  перебивались  почти  только  на  Глахину  зарплату,  еле-еле.  Во  время  запоя  он  становился  злым,  предпочитал  исключительно  мат,  в  последнее  время  всё  чаще  и  чаще  вспоминал  Люську,  рассказывал  Глахе  небылицы  про  их  любовные  похождения,  рвался  к  Люське  уйти  жить,  на  резонное  «Куда  в  таком  виде ?»  делал  большие  глаза,  фыркал  и  снова  опускался  на  обшарпанный  стул.  Глаха  давно  мечтала  о  ребёнке,  но  поначалу  не  случилось,  а  теперь  уже  она  стала  опасаться,  как  бы  не  родился  какой  уродец,  покуда  Паша  так  здорово  закладывает.  Да  и  сам  он  какой-то  не  домашний.  Вот  бывают  мужики – и  на  работе  боец,  и  за  столом,  и  в  постели,  да ещё  и  отцы  хорошие.  А  этот …  Тощ,  как  плеть -  куда  всё  девалось,  ведь  был  и  сильный  и  добрый,  и  ласковый,  и  разряд  имел -  всё  как  у  людей.  Устроилась  Глаха  работать  в  столовую,  к  ним  на  завод.  И  продукты  всегда  в  доме,  и  муж  поблизости,  всё   равно  что  под  надзором,  пошла  к  начальству,  упросила,  чтобы  его  зарплату  выдавали  только  в  её  руки,  а  ему  сделали  последнее   предупреждение.  Так  и  прожили  они  несколько  лет.  Добра  не  нажили,  картошка  да  щи.  Стали  Паше  видения  разные  являться:  то  лежат  они  с  Люськой  в  одной  постели,  только  не  дома,  а  то  ли   в  гостинице,  то  ли  ещё  где,  Люська  молодая  и  он  молодой.  То  собака  к  нему  приходит,  черная  дворняга  ростом   с  овчарку,  берёт  зубами  за  одеяло:  «Вставай!»,  а  он  встать  не  может,  точно  парализованный.  Проснётся  Паша  посреди  ночи,  сядет  на  кровать,  посидит,  оденет  тапки,  сходит  на  кухню.  Денег  нет,  выпить  нечего.  Тоска …

Однажды,  выудив  у  жены  из  сумки  полтора  рубля,  мягко  ступая  по  дощатому  полу,  тихо,  словно  преступник,  открыв  замок,  Паша,  полуодетый  и  мучимый  жаждой,  оказался  в    ближайшей  к  дому  пивнушке,  вонючей  и  заплёванной.  За  длинным  столом  собралась  постоянная  публика,  обсуждались  медицинские  проблемы  -  у  кого  язва,  у  кого  радикулит,  у  кого  неизвестная  болезнь,  не  отражённая  в  энциклопедии и  справочнике  практического  врача.  Грузный  Шалачёв,  бывший  инженер  троллейбусной  сети,  в  прошлом  году  получивший  при  ремонте  проводов  жесточайший  удар  током,  сильно  заикаясь,  рассказывал,  как  он  семь  месяцев  лежал  в  ожоговом  отделении  и  на  его  ладони  наращивали  мясо,  взятое  из  его  же  мягкого  места,  и  показывал  всем  непосвящённым  отвратительные  белёсые  рубцы.  Лицо  Шалачёва  было  сильно  искривлено  в  результате  удара,  выцветшие  голубые  глаза    казались  пустыми  и  неинтересными.   Кто  помнил  его  прежнего,  мог  бы  рассказать,  что  Шалачёв  был  парень  свой,  весёлый,  не  жмот,  острый  на  язык  и,  несомненно,  умный.   Жена  от  него  ушла,  приревновав  к  глупенькой  диспетчерше  троллейбусного  парка,  едва  перемолвившейся  с  инженером  двумя-тремя  ничего  не  значащами  фразами.  Ушла,  взяв  с  собой  пятилетнего  Олежку,  любимца  отца,  и  не  давала  им  видеться  несмотря  ни  на  какие  уговоры.  Женщин  Шалачёв  ненавидел,  да  и  поделом  -   так  говорили  в  пивной.   Когда  Паша  впервые  увидел  Шалачёва,  тот  не  обратил особенного  внимания  на  нового  знакомца – алкаш  как  алкаш,  но  раз  за  разом,  проговорив   о  многом  и  в  различном  состоянии  душ  и  тел,  сначала  просто  привык  к  нему,  а  затем  и  счёл  его  миропорядок  интересным,  зауважал.
   
