Сон праведных душ

     Мне всегда казалось, что тексты, в продолжение столетий, а порой и более, сокрытые от людей, подобны узникам в остроге времени. Мне, как историку, открывая, в силу рода своих занятий, старинные документы и записи ушедших веков, доводится чувствовать такую радость, как будто удалось посодействовать спасению живой души, осуждённой на забвение и медленное увядание. Когда тексты с полуистлевших страниц переносятся на свежую бумагу,  то  как будто дыхание старины начинает шевелиться в новом, молодом теле; возможно, будь наш слух чуть более тонок, мы смогли бы даже различить его.
     Однажды мне в руки попало объёмистое письмо, относящееся, по-видимому, к частной переписке одного духовного лица из Толедо, жившего во второй половине XVв. Из нескольких строк, бегло вырванных из контекста, я понял, что имею дело с очень необычным документом. Для своего возраста он сохранился удивительно хорошо, и это объясняется тем, что всё время письмо хранилось нераспечатанным; из некоторых других источников, сопоставленных с текстом послания, мне удалось выяснить, почему. Очевидно, Уртадо Нуньес де Руэда скончался вследствие продолжительной болезни, к сожалению, мне неизвестно, какой именно. Когда сеньор Крессадо, находясь в дороге, писал ему, де Руэды, скорее всего, уже не было в живых. Донесения слуги же, о которых упоминает автор послания, могли приходить с запозданием, или же были ошибочны. Как бы то ни было, письмо сеньора Крессадо пришло по адресу, и далее, вероятно, затерялось среди других бумаг, составлявших личную переписку де Руэды. Я дерзну предположить, что покойный вряд ли пользовался большим влиянием, и его письма не были никому интересны. Тем не менее, что удивительно, они, равно как и прочие частные документы этого лица — счета, заметки, расписки и прочее — бережно хранились вплоть до нашего времени, когда сеньор Эстебан Л. любезно предоставил их мне на изучение. Благодаря его неофициальному разрешению я имею теперь возможность опубликовать текст письма, имеющего столь печальную историю. Также хочу выразить благодарность моему другу Антонио М., который помог мне с переводом и изданием; по большей части, это благодаря его усилиям спасен ещё один пленник цепких пут времени. Но не буду долее обременять читателя подробностями и предоставлю слово самому документу.
   
     * * *
   
     "Его милости Уртадо Нуньесу де Руэда, моему духовному покровителю.
     Да хранит вас Господь, святой отец!
     В ту пору, когда долг и дела земные вынудили меня покинуть родной город, здоровье ваше было не совсем благополучно, отчего я отбыл с тяжёлым сердцем и полный тревог, кои, омрачая моё путешествие, лишили меня нормального сна и не позволили отнестись с должным тщанием к работе, что была мне поручена. Хвала милосердному Богу, мой слуга, которому я приказывал справляться о вас, написал, что вы пошли на поправку. Однако, будучи разделен с вами необъятными размерами нашего королевства и, увы, лишённый возможности поздравить вас с благословенным выздоровлением лично, я могу лишь позволить бумаге стать посыльным моей радости; в то же время, кому, как не вам, святой отец, известно, насколько ненадёжный и неверный посыльный выходит из бумаги. Да простят мне столь богохульные речи, если я скажу, что Священное Писание не приобрело бы в душах прихожан такой наставительной и побуждающей силы, коли вместо посещения ваших мудрых проповедей они имели возможность читать Библию в одиночестве в своих жилищах. Но, кажется, я позволил себе немного забыться. Мне приходится писать это письмо в душной, пыльной комнате придорожной гостиницы, и воск старой свечи капает на бумагу вперемешку с моими слезами. И когда послание доедет до вас, представьте, что маленькие капельки воска есть застывшие слёзы радости вашего сына во Христе, по случаю счастливого избавления его отца от болезни; пусть они говорят за меня лучше, чем могли бы сказать самые красивые слова на бумаге.
     Я должен написать ещё и потому, что душу мою сильно тревожит история, услышанная от умирающего старика на постоялом дворе, равно как и последовавшие вскоре за его рассказом события, хотя в истинности последних мне уже трудно быть уверенным, поскольку сейчас, когда я пишу эти строки, они начинают представляться мне умственным помрачением или наваждением бесовским, посланным для испытания веры честных христиан. Но позвольте мне изложить всё по порядку. Перво-наперво, мне случилось прибыть на постоялый двор в Валенсии два дня назад. Хозяин оказался очень радушным, и его крайне почтительный приём, хотя я и вправе был на него рассчитывать в силу своего положения, тронул меня. На беду, сразу же выяснилось, что в конюшне нет свежих лошадей, и, как бы доброму моему соотечественнику не хотелось их предоставить, сделать это удастся не ранее, чем через несколько дней. Мой же скакун, загнанный дорогой до состояния совершенно непотребного, уже не годился для продолжения пути.
     Поначалу, я был расстроен невесёлыми новостями, но по зрелому размышлению, рассудил, что переход через пустынные равнины, а затем по каменистой тропе вдоль гор вымотал меня не меньше, чем моего скакуна. В это время года часто бывают дожди, и меня не раз заставал в горах холодный ливень, иногда вперемешку с градом. После такого ненастья ветхая, разваливающаяся гостиница с покосившимися стенами показалась мне поистине раем земным, и необходимость остановиться в ней на лишние три-четыре дня не вызвала у меня протеста. Я поблагодарил хозяина и, перекинувшись словами с парой других постояльцев, принялся обустраиваться в комнате наверху.
