Внушение

     В загадочном явлении гипноза есть что-то неподвластное нашему приземлённому пониманию вещей. Отринув научный интерес, который зовёт порой за грань морали, жутко и тягостно наблюдать, как одно человеческое существо - ещё мгновения назад обладавшее собственной волей - растворяется в полном подчинении у другого, и подобная тайная, почти мистическая сила, апогей абсолютной и бесконтрольной власти, поистине омерзительна. Неподвижные стеклянные глаза змей, как известно, способны гипнозом ввести свою жертву в оцепенение, и требуется ещё изрядное время после спасения зверька от неминуемой смерти, чтобы невидимые путы рассеялись. А когда индийский факир, медленно покачиваясь из стороны в сторону, заставляет танцевать кобру из корзины на потеху публике, это зрелище исполнено зловещего смысла: если змеи глухи, спросите вы, зачем играть на флейте? Только чтобы не сбиться с ритма, вызвав тем самым гнев чешуйчатой твари - ведь она бдительно следит за каждым движением фокусника и не намерена прощать ошибку. И хотя у кобры вырваны зубы, она скорее всего стара и ленива, иначе бы никогда не попалась в руки тощему бедняку-индусу, - по-настоящему это факир танцует для неё, под свою же флейту. О, непредсказуемые аспиды, недаром Библия записывает их в исконные враги человечества! Счастье, что есть тайны, которые навсегда ими останутся. Ведь если бы мы умели читать в глазах змей, их холодная глубина рано или поздно открыла бы природу смертоносного умения к внушению - быть может, даже саму зловещую улыбку Люцифера, на веки вечные отметившую ядовитых тварей своей печатью. Только взгляните, как искажается лицо иного талантливого гипнотизёра, когда он вроде бы непринуждённо пользуется своим даром. Нечто демоническое исподволь проступает в его облике, и хотя на первый взгляд маэстро исполнен торжества, вы заметите и признаки затаённой душевной боли, так что не сразу скажешь, кому приходится хуже - мрачному повелителю чужих помыслов или его безвольному, точно кукла, ассистенту.
     Мистер Джонас Айвори был подающим надежды врачом, из числа тех, какие за монотонной безыскусной практикой силятся отыскать возможности для новых открытий и плодотворной работы ума. В бытность свою студентом он многие недели проводил в погоне за химерическими проектами, столь далёкими от той сухой и выверенной годами системы обучения, каковой он вынужден был следовать, что общие занятия, по мнению товарищей, лишь обременяли его. Деятельный юноша, отличавшийся богатым воображением и превосходными аналитическими способностями, он быстро приобрёл дурной, редкостно циничный характер, какой часто выдающиеся умы выбирают в качестве защиты от окружающей серости. Но если для подлинного гения подобное свойство натуры служит лишь панцирем от ударов судьбы, то человек одарённый, но слабохарактерный рано или поздно превратит его в хлыст, пользуясь малейшей возможностью показать другим своё превосходство. Именно в таком направлении эволюционировала личность Джонаса Айвори; обрастая гордыней, как днище корабля - ракушками, он всё замедлял полёт своего таланта, пока совсем не перестал развиваться духовно. Медицина виделась ему в первую очередь как средство добыть безграничную власть над людьми, через власть над жизнью и смертью, и потому даже гиппократова клятва прозвучала в его устах с изысканным и очевидным лицемерием. Лишь несомненно исключительные способности студента позволили преподавателям скрепя сердце вручить ему диплом, и надо было видеть, с каким выражением принял он его. С царственным снисхождением, будто полководец - ключи от поверженного города, и едва скрываемой алчностью, будто тиран - скипетр долгожданой власти.
     Как и следовало ожидать от человека, чьи наклонности приобрели такой неприглядный облик, мистер Айвори показал себя на редкость бездушным врачом. Огромные теоретические познания и поразительная проницательность не только скрадывали его недостаток опыта, но позволяли ему ставить диагноз и назначать лечение с необычайной лёгкостью, словно он видел пациента насквозь. Но обладая столь ярко выраженными талантами, при помощи которых могла быть спасена не одна человеческая жизнь, Айвори не слишком торопился их применять. И всякий раз исполнял свои профессиональные обязанности нехотя, казалось, чтобы поскорее от них отделаться.