    Стояли  они  долго,   сначала  просто  тянули  пиво,  потом  наскребли  на  чекушку,  стали  понемногу  доливать,  ёрш  проник  в  голову,  затуманил.
- Что  за  жизнь  собачья ? -  жаловался  Паша.
- Собачья  не  собачья,  а  чего   поделаешь … -  отвечал  Шалачёв,
жестикулируя  исполосованными  руками  и  прикладываясь  к  кружке.
- Вот  я  раньше  и  семейный  был,  и  выпивал  по  праздникам,  а  всё  без  радости.  Шандарахнуло  тогда,  и  покатился …   А  у  тебя  с  чего  пошло ?

Призадумался  Паша,  поглядел  в  окутанный  табачным  дымом  потолок,  не  ответил.
-   Книжку  читал, -  не  унимался  Шалачёв, - Пишут,  для  того,  чтоб  человека  с  пути  его  сбить,  нужен  шок  какой-нибудь,  удар.

И  вспомнил  Паша,  как  укусила  его  на  пляже  какая-то  оса,  как  маялся  он  с  недельку,  бюллетенил  даже,  а  потом  и  судьба  его  как-то  переменилась,  да  и  понеслась  под  откос.  Хотел  он  рассказать  всё  это  Шалачёву,  да  тот   уже  и  лыка  не  вязал,  присел  на  подоконник,  закемарил.  За  соседним  столом  стояли  незнакомые  мужики,  шумно  спорили  о  чём-то  техническом.   «Шофера.» -  решил  Паша,  взял  свою  кружку,  остатки  водки,  легко  присоединился  к  компании.  Парни  показались  ему  неинтересными,  в  разговорах  он  не  участвовал,  тихо  пил,  приглядывая  за  спящим  Шалачёвым.  Валька – таксист,  как  звали  одного  из  шоферов,  травил  анекдот  за  анекдотом, долго  мусолил  первую  кружку,  резал  перочинным  ножичком  жирную  копчёную  скумбрию.  Из-под  расстёгнутой  курточки ярко-синими  полосами  сверкала  настоящая  матросская  тельняшка.  Когда,  наконец,  все  засобирались  по  домам,  Валька  сказал,  что  может  отвезти  одного-двух  на  тот  берег,  если  по  пути.  Выбор  пал  на  Шалачёва,  который  к  тому  времени  пробудился  и  даже  успел  рассказать  новой  компании  о  своём  электрическом  ударе.  Паша  навязался  с  ними.  Шалачёв  давно  и  настойчиво  приглашал  к  себе  в  гости,   вот  и  представился  удобный  случай.  «Волга»  сперва  пробиралась  по  городским  улицам,  меся  недавно  выпавший  снег,  затем  вырвалась  на  шоссе,  пошла  с  хорошей  скоростью.  Дальше  Паша  помнил   не  очень  отчётливо:  скрежет  тормозов,  переворот,  сильная  боль  в  боку,  осколки  стёкол,  снег,  снег,  снег …