     Той первой ночью я почти сразу же уснул, не дождавшись ужина. Не стало препятствием даже то, что всё тело ныло после дороги. Но долго проспать мне не удалось. Хотя ваш покорный слуга никогда не отличался особенной чуткостью, меня разбудил шум внизу. Сперва я решил, что проснулся от грома, поскольку, продрав глаза, обнаружил, что за окном льёт так, будто начался ещё один Великий Потоп. На первом этаже были слышны голоса, говорили на повышенных тонах; затем кто-то закричал, и последовал топот ног, словно несколько человек выбежали на улицу. Когда же хлопнула входная дверь, я проснулся окончательно и, лихорадочно распутывая клубок дремотных мыслей, уселся на своей постели.
     Не стоит удивляться, что спросонья я подумал о грабителях. Придорожная гостиница - весьма уединённое место, а мне не раз рассказывали леденящие душу истории о безжалостных бандитах, обдирающих путников до последней нитки. Возможно, хозяин был с ними в сговоре; подобный вывод показался довольно убедительным и привёл меня в ужас. Кое-как одевшись и вооружившись своей старой шпагой, я постарался покрепче припереть дверь подвернувшимся шкафом, однако надеяться на прочность такого рода фортификации особенно не приходилось: прогнившая его древесина крошилась прямо у меня в руках. Едва лишь я забаррикадировал таким образом подступ к своей комнате, в дверь слабо, но настойчиво постучали.
     - Сеньор Крессадо! Вы нам не поможете?
     Голос принадлежал Люсии, пятнадцатилетней дочери хозяина гостиницы. Признаюсь, при звуках этого милого детского голоса у меня немного отлегло от сердца, но шпаги я не убрал. Обострённые мои чувства подсказывали, что девочку могли подослать, чтобы взять меня хитростью.
     - Кому это - вам? Кто там с тобой? - я тщетно придавал своим словам уверенности. Верно, даже ребёнок заметил, насколько дрожит мой голос. - Скажи им, что с меня нечего брать, кроме моего полудохлого коня, - продолжил, запинаясь, ваш покорный слуга. - Я не торговец и не королевский посыльный, всего лишь везу письма и донесения для своего хозяина.
     Из-за двери не отвечали. "Стало быть, размышляют, что со мной делать", - рассудил я и, сжав шпагу так, что побелели костяшки пальцев, отступил на шаг в глубину комнаты. Позади меня было окно, в которое не составило бы труда забраться с улицы, да и, вдобавок, святой отец, вам ли не знать, что урокам фехтования в своё время я предпочитал уроки латыни и письма - всё это не сильно располагало в мою пользу. Но я был слишком взволнован, чтобы трезво оценить соотношение сил. В голове моей уже шёл счёт мгновениям, до того, как станут выбивать дверь, когда вдруг Люсия ответила, смеясь:
     - Сударь, вы, небось, решили грешным делом, что пришли по вашу душу разбойники. Клянусь вам добродетелью святой Катерины, на гостиницу никто не нападал. Среди ночи один из постояльцев вышел на дорогу и воротился скриками - он увидел изнемогающего, свалившегося с ног старика в нескольких шагах от двери. Бедолаге, видно, не хватило сил, чтобы дойти. Отец с сеньором Хуаном собирались перенести его в дом, ухватив за руки и за ноги, но путник вдруг в ужасе завопил и, насколько позволяло его тщедушное тело, начал отбиваться от них своим посохом. Похоже, старик бредит, но с виду не похож на пьяницу. Я хотела позвать вас, потому что без посторонней помощи тут не обойтись.
     Её объяснение показалось мне убедительным, и, отбросив сомнения, я наспех оделся и, не без труда отодвинув в сторону свою баррикаду, воздвигнутую в порыве отчаяния, приоткрыл дверь. Лицо Люсии в тусклом огне свечи казалось сильно взволнованным и озабоченным. Не задавая более лишних вопросов, я последовал за девочкой, устыдившись вскоре своего малодушия.
     Пока мы спускались по лестнице, на нас смотрел проём открытой двери, в котором хорошо было видно разгул стихии. В такую погоду, без сомнения, кошмары легко придут к спящему человеку, подкрадутся, как кошка, и вцепятся когтями столь же ловко.
     - Мне приснился нехороший сон, - вяло оправдался я перед Люсией, желая побыстрее отделаться от неприятного чувства страха, коему девочка сделалась свидетельницей.
     Мой голос действительно звучал немного сонно, но, похоже, ничто на свете не в силах обмануть проницательность молодой девушки, поскольку, когда Люсия понимающе кивнула, на её губах играло подобие хитрой улыбки.
     Едва я вышел за порог, немилосердный дождь взялся мочалить моё и без того убогое платье и хлестать по лицу. Предусмотрительная же маленькая принцесса осталась в доме, следя за нашими действиями из окна.