     Подлинной же его страстью, воспламенившей интерес живой и неугасимый, стали сокровенные тайны гипноза. В узких медицинских кругах хорошо помнят серию ошеломляюще новаторских статей в этой области, опубликованных Айвори в первые годы врачебной практики. Научная аудитория, привыкшая одним из краеугольных камней критики вводить ссылку на возраст и опыт автора, поначалу восприняла увлечение молодого врача с презрительным скептицизмом. И правда, в первых публикациях Айвори лишь развивал сложившиеся задолго до него теории французов Гастона Ожери и Франсуа Лассаля, либо осторожно приводил к ним свободные комментарии, выглядевшие вполне логичными с научной точки зрения. Но уже в третьей и четвёртой статьях появились его собственные выводы, настолько "не подкреплённые доказательствами" и "необоснованно дерзкие", по мнению господ академиков Бреге и Клерио, выдающихся отцов медицины, что репутация Джонаса Айвори едва не оказалась разрушенной, не успев толком сложиться. К счастью, гордость, как натянутый китовый ус, не позволила ему опустить головы. Он на несколько месяцев - срок, позволивший почтенным академикам высказать предположение, что молодой коллега сдался перед лицом их окончательного вердикта - на несколько долгих месяцев исчез из печати; как оказалось, всё это время Айвори посвятил сбору доказательств. Пополнив же ими свой арсенал, он очень кратко, методично и неумолимо изложил результаты исследований в пятой статье, озаглавленной "Влияние гипноза на центральную нервную систему".
     Практика внушения, писал он, из-за пренебрежения к ней людей учёных и извечного интереса всевозможного рода шарлатанов, давно приобрела трудно смываемое клеймо лженауки и несправедливо игнорируется серьёзными исследователями. Между тем, невозможно отрицать очевидную пользу гипноза в психотерапии, где попытки его применения, хотя и не всегда увенчивающиеся успехом, приносят неоспоримые плоды. Многочисленные случаи выздоровления пациентов, страдавших от ярко выраженного посттравматического синдрома, сами по себе послужили бы отличной иллюстрацией перспективности работы в данном направлении. Далее, замечал Айвори, некоторые публикации по этой теме, которые могли бы ещё пару десятилетий назад наметить серьёзный прорыв в медицине, прошли незамеченными или вовсе оказались похороненными в архивах. К таковым он отнёс несколько сухих и в-общем-то, малозначимых, по мнению академиков, работ немецкого физиолога Штруге, книгу "Синопсис реакций мозга" датчанина Удеваса и объёмистую, довольно путаную статью своего соотечественника-англичанина Филдза, который, кстати, скончался от малярии, когда пытался проводить запрещённые исследования в Африке восемь лет назад.
     Все известные случаи успешных попыток гипноза, по мнению Айвори, сводились к тому, что врачу неким образом удавалось преодолеть естественную защиту, поддерживаемую свободным сознанием пациента. Иными словами, какая-либо мыслительная активность мозга естественным образом препятствует попыткам внушения; если же, более того, испытуемый догадывается, что ему пытаются навязать чужую волю, гипноз становится практически неосуществимым. Отсюда и всевозможные ухищрения, к которым прибегали врачи, отвлекая внимание больного на монотонно колеблющиеся предметы, сменяющие друг друга картинки, произносимые без интонации одинаковые фразы и т.п. Наибольшим же достижением для науки, вне всякого сомнения, стало бы внушение, сделанное с помощью одной лишь мысли, переданной посредством взгляда; и рано или поздно, оптимистически подытоживал Айвори, в способности змей парализовать жертву не останется ничего недоступного простому научному анализу.
     Разумеется, мы приводим здесь лишь краткий смысл работ доктора, в оригинале же его статей, оформленных по всем научным канонам, любой желающий может отыскать ссылки на академическую литературу и лабораторные записи экспериментов, проводившихся в разных странах для изучения гипноза. Примечательно, что при всей содержательности работ Айвори, написаны они свободным литературным языком, настолько, насколько позволяла ему необходимость в специальной терминологии; в его стиле чувствуется увлечённость своим делом и справедливое негодование в ответ на предвзятую критику господ Бреге и Клерио, а кроме того - исподволь - внимательный читатель заметит отголоски желчного, эгоистичного характера, с юности отравившего сердце талантливого врача.