Очнулся  он  от  яркого  солнечного  света,  с  удивлением  ощупал  гипс  на  ноге,  огляделся.  Обычная  палата:  одна  койка была пуста,  на  других  лежали  пятеро  таких   же,  как  он  сам,  бедолаг.  Валька-таксист,  перебинтованный  и  подавленный,  полусидя   отвечал  на  вопросы  милиционера,  расположившегося  на  краю  кровати  и  накинувшего  на  плечи  маленький  белый  халатик.  Милиционер  старательно   заполнял  какой-то  бланк  на  серой,  похожей  на  обёрточную,  бумаге,  о  чём  разговаривают,  было  не  разобрать.  По  радио  передавали  что-то  классическое:  «Нудня …» -  лениво  подумал  Паша  и  попытался  подняться.  Сделать  это  оказалось  не  так-то  просто,  гипсовая  нога  здорово  мешала.  Вошла  медсестра,  тоном  старшины  приказала  Паше  лечь,  поправила  у  него  подушку  и  одеяло,  сказала,  что  пока он  не  ходячий.  Тем  временем  милиционер  дал  Вальке  подписать  бумагу,  попрощался,  ушёл.  Валька  был  словоохотлив,  рассказал  про  аварию  всё,   что  знал.  Оказалось,  что  Шалачёв  получил  сотрясение  мозга  и  лежит  в  той  же  больнице  этажом  ниже.  На  самого  Вальку  шьют  дело,  грозят    упечь  года  на   три.  Посетовав  на  судьбу,  Валька  встал,  достал  из-за  спинки  кровати  костыли,  тяжело  заковылял  к  коридору.  Ужасно  хотелось  курить …

Глаха  узнала  о  происшествии  только  утром,  измаявшись  в  ужасающих  догадках,   выплакав  все  слёзы, высказав  все  слова,  накопившиеся  за  годы.  Позвонили  из  больницы,  равнодушным  голосом  сообщили  о  переломах  и  ушибах,  сказали  номер  палаты.  Она  рванулась  по  магазинам,  накупила  чего  повкуснее,  надела  своё  любимое  серое  шерстяное  платье,  в  троллейбусе  всю  дорогу  думала  только  о  нём,  словно  о  маленьком  нездоровом  мальчике.   Увидев  Пашу  в  гипсе,  тихого  и  жалкого,  она  было  разрыдалась,  но  быстро  взяла  себя  в  руки,  пошла  к  лечащему  врачу,  внимательно  выслушала  все  его  рекомендации,  кое-что  аккуратным  почерком  записала  на  свободном  листе  записной  книжки.  Навещать  Пашу  пришлось  часто -  он  здорово  сдал,  использовал  любую  возможность  достать  выпивку,  перелом  заживал  плохо,  доктора  стали  поговаривать  об  инвалидности .

Сам  Паша  чувствовал  себя  совсем  новым  человеком -   никогда  ещё  он  не  был  столь  свободен  в  своих  мыслях,  никогда  у него  не  было  столько  свободного  времени.    Крепко  поразмыслив  про  свою  грешную  жизнь,  он  понял,  что  вся  она  состоит  как  бы  из  двух  неравных  частей:  до  укуса  осы,  спокойная  и  наполненная,  и  после  укуса -  пустая,  суетная  и  безрадостная.  Чем  больше  он  про  это  думал,  тем  больше  находил  в  своей  истории  мелких  подробностей  и  фактиков,  подтверждавших  основную  догадку.  Масла  в  огонь  подлил  Шалачёв,  шедший  на  выздоровление  и  часто  заходивший  в  палату  к  корешам  поговорить,  а  иногда  и  пропустить  принесённый  с  воли  стаканчик.  Шалачёв  изменился.  Он  уже  никому  не  рассказывал  про  удар  током,  но  всегда  стремился  выключить  свет,  выдёргивал  из  розеток  штепсели,  полюбил  темноту и  тишину.  Узнав  от  Паши  про  его  глобальные  выводы,  он  даже  пообещал  достать  специальную  литературу,  которую  видел  у  бывшей  жены,  в  своё  время  увлекавшейся  разными  брошюрками  на  любые  модные  темы  от  астрологии  до  научного  обоснования  диет.  Валька-таксист  вышел  из  больницы  первым.  Следователь  уже  заканчивал  дело,  предстоял  суд,  и  Валька  откровенно  дрейфил – несчастная  кружка  пива  могла  оказаться  роковой.  Прощались  тепло,  по - родственному,  раздавив  втихаря  пол-литра  и  сразу  отправившись  в  больничную  столовую  на  обед  закусить,  посидеть,  а  заодно  и  подкрепиться.  Шалачёв  пустил  скупую  слезу,  ни  с  того  ни  с  сего  попросил  у  Вальки  принести  ему  в  больницу  кусачки,  зачем  не  сказал.  Паша,  к  тому  времени  уже  ходивший  с  палочкой,  был  молчалив,  лишь  отметил  про  себя,  что  Валька  опять  одел  ту  самую  тельняшку,  в  которой  он  был  в  день  аварии.   Таксист  собрался  быстро,  на  ходу  сказал  всем:  «Пока !», плотно  закрыл  за  собой  дверь  палаты.  Больше  ни  Паша,  ни  Шалачёв  его  никогда  не  видели.  Говорили,  что  он  всё-таки  сел,  что  с  ним  стало  дальше,  никто  не  знал.