     - Хорошо, что вы пришли, - обратился ко мне хозяин гостиницы. - Смотрите сами, нам тут вдвоём не управиться.
     Он успел накинуть плащ из хорошей парусины, однако его одежда, как и одежда сеньора Хуана, приобрела уже жалкий вид. Что касается несчастного полоумного старика, тот и вовсе казался похожим на выходца с того света. У меня нет сомнений: случись ожившему мертвецу выбраться из могилы, или утопленнику подняться из болота, он выглядел бы так же. Узловатые костлявые конечности старика будто бы переплелись между собой, сам он валялся в грязи, чуть приподнявшись на локте и пытаясь опереться на крючковатый посох, сделанный, вероятно, из вырванной при дороге коряги, и обводя нас полубезумным взглядом. Сеньор Хуан обращался к нему сначала по-испански, затем по-португальски, и, казалось, некоторые слова находили понимание, потому что страдалец настораживался и вытягивал шею. Губы его, глубоко запрятанные в свалявшейся косматой бороде, будто бы силились ответить нам что-то.
     Удивительно, но при виде меня старик успокоился. С величайшей осторожностью я отнял у него посох и передал хозяину гостиницы; тому, вероятно, успело изрядно достаться от этого оружия путника, и с бранью он отбросил деревяшку в сторону. Затем я подхватил старика за плечи, обнаружив при этом, что его тело от истощения весит не больше, чем у ребёнка. Бедолага больше не сопротивлялся: то ли я не внушал ему страха, то ли схватка с хозяином и сеньором Хуаном окончательно лишила его сил. Последний вызвался помочь мне втащить старика в дом, от чего я великодушно отказался, опасаясь новой вспышки безумия несчастного путника. Да и нести его не составило особого труда. Хозяин открыл мне дверь, сеньор Хуан расстелил у камина тюфяк и старое заплатанное одеяло, которые принесла Люсия, и мы вместе уложили загадочного бродягу у огня.
     К тому времени проснулся третий постоялец, ленивый и толстокожий старый купец по имени Мендоса, с которым я бегло познакомился до того, как ложиться. Глядя на его равнодушную, опухшую физиономию, я усмехнулся про себя. Немудрено, что девочка решила разбудить меня, а не этого варёного фазана, который гнусаво и неразборчиво начал жаловаться на крики и шум. Люсия было принялась его умасливать своими бойкими детскими речами, но тут Мендоса заметил промокшую компанию у камина и в первую очередь старика. На мгновение - дольше, по всей вероятности, не в силах было удержать его оплывшее лицо - выражение купца приобрело задумчивость, затем, покачав головой, он медленно, переваливаясь с ноги на ногу, побрёл наверх по скрипящей лестнице. Старик же при его появлении мигом преобразился: без сомнения, он узнал этого человека и его голос, и хрипло, грозно, будто умирающий дракон, прорычал вслед:
     - Мендоса! Наконец-то я нашёл тебя, убийца!
     Купец издал неописуемый звук, не то охнув, не то взвизгнув; раскинув руки, словно пытаясь схватить уходящее от него окружающее пространство, он покосился подобно падающей башне и едва не слетел с лестницы. Вторым его порывом было броситься бежать, пользуясь невесть откуда появившейся у человека подобного сложения и возраста прытью, но далеко уйти ему было не суждено. В наших глазах столь странное поведение служило вернейшим подтверждением вины, а простому человеку и вовсе не нужно никаких доказательств, чтобы поверить в то, что совесть торгаша-перекупщика должна быть нечиста хотя бы в силу самого его рода занятий. В считанные мгновения мы втроём с хозяином и сеньором Хуаном поймали брыкающегося и хнычущего Мендосу и привязали к стулу рядом со стариком. Каждый из нас жаждал услышать историю, готовую сорваться с этих старых уст и горевшую в этих выцветших, видавших виды глазах, и каждый желал восторжествовать правосудию и христианской справедливости, если в них была нужда. Старик же, по всей видимости, злейший враг которого находился теперь на расстоянии вытянутой руки от него, долго сверлил его взглядом, иногда посматривая искоса и на нас, собравшихся вокруг, в особенности на Люсию, чьи глаза с ребяческим любопытством были широко распахнуты.
     - Принеси ему вина, - повелительно бросил дочери хозяин гостиницы.
     Но старик энергично замотал головой, и, с трудом шепелявя, затребовал кувшин воды. Его просьба, разумеется, была в скорости выполнена.
     Прикончив три четверти кувшина, он вдруг судорожно засмеялся.
     - Мой дед говорил мне, что я слишком много пью. В самом деле, только поистине ненормальную жажду не утолил бы тот ливень, что сейчас бушует на улице.
     Старик закатил глаза и начал бормотать что-то про себя. Я прислушался и различил слова некой молитвы, мне, к сожалению, неизвестной. Сеньор Хуан и хозяин гостиницы в недоумении переглянулись. Мне же было знакомо, что натерпевшийся лишений человек склонен порой нести странный вздор, кажущийся бредом, и потому я отнёсся к старику только с усилившимся сочувствием. То, что он спокойно и уверенно дочитал до конца свою молитву, свидетельствовало о его здравом рассудке, сумевшем по мере сил перебороть нервное и физическое истощение. По мере того, как старик отогревался у огня, на щеках у него даже появился лёгкий румянец. Люсия с детским добродушием принялась расчёсывать его слипшиеся от воды космы.