     После публикации статей, неоднозначно воспринятых в научном сообществе, Айвори стал знаменит. Незамедлительно получив гранты на продолжение исследований от щедрой британской матушки-науки, он принялся теперь преследовать новую цель - заполучить в свои руки "подходящий опытный образец для изучения", как изволил он выразиться в письме академии наук. Под этой подчёркнуто сухой характеристикой скрывался, конечно же, согласный участвовать в эксперименте человек, более или менее подверженный гипнозу. Ознакомившийся с мировой практикой внушения, самолюбиво уверенный в себе, доктор Айвори нуждался лишь в материале для новой работы. И примерно в это же время, как негаданный подарок судьбы, ему подвернулся случай, доселе не описанный в истории медицины.
     Дело обстояло так. Некто Эбенизер Фоли, совершенно здоровый - про таких ещё говорят, завистливо-добродушно, "кровь с молоком" - итак, совершенно здоровый молодой человек, почти никогда не обременявший врачей своим посещением, внезапно был поражён приступом неизвестной болезни. Субботним утром в середине октября, когда он, как обычно, завтракал в кругу семьи, казалось, ничто не предвещало беды. Фоли увлечённо пересказывал забавный случай, запомнившийся ему на работе, и всячески подбадривал полусонных домочадцев. Возможно, по словам его матери, он выглядел излишне возбуждённым - трудно понять, сделала ли женщина такой вывод сразу, или вообразила задним умом, но молодой человек не высказал домашним ни единой жалобы на самочувствие, ни этим утром, ни накануне. Напротив, свидетельствовала сестра, Фоли казался воодушевлённым, полным кипучей энергии, будто готов был сорваться с места и броситься в омут какого-нибудь сумасбродного предприятия. С ним раньше такое бывало, прибавила мисс Фоли поспешно, так что его бьющая через край жажда деятельности не удивила, а скорее начала утомлять её, намедни плохо спавшую и ленивую по натуре. Отпустив ему пару колких замечаний, молодая леди принялась за кофе с бисквитами - когда вдруг с её братом произошла разительная перемена.
     Оборвав фразу на полуслове, мистер Фоли неожиданно замер, уставившись в одну точку; обеспокоенные мать и сестра проследили за направлением его взгляда, но не нашли там ничего, кроме стены, на которую падала тень от светильника. Тем не менее, молодой человек будто окаменел, и спустя какое-то время домочадцы с ужасом убедились, что он перестал дышать; опустим описание того потрясения, которое испытали две несчастные женщины, раздавленные горем, и попробуем рассказать о загадке с точки зрения подоспевших врачей.
     Поначалу, по общему мнению, всё указывало на каталептический припадок. Но этот тонкий и до сих пор малоизученный недуг, очевидно, должен был проявить себя раньше, и в первую очередь - среди родственников мистера Фоли. Принято считать, что каталепсия возможна только в условиях определённой генетической предрасположенности, и никто из врачей не желал отступаться от этой теории; кроме того, каталепсический сон отличается хоть и невероятно слабыми, но всё же заметными признаками жизни, которые современная наука, безусловно, способна выявить лучше, чем пару столетий назад. В случае же с мистером Фоли оцепенение было полным: дыхание отсутствовало, сердце остановилось, тело стало холодным, как у мертвеца. Лишь один признак свидетельствовал о том, что бедняга ещё жив: беспорядочная, чуть замедленная активность мозга, которую удалось обнаружить после нескольких неудачных попыток. Мы с содроганием вынуждены признать, именно эта слабая ниточка жизни спасла его от вскрытия, поскольку, обнаружив такую неодолимую живучесть центральной нервной системы, врачи поспешили предпринять попытки реанимировать пациента.
     Всё это время приборы продолжали фиксировать картину электрических импульсов в мозгу. Как уже упоминалось, она выглядела беспорядочной, как у человека, чья мысль перескакивает с одного предмета на другой безо всякой видимой логики. Чаще всего, однако, заметна была деятельность лобного отдела, в основном левого полушария. Возможно, несчастный пытался анализировать чудовищное положение, в котором оказался; так же время от времени показывались слабые проблески в областях, ответственных за органы слуха и речь. На экранах приборов мозг мистера Фоли напоминал ночной мегаполис, переливающийся яркими неоновыми огнями, с той лишь жестокой разницей, что вместо веселья кутежей и манящих вывесок за каждой вспышкой стояло отчаяние и невысказанная боль человека, чья жизнь в мгновение ока перестала ему подчиняться; жизнь, искорка которой, говоря иносказательно, заперлась, словно изгнанная неведомыми захватчиками королева, на вершине самой высокой башни.
