Глава II. Погружение 3

***

– Чего изволите, господа?
Услышал Ой за спиной. Он оглянулся. Перед ним стоял половой в красной косоворотке, склонившийся в полувежливом, полурабском поклоне.
– Водку неси, – ответила Эстер, – и икорки черной.
Она была облачена в облегающее платье красного атласа и бесформенную шляпу с широкими полями.
«Определённо, – подумал Ой, – она имеет склонность к большим шляпам».
– Что-то быстро мы сюда попали. Вот мы летели, а вот мы уже сидим за этим столом.
– Извини, Ой. Как-то так получилось.
– Так это и есть знаменитая «Бродячая собака»? – спросил он, оглядывая низкий зал со сводчатым потолком.
Стены Бродячей Собаки покрывали, как блохи, неясные обычным людям символы, в торце притаилась маленькая сцена, зашторенная зеленым бархатом.
– Она, любезная, она, – ответила Эстер.
Зал был почти заполнен. «Две третьих», – опытным взглядом определил Ой. За дубовыми столами сидели большими компаниями. Возле эстрады расположилась группа молодых людей, которые ускоренно накачивались шампанским с целью в ближайшее время устроить пьяный скандал. Сцена пустовала.
– Довольно мрачно здесь.
Эстер приняла последнюю реплику Оя, как комплимент.
– Я очень старалась, – сказала она, – посмотри туда.
Она кивком указала на стол, стоящий рядом с шумной молодежью.
– Наши друзья все в сборе.
Эстер прищурилась, фокусируя зрение.
– Нет, пожалуй, Городецкого не хватает.
– Почему ты не носишь очки?
Эстер небрежно отмахнулась.
– Так интересней. И потом, в своей близорукости я такая беззащитная. Ты посмотри, посмотри...
За указанным Эстер столом сидели шесть человек. Трое из них были выписаны рельефно: чернявый юноша, нервно перебирающий рукописные листы, мрачный молодой человек красивой наружности, поглощающий красное вино бокал за бокалом, и одетая в белое платье девушка с одухотворённым лицом. Девушка держала тонкими пальцами длинную сигарету. Рука её слегка дрожала и струйка поднимающегося к потолку дыма причудливо изгибалась.
– Молодой человек в черном и девушка в белом – это чета Гумилёвых, – поясняла Эстер расстановку персонажей. – Они находятся на грани разрыва. Всё может понять и простить Николай, широкой души человек, и небреженье и даже измену, но только не может он принять больший, чем у него талант. А Аня, бедняжка, в отместку пишет всё лучше и лучше. Совсем недавно вышла вторая её книга стихов.
«Так гладят кошек или птиц,
так на наездниц смотрят стройных.
Лишь смех в глазах его спокойных
под легким золотом ресниц».
Как такое можно простить любимой жене, бывшей восторженной ученице.
– В какое время ты меня затянула, Эстер, – растерянно произнёс Ой.
– Скажи-ка, любезный, – обратилась Эстер к половому, ставящему на стол запотевший графинчик водки, рюмки, судки с икрой, – скажи-ка, какой нынче день.
– Дык среда-с, барыня, – ответил тот.
– Отвечай быстро, без запинки, – нахмурилась Эстер, – год, месяц, число.
– Четырнадцатого марта 1914 года, ваше скородие.
Половой стоял перед Эстер навытяжку. Она улыбнулась, хлопнула официанта по руке, что, видимо, означало «вольно».
– Вот тебе денюжка, – Эстер вложила в руку обескураженному юноше рубль, – купи себе леденцов. Ну ступай, ступай.
В зале нарастал шум. Молодые люди, напившись шипучего вина, стали стучать ногами. «Муха! Муха! Хотим Мраморную Муху!», – восклицали они. Их призыв услышали и подхватили другие.
– Не нравится мне эта кампания, – сказал Ой, пристально глядя на разошедшуюся молодежь, – проблемные они.
Эстер рассмеялась.
– Не о чём беспокоиться, милый Ой. Всё под контролем. Полиция, уверяю тебя, не понадобится.
Нервный молодой человек, наконец, отложил листы, оставив себе один. С ним он взошел на сцену, споткнувшись по дороге о ступеньку.
– Посвящаю эти строки моему другу, Николаю Гумилёву.
Он растерянно осмотрел зал, как мог бы оглядеться бродячий философ, случайно забредший в вертеп. Не заглядывая в текст, он принялся читать:
«Над желтизной правительственных зданий
кружились долго мутная метель...»
Эстер, закрыв глаза, шептала за чтецом стихи
«...На площади Сената – вал сугроба,
дымок костра и холодок штыка».
Он сделал паузу, словно испугался своего страшного пророчества. А из-под ресниц Эстер выкатились две хрустальные слезинки.
Зал реагировал бурно: аплодисменты, свист, крики «браво».
– Нам пора, – сказала Эстер.
Она поднялась, бросила на стол мятую купюру.
После душного кабака, воздух ночного Петербурга, ещё не отравленный сгоревшим в моторах бензином, показался Ою бодряще свежим. Они вознеслись. Пролетели над заснеженной нейтральной полосой, на которой господствовали вечные сумерки и суровые красноармейцы в остроконечных шапках, и опустились на ту же улицу города Ленинграда.
Забыв былую славу, Бродячая Собака пустила на постой советское учреждение, тоскливое и страшное своей внутренней природой. По причине позднего часа оно было закрыто на амбарный замок. Шел дождь. Редкие прохожие, кутаясь в ветхие одежды, спешили по своим делам. На мостовой и домах лежала печать серой запущенности.
– Вот она, колыбель революции, – Эстер выглядела серьёзно и печально, – здесь вершили кровавую тризну убийцы – социальные экспериментаторы. Прислушайся, как стонет город.
Ой прислушался.
«Ленинграаад!!!», – звенели дома, – «Я ещё не хочу умирать».
«Лениниград, ленинргад!», – вторило им небо, – «У меня ещё есть адреса, по котором найду голоса».
– Пойдем отсюда, Эстер, – Ой обнял её за плечи.
Она положила ему мокрую голову на грудь.
– Пойдем, Ой. Слишком здесь печально.
Уже давно остался позади Петербург – Ленинград, а Эстер всё молчала, погруженная в свои думы.
– Довольно поэзии, – наконец молвила она, – обратимся к прозе жизни, тем более что мы уже прибыли.