Выйдя  из  больницы,  Паша  действительно  попал  на  инвалидность,  с  завода  уволился,  несколько  месяцев  они  с  Глахой победствовали  да  погоревали,  потом  он  устроился  в  металлоремонт  делать  копии  ключей   и  точить  коньки.  Работа  не  пыльная,  зарплата  капает,   режима  никакого,  ещё  и  приработок  какой  перепадёт.  Нога  не  болела,  но  иногда  ныла  перед  дождём.  Паша  понял,  что  начал  стареть.
Шалачёв  долго  ждал  от  Вальки  кусачки,  затем  отчаялся,  попытался  стащить  их  в  больничной  подсобке,  но  был  пойман  за  перерезанием  какого-то  кабеля,  с  пристрастием  осмотрен  специалистами,  помещён  в  соответствующее  заведение.   Останавливаться  на  достигнутом  он  не  стал,  и  в  своей  ненависти  к  электричеству   постоянно  выкручивал  лампочки,  бил  их,  разбрасывая  вокруг  тысячи  мелких  стёклышек,  ничего  не  боясь,  рвал  руками  торчащие  провода,  чем  устроил  в  дурдоме  парочку   коротких  замыканий.   Будучи  признан  буйным,  регулярно  подвергался  то  избиениям  с  участием  наиболее  подготовленных  физически  санитаров,  медбратьев  и  даже  медсестёр,  то  получал  лошадиные  дозы  каких-то  жутких  препаратов,  потом  скис,  стал  плаксив  и  замкнут,  целыми  днями  лежал  на  койке  и  тихо  ныл  о  своём.  О  судьбе  приятеля  Паша  так   и  не  узнал:  в  больнице  утверждали,  что  он  выписан  и  даже  называли  правдоподобную  дату,  про  дурдом  мало  кто  был  в  курсе,  и  всем  эта  чужая  трагедия  была  не  интересна  и  не  нужна.
   