     Несколько попыток запустить сердце окончились неудачей - нет нужды рассказывать, как это разочаровало и встревожило эскулапов. По всем законам физиологии через некоторое время должна была наступить смерть: нервные клетки мозга, перестав получать свежий кислород из крови, неизбежно погибают. В обычных условиях достаточно всего семи минут после остановки сердца, чтобы признать пациента мёртвым. Но мозг мистера Фоли со сверхъестественным упорством цеплялся на жизнь. Налицо был очевидный феномен. И час, и два, и даже сутки спустя картина оставалась прежней. Разве только, может быть, импульсы стали возникать чуть более упорядоченно, и самый поэтичный из врачей высказал сравнение, что это очень напоминает то, как ведёт себя узник в одиночной камере: постепенно страх, отчаяние и ненависть к тюремщикам, снедающие мятежную душу в первые минуты, сменяются холодной работой ума, изобретающего способы к побегу.
     Джонас Айвори прочёл об этом непостижимом случае из газет, когда прошло уже более недели с того субботнего октябрьского утра. Привыкший осуждать скептицизм в других, сам он после первых же строк собирался отправить статью в мусорную корзину, когда внимание его привлекло несколько знакомых фамилий. Врачи, весьма дорожившие своей репутацией, яркие представители той касты, которых принято называть "почтенными", с волнением рассказывали о подробностях происшествия; за осторожными предположениями в их словах скрывались полнейшее смятение и непонимание. Сразу несколько человек, с которыми Айвори был знаком - если не лично, то по научным статьям - подписывались под выводами совершенно невероятного свойства, и даже церберы вроде Бреге и Клерио, прежде бдительно не пропускавшие ни единой новой идеи, сохраняли по поводу истории многозначительное молчание. Положительно, творилось нечто небывалое.
     Возмущение, негодование и сосредоточенная задумчивость последовательно сменились на лице мистера Айвори. Вертя газету и так, и эдак, комкая её в руках, метаясь из одного конца комнаты в другой, молодой врач размышлял о своём гранте и таинственном случае, поставившем в тупик коллег. И в какой-то момент в его голове созрел план, в котором тончайшее коварство сочеталось с неодолимой тягой к славе. Он сделал всего пару звонков, отвесил всего пару деликатнейше выверенных фраз, задрапированных деланной скромностью, и вот ему уже разрешили повидаться с семейством Фоли как представителю клиники, "для незначительных наблюдений и экспериментов научного свойства, нисколько не повлияющих на характер болезни пациента". Вот он, замечательный шанс вторично заявить о себе! Джонас потирал руки, воображая открывшиеся возможности. Как бы ни сложились его личные изыскания, Айвори всё равно остался бы в выигрыше: либо поставив на место явно помрачившихся рассудком "почтенных" коллег, либо сделав поистине выдающееся открытие - а в том, что он окажется куда наблюдательнее и проницательнее пары закоснелых в болоте многолетнего опыта стариков, молодой врач не сомневался ни секунды.
     Тело Эбенизера Фоли располагалось полулёжа в кресле с откидной спинкой. Несмотря на произошедшие в нём загадочные реакции, так схожие симптомами со смертью, признаки отёков, окоченения или разложения отсутствовали. Конечности сохраняли прежнюю гибкость, мышцы в основном были мягкими и расслабленными. Кожа, хотя и холодная, не имела трупных пятен. Если бы не остекленевшие глаза и неподвижное, подобно театральной маске, выражение лица, состояние мистера Фоли внешне напоминало глубокий сон или обморок. К его голове были прикреплены электроды энцефалографа, а рядом на экране, словно план боевых действий, высвечивалась картина активности мозга.
     Более недели несчастный пробыл без еды и воды, и по очевидным причинам каких-либо попыток ввести внутривенное питание не было. Да что там говорить, смятенные и пристыженные, светила медицины яростно протестовали против возможности прожить целых семь дней после остановки серца, которая противоречила всем имеющимся представлениям о физиологии человека. Исправность приборов проверяли не менее десятка раз, счёт всевозможным комиссиям уже давно был потерян, а возле экрана постоянно дежурили наблюдатели, втайне искренне желавшие, чтобы мистер Фоли со своим возмутительно дерзким феноменом наконец умер. Должно быть, ни один человек на этом свете не сумел ещё в столь короткий срок добиться такой массовой угрожающих масштабов ненависти окружающих.