     Что касаемо Мендосы, то толстомясый торговец вырывался и осыпал нас проклятиями, грозясь всеми карами земными и небесными, если мы не отпустим его. Хозяин же гостиницы неподкупным тоном заметил, что сделает это не раньше, чем выслушает историю старика, и что скорее поверит нищему бродяге, нежели купцу, привыкшему обманывать "честных испанцев". Слова его показались мне довольно лицемерными, ведь и в занятии управляющего постоялым двором есть что-то от торговца, но виду я не подал. Впрочем, по тому, какие метаморфозы претерпевала физиономия Мендосы, сердцем каждый из нас почувствовал, что совесть купчины отягощена неким ужасным преступлением. И чем больше бегали его маленькие свиные глазки, тем сильнее  убеждались мы в своих подозрениях; сеньор Хуан и я не раздумывая, согласились с предложением домовладельца. Тогда купец сосредоточил всю ненависть своего взгляда на старике, будто желая, чтобы тот умер на месте, так и не поведав нам своей тайны.
     Помимо ненависти, любой из нас читал в его глазах жуткий, почти суеверный страх; признаться, от этого мне становилось не по себе. Живое воображение подсказывало самые странные и кошмарные объяснения этой сцены - я думал даже о том, что старик действительно поднялся из могилы, чтобы отомстить своему убийце или убийце своего родственника. По смущению и молчанию остальных я судил, что их мучат те же беспокойные мысли; и только когда старик в очередной раз зашёлся хриплым, жгучим кашлем, таким, что душу вытрясет и не из столь немощного тела, - я перестал сомневаться, что передо мной человек из плоти и крови.
     - Не приходится надеяться, что я проживу дольше этой ночи, - начал он. Звук собственного голоса, по-видимому, придал ему решимости. - Это значит, мне придётся умереть без покаяния, ведь, как я вижу, среди вас нет священника. Так пусть моим покаянием земным станет история, которую вы услышите. Этой ночи мне хватит, чтобы её рассказать.
     Вслед за этими зловещими словами воцарилось всеобщее молчание. Даже Мендоса, будто пригвождённый к стулу, не издавал больше ни звука. Огонь от камина, в совокупности со светом от редких вспышек молний за окном, делал обстановку ещё более мрачной. Я стараюсь описать вам её, святой отец, чтобы вы представили, при каких обстоятельствах я услышал эту историю, перемежавшуюся со слабым дыханием умирающего и его кашлем, от которого у меня сжималось сердце.
     - Я родился в селении Эридо, что лежит в горах южной Астурии. Этот крохотный городок, наверное, уже не найти на картах, хотя тогда, сорок лет назад, когда мне было двадцать шесть и я был полным сил мужчиной, поселение Эридо процветало. Причины же тому, что оно пришло в упадок и практически вымерло - чума, это проклятие Господне, и пришедший рука об руку с ней голод. Никто не знает, откуда зараза пришла к нам, в чистый горный городок, должно быть, какой-нибудь путник занёс её, или бродячий пёс, хотя до ближайших городов десятки миль пути. Мы считали, что Всевышний прогневался на нас, и истово молились, за себя и за родных, но люди продолжали умирать один за другим. Тогда же южную, самую удобную и короткую дорогу, спускавшуюся от нашего поселения с гор, засыпал камнепадом, и мы вовсе оказались отрезаны от внешнего мира, коль скоро по северному пути очень давно никто не ходил из боязни наткнуться на диких зверей и разбойников, рассказами о зверствах которых нас всегда потчевали. По той же причине северного пути сторонились и торговцы, навещавшие время от времени наш город. Таким образом, волею обстоятельств мы остались предоставлены самим себе.
     День за днём кто-то умирал, от болезни или от начавшегося голода. Наконец умер и наш священник, оставив паству свою в таком бедственном положении; его оплакивали все, кроме, пожалуй, одного человека, о котором я сейчас расскажу. При жизни священника, последние пару лет, его правой рукой был один молодой монах по имени Рамеро, присланный откуда-то издалека. Он никогда не вызывал у меня доверия; как сейчас помню его вытянутое, лукавое, будто крысиное лицо и хитрые прищуренные глаза. Рамеро всегда сутулился и кутался в своё монашеское одеяние, словно бы ёжась от холода, даже когда стояла летняя жара. Вид у него был порой такой, что, присматриваясь к нему, можно было подумать, он замышляет нечто крайне каверзное. По правде сказать, я никогда не сомневался, что так оно и было. Поговаривали, что церковное имущество перетекает ему в карманы, а то и вовсе на некий чёрный рынок, но доказать этого никто не мог, ведь городок и община наша были обособлены, торговцы, заходившие изредка сюда, как правило, не навещали нас дважды, а значит, и через них дознаться о подобных тёмных делах было нельзя. Должен заметить, купцы и путники обычно обходили Эридо стороной, предпочитая более лёгкие пути у подножия гор, чтобы затем выйти на тракт, ведущий к Хихону. Кое-кто пытался проследить за Рамеро, но монах, очевидно, отличался исключительной бдительностью, и заметить его за чем-то предосудительным нам не удалось. Вернее всего, он догадывался о наших подозрениях; в моих глазах его показное благочестие само по себе служило косвенным указанием недобрых помыслов.