      Однажды  в  мастерскую  пришла  немолодая  уже  женщина  в  шикарной  норке,  выложила  на  прилавок  ключ,  сделала  заказ,  приветливо,  но  с  дистанцией,  поглядела  на  Пашу.  «Люська …» – серце  так  и  забилось,  нахлынула  странная  нервная  волна,  Паша  сделал  шаг  в  её  сторону,  непослушной  рукой  выписал  квитанцию,  особое  внимание  обратив  на  фамилию  и  телефон.  Она  его  не  узнала,  это  было  очевидно.  Вечером,  еле  скрывая  от  Глахи  своё  состояние,  он  в  домашних  тапках  спустился  к  автомату,  набрал  люськин  номер,  стал  с  замиранием  ждать,  машинально  считая  длинные   хриплые  гудки.  Номер  не  отвечал.  Через  час  он  повторил  попытку,  и  через  два,  и  через  три,  и  назавтра  -  ответа  не  было.  Ключи  были  давно  готовы,  но  за  ними  никто  не  приходил.  Паша,  даже  и  не  задумываясь  над  смыслом,  сделал  лишний  дубликат,  спрятал  к  себе  в  карман.  Наконец,  дней  через  десять  в  матерскую  зашёл  лысоватый  мужичок  с  полосатой  полотняной  сумкой,  предъявил  долгожданную  квитанцию,  получил  ключи,  пробормотал:  «Спасибо …»,  по-быстрому  удалился,  сильно  наследив  на  только  что  помытом  кафельном  полу.  Паша  сник,  с  трудом  дождался  конца  рабочего  дня,  словно  робот,  доковылял  до  дому,  тут  же  завалился  спать.  Во  сне  он  видел  осиное  гнездо,  тысячи  маленьких  рабочих  ос,  злобных  и  юрких,  тысячи  белых  личинок,  разложенных  в  глубине  гнезда,  двух  странных  непропорциональных   и  очень  крупных  насекомых,  раза  в  три  превосходивших  всех  остальных,  шевелящих  усами  и  лапками,  жужжащих  парами  мощных  крыльев.  Осы  жалили  Пашу    в  грудь,  в  голову,  в  руки,  через  одежду.  Он  отмахивался,  стонал,  но  отчего-то  ясно  понимал,  что  всё  это  бесполезно,  ему  не  уйти …
Глаха  переполошилась,  пыталась  его  разбудить,  потом  отчаялась,    только  медленно  гладила  вспотевшие  волосы,  любя  целовала  Пашу  в  лоб.  Ночь  прошла,  они  встали,  как  ни  в  чём  не  бывало  он  пошёл  на  работу,  вроде  и  забыв  про  вчерашнее,  но  вдруг  нащупал  в  кармане  спецовки  люськин  ключ,  остаток  дня  думал  только  о  ней.  Так  повторялось  несколько  раз,  ночные   кошмары  сменялись  рабочими  буднями,  Люська   не  шла  из  головы,  бедная  Глаха  искала  какую-нибудь  бабку-травницу,  страдала  чуть  ли  не  сильнее  самого  Паши.
В  очередное  воскресенье,  устав  от  ночной  ерунды,  он  встал  часов  в  шесть,  быстро  умылся,  пока  Глаха  спала,  тихо  ускользнул  из  квартиры.  Город  ещё  не  проснулся,  было  свежо.  Паша  перешёл  мост,  спустился  к  пляжу,  с  ходу  отыскал  те  заросли  ивняка,  где  много  лет  назад  его  укусила  оса,  не  раздумывая  опустился  на  колени,  стал  копать  руками  чуть  влажный  от  росы  песок.  Попадались  мелкие  веточки,  пивные  пробки,  небольшие  камни,  корни  каких-то  растений,  осколки  стекла.  Трупики  мух  и  маленьких  ос  встретились  ему  раза  четыре,  он  аккуратно  сложил  их  в  укромное  место,  но    то,  что  он  искал,   так  и  не  встретилось.   Те  дети,  похоронившие  его  обидчицу,   давно  выросли  и  даже  не  догадывались,  что   он  маялся   здесь  и  вспоминал  их  самыми  ужасными  словами.   Не  отыскав  больше  ничего  существенного,  Паша  набрал  сухих  ивовых  прутиков,  сложил  колодцем  вокруг  осиных   тел,  поджёг  с  одной  спички.   Маленькое  жадное  пламя  пошло  вширь,  прося  ещё  и  ещё  дерева,  высохшей  травы,  обрывков  газетной  бумаги.  Костёр  пылал,  отгоняя  дымом  комарьё,  грея  душу  немолодого  измученного  человека.  До  пенсии было  года  два,  цели  жизни   он  уже  не  понимал,  водка  как-то  сама  собой  надоела,  жена  раздражала  своей  дурацкой  заботой  сверх  всякой  меры.  Он  разделся,  продемонстрировав   загорающему  поблизости  семейству  не  очень  свежие  синие  трусы,  с  разбегу  прыгнул  в  воду.   Отплыв  на  солидное  расстояние  от  берега,  он  перевернулся  на  спину,  распластался  на  воде,  и  долго  лежал,  глядя  полуоткрытыми  глазами  на  солнце,  ласковое  и  яркое …   
 
     Выбравшись  на  берег,  он  обсох,  стал  одеваться  и,  нащупав  в  кармане  штанов  какой-то  ржавый  ключ,  со  злобой  зашвырнул  его  в  реку.

      С  тех  пор  он  больше  никогда  не  был  на  реке,  живёт  пресно  и  не  любит  ездить  в  легковых  машинах,  а  когда  в  комнате  включают  яркий  верхний  свет,  буквально  выходит  из  себя,  бежит  к  выключателю   и  с  силой  дёргает  его  за  тугой  верёвочный  шнур …