     Доктор Айвори будто намеренно подгадал момент, когда рядом с пациентом оказался лишь один человек. Преданная сестра, не отходившая от Фоли и почти не спавшая несколько дней, наконец сдалась усталости; мать, не выдержав нервного перенапряжения, сама слегла в горячке. Что касается большинства врачей, они недолго думая решили избрать стратегию "с глаз долой", ограничиваясь сухими отчётами и следя за обстоятельствами дела удалённо.
     - Добрый вечер, Харрис, - с напускным добродушием произнёс Айвори, обращаясь к дежурному, тощему, как вешалка для халата, костлявому врачу лет сорока. - Не могу не заметить, как ваш усталый взгляд пронзительно вопиет о чашечке кофе. Позвольте мне подменить вас.
     - О, с удовольствием, - протянул его измученный коллега. - Я сижу перед этим экраном уже добрых шесть часов без перерыва, и уверяю вас, от такой работы третий день подряд впору тронуться умом. Этот Фоли как будто ждёт кого-то, строит таинственные планы и хладнокровно обдумывает своё положение. А временами словно яростно спорит с самим собой, и в такие моменты я жалею, что не могу прочесть его мысли.
     - У вас богатое воображение. А быть может, это просто усталость.
     - Я много слышал о ваших статьях, сэр, не могу не выразить своё почтение. Только поверьте моему совету, гипноз лучше оставить в покое. Представляете, вот смотрите вы утром в зеркало, и вдруг по привычке начинаете внушать своему отражению, что... к слову, как-то раз один психотерапевт...
     - Благодарю, - сдержанно кивнул молодой человек. - Может быть, и ваш случай послужит достойной пищей для ума. Если только это не заразно.
     - Кхе-хе, а вы порядочный шутник, сэр! Надеюсь, вы правы, надеюсь, вы правы. Располагайтесь пока. Я не отказался бы ещё выкурить трубочку за ваше здоровье.
     Посетитель проводил затылок Харриса долгим, тяжёлым взглядом. Лишь когда дверь закрылась, Айвори обернулся к пациенту, и жестокая усмешка, как у мальчишки, решившего привязать консервную банку к хвосту кота, искривила его губы.
     "Что ж, вот мы и остались наедине. Интересно, слышит ли он меня? Это легко проверить".
     - Вы, вероятно, могли почувствовать некоторое беспокойство при моём приближении, мистер Фоли, - холодно проговорил он лежащему в самое ухо. - Некий род предчувствия, способного, как говорят, вовремя осведомить нас об опасности. Быть может, у вас зачесался кончик носа, и вы страдаете оттого, что не можете пошевелить своим онемевшим пальцем, исправив это? О, ваше состояние приятно отличается от обычной комы. Возможно, вы даже в состоянии будете почувствовать боль.
     На экране прибора отдельные вспышки стали сгущаться, невидимые реки мыслей, получив направление, ринулись к морю отчаяния. Миг за мигом, сложилась картина в поразительном соответствии с фотографией, приведённой в фундаментальной книге Удеваса. Устойчивая, классическая иллюстрация страха.
     "Поразительно, ни один из остолопов от медицины до сих пор ничего не заметил. Смотрите, да этот малый прекрасно слышал все ваши слова!"
     - Как хорошо, что мы с вами пришли к взаимопониманию, мистер Фоли. Досадно, когда человек, которого ты собираешься убить, проявляет сознания не больше, чем корешок садовой травы. Что? Вы снова растеряны? Кажется, слишком много эмоций для человека, который уже семь дней как, совершенно очевидно, должен быть мёртв.
Картинка на экране усилилась, запылала огненными красками. Отсвечивая расплавленными сгустками ужаса, в мозгу пациента словно забурлил вулкан, извергая в безгласный эфир отчаянные мольбы о помощи.