     Рамеро, как и следовало предполагать, заменил умершего священника, предъявив необходимые бумаги на рукоположение и церковный приход. Аккуратность, благодушие, которое он напускал на себя, твёрдость речи и готовность помочь советом престарелым сеньоритам и их внучкам, равно как и неопытным молодожёнам, в скором времени снискали ему авторитет и любовь большинства. Понемногу опасения и предубеждения против него рассеивались; запинки и оговорки во время проповедей стали трактовать как признаки скромности, стремление к уединению - как признак праведности, медленную, осторожную речь же сравнивали даже с манерой древних, вошедших в легенды мудрецов. Таким образом тщедушный и пронырливый монах Рамеро преобразился во внушительную фигуру, святого отца, пред которым склоняли головы жители Эридо. О, каким недостойным служителем церкви представлялся он мне! Мне хотелось громко возопить об этом, раскрыть другим глаза, словно застланные пеленой. Даже не имея прямых доказательств, я свято верил, что он достоин носить сутану не больше, чем водонос - королевские порфиры. Но ропот мой остался невысказанным, холодный взгляд в сторону отца Рамеро- не перехваченным, а мысли не нашли благодатной почвы, чтобы распуститься в бутоны хитроумных планов разоблачения. Я хранил молчание и продолжал следить за ним, и только.
     Со временем его проповеди стали приобретать всё более и более странный оттенок. Он мог, цитируя один и тот же отрывок Евангелия, в разные дни придать ему разное толкование с одинаковой убедительностью; мог переиначить всем известные притчи так, что постоянным прихожанам оставалось только удивляться. И, чтобы усыпить бдительность самых религиозных, прямо обращался к ним с кафедры, льстиво сравнивая достойных жителей города со святыми и мучениками, и суля им райские сады за их праведную жизнь. Столь хитроумный подход обезоруживал тех, кто было пытался задавать ему нежелательные вопросы, и в то же время заставлял восхищённо вздыхать остальных слушателей. Положительно, отец Рамеро обладал великолепным даром управлять паствой.
     И вот однажды в город приехал неизвестно откуда появился Мендоса, которого вы видите здесь в комнате. Пусть его изменившаяся внешность не обманывает вас: сейчас он превратился в заплывшего жиром каплуна, ведь с тех пор у него была масса возможностей нажиться на чужих поте и крови, но тогда это был тощий, как хорёк, проходимец, может даже более костлявый, чем я сейчас. Он сразу же сдружился с отцом Рамеро, вероятно, с первой же встрече поняв, что они два сапога пара. Мендоса, тогда выдавал себя за лекаря, и его духовный покровитель всячески подыгрывал ему, молился за его здравие и за успех его дела. Они начали непонятные приготовления у горы, напротив старой пещеры, выходившей, словно гигантская бутылка, горлышком над нашим поселением. Спустя несколько недель было объявлено, что лекарь Мендоса начнёт исцелять людей от чумы; нетрудно представить, какой эффект произвели эти новости на несчастных жителей  Эридо, коих тогда оставалось в городке не более пяти сотен. Они валом повалили к горе, где Мендоса и его подручный соорудили подобие навеса, небольшого алтаря и маленького, под стать ему, домишки. Пришёл туда и я. Конечно же, я не верил в россказни отца Рамеро, но любопытство толкало меня выяснить, что за грандиозную плутню решили выкинуть эти двое.
     Должно быть, то ещё мы являли зрелище: измученные голодом, горем и жарой люди, окружившие алтарь Мендосы; еле держащиеся на ногах, многие босые, усталые; матери с впалыми щеками, держащие на руках своих столь же чахлых малюток, старики, дети, юноши, сила молодости и здоровья которых начинала сдаваться перед необоримой силой болезней и голода.
     - Братья и сёстры! Каждый день жизни нашей скромной паствы был сопряжён со страданиями, - торопливо говорил отец Рамеро, - горестями и лишениями, такими, что если их и под силу вынести человеку, то лишь человеку истинно верующему. В ком-то из вас, возможно, зрел или уже поднял голову ропот на Господа нашего, и уж поверьте мне, именно этого и дожидался враг рода человеческого! Подобно Иову, терпели мы муки за наше благочестие, ибо Всевышний посылал нам испытание за испытанием, дабы убедиться в том, сколь истинно праведной была наша жизнь.
     Меня поразило то, что говорил он в прошедшем времени, будто бы чума и голод миновали, а город вернулся к поре своего процветания, в то время как смерть продолжала гулять по Эридо, день ото дня собирая свою жатву; сладкие речи монаха источали похвалу жителям, вытерпевшим времена бедствий и гибельной эпидемии, делая их героями и почти святыми во плоти. Поначалу все слушали его со смирением, но в скором времени на многих лицах, как и, должно быть, на моём, стал появляться вопрос - не помешался ли наш самоназванный пастырь, не затуманились ли его глаза и разум? Отец Рамеро же, видя этот готовый сорваться с многих уст вопрос, продолжал свои речи следующим образом:
     - Возрадуйтесь и ликуйте, братья и сёстры, ибо Господь простёр над нами свою десницу и даровал спасение милосердное! Матери, целуйте своих детей, мужчины, пожимайте друг другу руки, заклятые враги, обнимайтесь, прощая застарелые обиды перед лицом этого чуда! С Божьей помощью, моему достойному брату, лекарю Мендосе, было послано вдохновение свыше, как спасти наш город и остановить бесчисленные мучения его жителей. Но в тот же день преступное сомнение в воле Отца нашего небесного заронило в его душе плоды, и несчастный побоялся делиться озарением с прочими своими собратьями. Лишь меня он посвятил в тайну, и только долгие увещевания, слова для которых не иначе как мне подсказывала дева Мария, смогли убедить лекаря открыться вам. Узрите же Господнее чудо, отрока из нашего селения, спасённого руками Мендосы, руками, что могли быть направлены лишь ангелами небесными!
     С этими словами он подошёл к пещере, чёрный провал которой всё это время зиял за его спиной; надо тут сказать, что пещера сначала круто уходила вниз, подобно гигантскому колодцу, и только где-то там, внизу, поворачивала в сторону. Даже самые отважные не решались спускаться в неё, иные боялись хотя бы лишь заглянуть в бездонную черноту, будто бы она могла поглотить их. Пещера была подобна глотке исполинской твари из самого ада, сосуду, в котором ночь пряталась ото дня, и каких только слухов и легенд не ходило об этом зловещем месте. Когда же Мендоса и отец Рамеро подступили к ней, готовые представить на суд людей своё чудо, зрители разом ахнули. Невозможно описать, какие чувства вызвало у них само "чудо"! Монах и его подручный лекарь принялись поднимать нечто из глубины пещеры, осторожно вытягивая каждый свой конец верёвки. Эта работа делалась отнюдь не быстро, так что некоторые из собравшихся начали перешёптываться и всевозможными другими способами выражать свои ропот и недоверие. Но последние пары сомнений улетучились, как дым, когда из глубины пещеры было вытащено тело, обёрнутое в белый саван. Женщина, стоявшая рядом со мной, громко вскрикнула; двое пареньков подле неё завороженно следили за действиями новоявленных чудотворцев, не в силах вымолвить ни слова; один старый сквернослов и пьяница, от которого никто уж точно не мог ожидать проявлений веры, выронил бутылку и принялся креститься и пятиться назад. Между тем Мендоса и отец Рамеро уже деловито разматывали саван. Они управлялись с этим столь проворно, как, должно быть, паук разрывает мешочек из паутины, в котором хранится его запрятанная про запас жертва. Бледный, исхудалый юноша, оказавшийся внутри, не шевелился и не издавал ни звука, хотя уже было видно его лицо. И только когда Мендоса прочёл над ним молитву и приложил ему крест ко лбу, тот пришёл в себя и произнес первые слова.
     Поднявшись на ноги, с обрывками савана на теле, он был подобен воскресшему Лазарю, с измождённым, усталым, но лучившимся радостью лицом. Никто не мог вспомнить, откуда этот отрок и когда умер; чума унесла стольких, что многочисленные лица её жертв мелькали, не задерживаясь в памяти, и все старались поскорее забыть о них, иначе страдания лишь усиливались. Никто не мог сказать, умирал ли юноша вообще, но каждый, включая даже частичку меня самого, вдруг поверил, что у нас на глазах произошло чудо, и Мендоса с отцом Рамеро действительно с Божьей помощью воскресили покойника. А вы знаете, какие небылицы и обман способно принять на веру воспалённое, мучимое голодом сознание.
     Стоит сказать, что позже, когда кое-кто, включая меня, попытался из любопытства расспросить юношу о пережитом, тот лишь улыбался и молчал, чем приводил нас в негодование. До тех пор, пока, к нашему удивлению, не выяснилось, что он немой.
     Однако, отец Рамеро, хотя и был доволен силой своего убеждения, сознавал, что спустя некоторое время обязательно послышатся опасные для него вопросы, а потому поспешил, пока не поздно, подменить большую ложь меньшей, более правдоподобной и не столь безрассудно невероятной.
     - Этот юноша был болен, но сеньор Мендоса, с помощью лечебных трав, погрузил его в целительный сон, после которого он проснулся здоровым! - тут лицо его приобрело мечтательное выражение, и отец Рамеро разошёлся: - только представьте себе сон, почти равный смерти во всех прочих отношениях, но не смерть, сон, когда человек, не мучимый плотскими потребностями, не поедаемый заживо болезнью, спит в ожидании выздоровления, подобно тому, как навеки усопшие ждут часа встречи с Господом. Во сне человек безгрешен, при условии, что успел исповедоваться, и, следственно, может общаться напрямую с ангелами, или даже с самим Господом нашим, подобно Иакову и ветхозаветным пророкам. Представьте себе сон праведника, тихий и безмятежный, сон исцеляющий и спасительный. И стоит лишь пошевелить пальцем, чтобы такой человек вновь вернулся к жизни, обновлённый и упоённый встречей со святым духом! Это ли не чудо, вдохновлённое Богом, и подаренное верным его слугам за их праведность?