     Удовлетворённый эффектом, Айвори принялся неторопливо перебирать содержимое своей сумки, постепенно выкладывая на стол скальпели, зажимы, крючки, скобки, иглы, хирургические ножницы, щипцы и ранорасширители. Боковым зрением продолжая следить за показаниями прибора, он намеренно вертел каждый новый инструмент на виду, прежде чем положить рядом с остальными, чтобы неподвижные глаза Фоли могли хорошо всё рассмотреть.
     - Само ваше существование на этом свете, Эбенезер, угрожает мировой медицине. Представьте, как всякий лишний день метаний вашей жалкой, повисшей между небом и землёй душонки подрывает доверие к врачам. Ведущие специалисты не способны связать двух слов, когда речь заходит об изумительном феномене мистера Фоли! Наука зашла в тупик! Возможно ли это? О, конечно же, вы наверняка человек здравомыслящий, и должны понимать, что нет. Наука умеет защитить себя от подобных посягательств на свою честь точно так же, как штыки солдат национальной армии всегда готовы затолкать обратно в глотку наглеца оскорбление, нанесённое их родине.
     Из сумки показался прямой тонкий клинок тенотома. Свет настольной лампы холодным высверком мелькнул на краю бритвенно-острого лезвия, когда Айвори, лицо которого будто говорило: "вот, именно это я и искал", отложил его чуть в стороне от прочих инструментов.
     - Я мог бы довольствоваться разрешением, полученным от моей клиники, и медленно выпустить вам кровь по капельке. Или извлечь ваш мятежный мозг через нос, как египетские жрецы поступали с будущими мумиями. Хотя, в нынешнем состоянии, вы итак похожи на мыслящую мумию. И, откровенно говоря, подобные варварские методы не по мне. Да, пожалуй, что так.
     С некоторым разочарованием в голосе Айвори начал складывать инструменты обратно, медленно, с большой неохотой. Огненный вулкан на экране, пульсируя синими и фиолетовыми волнами, понемногу успокоился, но два островка, раскалённые добела, выдавали мучительную тревогу. К тому времени, как последний ланцет исчез в недрах необъятного хранилища, достойного лучших пыточных мастеров, эти колеблющиеся мыслительные центры продолжали гореть, словно два сияющих глаза, и отдельные мерцающие огоньки то и дело пробегали между ними, загнанно и опасливо.
     - Знаете, кажется, я придумал, как с вами быть. Попробуем представить, что я самым деликатнейшим образом - совсем не потревожив покоя вашего уединения - устрою короткое замыкание в приборе. Харрис хорошо знаком с теорией медицины, но в электротехнике понимает не больше, чем крот - в пятнах на солнце. Короткий высверк в мозгу, последняя мысль, копьём засевшая в позвоночнике сознания, и с опасной загадкой покончено. Что скажете, мистер Фоли?
     Дверь отворилась, и в комнату проскользнул изрядно посвежевший Харрис с чашкой кофе в руке. Айвори сделал вид, что внимательно изучает лицо пациента.
     - Смотрите, какая-то прозрачная жидкость стекает по щеке. Похоже на слезу.
     - Это вода, сэр. Закапываем по возможности через каждые полчаса, чтобы его глаза не высохли. Бедняга, было бы лучше, если бы он успел закрыть их. Впрочем, как и уши.
     - Простите? - настороженно перебил Айвори.
     - Мухи, сэр. Одна из них докучает мне с самого утра, а когда устаёт, садится на ухо мистера Фоли. Неприятно, должно быть, знать об этом, если конечно он сохранил способность чувствовать.
     - Да, в самом деле, - Айвори рассеянно перевёл взгляд на пациента, поймав себя на мысли, что совсем не замечал вокруг мух.
     "Рано успокаиваешься, растение, меня вовсе не смущает присутствие Харриса. На самом деле, он будет со мной заодно. Старине, должно быть, до смерти надоело следить за самочувствием живого мертвеца".
     Полюсы тревоги вновь забились, окатываемые красными размытыми волнами. Несколько неясных линий, словно отражение внутренней боли, пролегли рядом с ними, дрожа, как струны растревоженной мандолины.
     "Он читает мои мысли!"
     Разноцветные разводы, словно в бензиновой луже, разбежались по поверхности экрана, на краях проекции расходясь тусклым ореолом. Как будто внезапный неосязаемый крик разорвал тишину, а утлая лодочка надежды ушла под воду, оставив на поверхности озера мыслей лишь неясную рябь.