     Послышались возгласы восхищения. Казалось, толпа была готова понести отца Рамеро на руках. Я был поражён тем, как перевоплощался на проповедях этот человек, внушавший мне, при всем высоком положении своём, жгучую неприязнь. В мирской жизни он будто хотел вжаться в землю, затаиться, с тем, чтобы воспарить на лучистых крыльях красноречия во время своих речей. Но я-то чувствовал, что невзирая на всю видимую прелесть его слов, крылья эти, как у Икара, скреплены воском, и подниматься слишком высоко к солнцу, касаться истинного Бога в своих речах ему не дано. На словах он сыпал божбой и всячески прикрывался благочестием, вводя в заблуждение простодушную паству, но я всегда догадывался, что его мелкая низкая душонка служит совсем другому господину. И если был бы жив прежний священник, подобного горестного обмана и лицемерия не увидел бы наш приход.
     Но что мог изменить я один перед лицом многих слепцов, одевших на себя добровольные путы? Более того, я слишком быстро убедился, что медовые речи отца Рамеро завоевали ему непреложный авторитет и в глазах жителей приравнивали к святым ещё при жизни. Мне оставалось лишь смотреть, как он и самозванный врачеватель Мендоса в скором времени широко развернули свою мрачную практику.
     Отец Рамеро исцелял, или делал вид, души, даруя направо и налево отпущение грехов, с властностью, достойной самого Папы Римского, Мендоса же усыплял тело, якобы способствуя залечиванию ран плотских. Похоже, он использовал какие-то травы, чтобы добиться бессознательного состояния, затем заворачивал людей в саван и осторожно опускал на дно пещеры, будто в языческий курган. От его дурманящих растений на лицах "засыпающих" появлялось особенное умиротворённое выражение, которое привлекало всё новых и новых желающих уснуть и исцелиться. Вы не можете и представить, какой притягательной силой обладает чужая улыбка тогда, когда сам ты голоден и не знаешь, подпишет ли тебе завтра смертный приговор болезнь или же сведет с ума отчаяние перед лицом новых, невиданных бедствий. Люди улыбались, отдавая себя в руки Мендосы и отца Рамеро, улыбались, когда их заворачивали в белый погребальный саван, и особенно тогда, когда "лечебные травы" погружали их в беспамятство. Они одевали свои лучшие украшения - кто-то, чтобы порисоваться перед другими, кто-то - из боязни, что их украдут во время сна. И улыбались, всегда улыбались и светились счастьем. На некоторых изморенных голодом лицах подобные улыбки выглядели страшнее, чем оскал скелета.
     Так уснули примерно четыре дюжины человек; рано или поздно поднимались вопросы о том, когда же следует разбудить их и как долго будет идти исцеление, на что Мендоса, принимая учёный вид, обыкновенно отвечал «ещё не время». Тонкое чутьё, которым всегда бывают щедро одарены люди бесчестные, безошибочно подсказывало лекарю, когда вера жителей ослабевала, и тогда он, прибегая к помощи отца Рамеро, являл народу новое «чудо», возвращая к жизни недавно «исцелённых». Как правило, ими оказывались те, кто прибегал к сладостному сну не из-за болезни, а от голода и тревог; эти бедняги в течение нескольких дней после пробуждения пребывали в пришибленном состоянии, не в силах ничего рассказать — возможно, вследствие побочного действия загадочных трав; спустя какой-то срок они приходили в себя и становились ненормально веселы, что торопились истолковать как благословение свыше и духовное напутствие высших существ. Но вопросов, которые смутили бы новоявленных чудотворцев, появлялось не так много, как могло бы быть - в самом деле, чем меньше становилось жителей, тем легче становилось остальным переносить голодное время. Матери и рады были подарить волшебный умиротворяющий сон своим детям, которые каждый день требовали свою корку хлеба, мужья с великой радостью избавились бы на время от своих сварливых жён, и наконец, все в совокупности без зазрения совести мечтали отделаться от стариков, казавшихся вечной обузой для остальных поколений, хотя ни первые, ни вторые, ни третьи никогда не признались бы в тайных желаниях вслух. Вы удивляетесь - как подобный чудовищный обман мог продолжаться столь долго? Я отвечаю, что держался он исключительно на человеческих природных инстинктах, на жажде выживания, на людской порочности и готовности усыпить свою совесть с той же лёгкостью, с какой относились к усыплению людей, пользуясь авторитетом сомнительного представителя церкви и лекаря-самоучки. Самое страшное, что кое-кто начал догадываться об обмане гораздо раньше, может тогда же, когда и я, но продолжал молчать или даже делал вид, что безоговорочно верит светилу медицины и светилу церкви. Такие люди боялись правды, но еще больший страх испытывали перед мнением соседей, явно очарованных отцом Рамеро и его делами.