     "Итак, мой несчастный пациент, ты забился в норе, трепещущий маленький кролик, не имея возможности даже пискнуть, но охотники уже здесь, и вот-вот спаниель вытащит тебя за уши".
     Айвори словно невзначай пододвинул стул так, чтобы взгляд Фоли оказался направлен именно на него. Это ли не была блестящая возможность для практики гипноза? Податливый, мятущийся в котле страха человек, затерянный в пропасти между жизнью и смертью, не способный к сопротивлению? Его расфокусированные глаза, как две чёрные амбразуры, нацеленные в пустоту, поневоле оказались напротив стального, властного взгляда доктора Айвори. Незримые поляризованные лучи, несущие одну мысль: "Подчиняйся!" - устремились в мозг парализованного пациента. И с чудовищной, маниакальной страстью, вырвавшейся на волю из глубин подсознания, с долго сдерживаемым желанием власти забилось новым ритмом сердце прирождённого тирана. Возомнив не только обуздать непостижимые, потусторонние силы гипноза, но и немедленно применить их для разрушения, разбить чужую волю о стены покорности, высушить в жилах малейшую попытку сопротивления, доктор Айвори, вся порочная сущность которого наполнила его невыносимо свирепый взгляд, добавил: "Подчиняйся и умри! Умри, я повелеваю тебе!"
     По тёмным водам нашей генетической памяти, среди неосознанных страхов и побуждений, путешествует в вечность судно, собранное из костей тысяч лет прошлого. На его борту клубится чёрный ядовитый дым, рождающий безумные расплывчатые образы, черты лиц мстительных языческих божков проступают в нём на фоне полусгнивших мачт и скрипящих снастей. Разломанные рогатые идолы, покорёженные светильники и курильницы устилают палубу, ростра, вырезанная из осколка Вавилонской башни, возвышается над волнами, а на самом носу корабля стоит, в просоленных оборванных одеждах, олицетворение памяти о разнузданных кровавых жертвоприношениях, жрецах, способных убить одним взглядом, властителях, под пятой которых стонали самые души подданных, вывернутые наизнанку, бессильные утаить малейшие помыслы. Неумолимый взор кормчего превращает волны в пар и прожигает облака, а его жестокий оскал ужаснее девятого вала. Но самое великое зло, сотрясая корабль своим дыханием, дремлет в трюме. Древнее, как сам мир, неистребимое и алчное, вобравшее в себя всю бунтарскую волю сотен поколений - это призрак извечной гордыни, всегда следующий за человеком. И вот он, призванный безрассудным Айвори, будто поднятый посреди зимней спячки медведь, пробудился ото сна. Послышался скрежет ржавых цепей, горячее дыхание перешло в рёв, исполненный торжества. Отвратительный хруст и скрип, какие могли издать перемалываемые мельничными жерновами камни, возвестил о воле, злой, словно само время.
     Джонас Айвори, вскрикнув, схватился за горло. Глаза его выпучились, застыли, лицо опухло и побагровело. Напротив него, непринуждённо поднявшись со стула, отмахнувшись от контактов датчика, как от назойливой мошкары, Эбенизер Фоли выпрямился и издал вздох человека, извлечённого из-под развалин. Затем, подойдя к скорчившемуся от боли доктору Айвори, пациент произнёс сверхъестественно громким, очень ленивым и раскатистым голосом, будто отражённым многократно эхом в глубине сырого колодца:
     - Поверите ли, я многому от вас научился, мистер Айвори. Но способности такого уровня заслуживают более достойного хозяина. Совершенно очевидно, что вы уже мертвы.
     Голос этот разбудил мисс Фоли, и торопливые шаркающие шаги отчётливо раздались лестнице; но к тому времени, как девушка вбежала в комнату, её брат, обхватив голову, уже бормотал полуразборчивые слова про дикую боль и дурной сон, тихим, надорванным, обычным своим голосом. Его щёки порозовели, колени тряслись, он почти не держался на ногах и буквально свалился в объятия сестры. Дежурный врач Харрис бесследно исчез, а в состоянии доктора Айвори, в целом схожем с таинственной болезнью самого Эбенизера, была некая ускользающая от наблюдателя деталь, неуловимая и неприметная, которая, в то же время, мгновенно указывала 'совершенно очевидно', что он мёртв.

Февраль 2013