     Я тоже молчал. Нет хуже греха, чем молчание, запомните это, если как-нибудь вам доведётся в жизни увидеть зло, и вы, имея возможность разоблачить его, не сделаете этого. Молчание хуже лжи. Я стал страдать от ненависти к самому себе больше, чем от голода и постоянных тревог. Между тем чума начала понемногу оставлять наше поселение. Отец Рамеро поспешил объявить это признаком того, что Господь милостив к его пастве, вновь поздравляя всех и каждого и обещая вечное блаженство на небесах с такой уверенностью, будто лично торговал свободными местами в раю. Как видно, сила его красноречия по прежнему властвовала над умами столь же крепко, как и раньше. Должен заметить, его проповеди стали более красочными, чем когда-либо; уж видели бы вы, сколь горячо он жестикулировал и к сколь ярким эпитетам прибегал, цитируя места из Библии, по его мнению, более всего уместные по тому или иному поводу. Порой я обращал внимание, какое цветущее лицо у отца Рамеро и Мендосы в сравнении с нашими, тусклыми и измождёнными, и какие-то смутные подозрения начинали шевелиться в моей душе, хотя придать им внятной формы не удавалось. Как раз в одну из таких минут, когда моя душа словно пыталась подсказать мне что-то, но не могла, появившийся прямо за моим левым плечом, как посланник нечистого, мавр вкрадчиво заговорил со мной. Звали его Магруби, и он служил конюхом у нашего градоправителя. Я называю его мавром по привычке, хотя он давным-давно принял христианство, скорее всего, ещё с малых лет. Хозяин Магруби умер от чумы совсем недавно, а достойная семья, включая молодую жену и двух дочерей, всегда отличавшаяся истовой верой, сдалась перед тяготами жизни и попросила помощи у лекаря и отца Рамеро. Я хорошо помнил, как они поднимались к импровизированному алтарю, чтобы явить себя народу. Статные, румяные - должно быть, в их доме был сделан хороший запас еды на случай голода или неурожайного года. Они все сейчас были там, на дне пещеры, а мавр, оставшийся без хозяев, оказался выброшен на улицу. Мне стало его жаль.
     Магруби было на вид не меньше сорока лет, но, говорят, люди его породы гораздо раньше стареют, чем мы, европейцы. Кожа его лица напоминала печёное яблоко, а глаза поблёскивали так, словно на них нависли невысыхающие слёзы; эти глаза, помимо прочего, казались будто бы прищуренными, как у некоторых людей, когда они смеются. Из-за этой особенности с первого взгляда вы, возможно, решили бы, что мавр осмелился над вами потешаться, однако же его губы, напоминавшие свёрнутый пергамент, имели, напротив, на редкость печальное выражение.
     - Сдаётся мне, сеньор, что вы не очень-то верите этим двоим.
     Сказано было так просто и прямо, что я и не думал увиливать. "Нет", - вымолвил твёрдо, почти бессознательно. И тут же пожалел об этом. Хитрый мавр подцепил именно ту рыбку, которая бойчее всего плавала у меня в душе.
     - Я тоже, сеньор. И не пожалел бы своей старой головы, чтобы доказать, что тут не обошлось без страшного преступления перед Богом и людьми. Но для этого нужно попасть в пещеру, куда они складывают людей, а сделать это можно лишь самому прибегнув к необычному методу лечения сеньора Мендосы. Но кто позволит старому крещёному мавру позаботиться таким образом о спасении своей души? - Магруби говорил с явной иронией. – Отец Рамеро, без сомнения, нашёл тайный вход где-то выше в горах. Он умён и тщательно прячет следы.
     Я был готов схватить его за загривок и выпытать всё, что ему известно, если бы Магруби не смотрел на меня своими словно слезящимися глазами так жалостливо.
     - Как же ты собирался осмотреть пещеру, если их травы сморят тебя быстрее, чем унылая дозорная служба усыпляет солдата на крепостной стене?
     Магруби улыбнулся и, разжав кулак, протянул мне руку. На его ладони я увидел несколько странных чёрных зёрнышек.
     - Это что ещё такое?
     - Если разгрызть одно из них, то едкий вкус ни за что не даст заснуть. По правде говоря, меньше всего на свете в этот момент вы будете помышлять о сне, хоть бы вас засунули в мешок с маком и дурманом. Можно было бы спрятать несколько зёрен за щекой, и Мендоса ничего не заподозрит. Затем разорвать саван или разрезать маленьким ножом, скрытым в одежде, и тогда можно будет узнать, что происходит с телами на дне пещеры. Я не побоялся бы сам проделать это, но отец Рамеро и Мендоса прогонят меня прочь, потому что я — всего лишь скромный мавр.
     Сам того не сознавая, я вцепился в его запястье, не отрывая глаз от зёрнышек.
     - Правду ли ты говоришь мне?
     - Чистую правду, сеньор. Мне знакомы травы, которые использует Мендоса, но я не ведаю, как они прозываются у вас в Испании. Слово же на моём родном языке много вам не расскажет. Но уж доверьтесь мне в этом вопросе, я много разных трав в своей жизни повидал.
     - Что, если я вызовусь проделать всё это? Ты поможешь мне?
     На короткий миг меня одолели предательские сомнения. В самом деле, кто мог ручаться за то, что мавра не подослали сами отец Рамеро с Мендосой, заметив каким-то образом мои подозрения? У меня было много оснований бояться, однако соблазн прикоснуться к тайне пересилил всякую осторожность. Кроме того, во мне проснулась некая безрассудная, свойственная больше юношам, отвага, не говоря уже о том, что меня тешила мысль вывести на чистую воду двух лжецов и, скорее всего, убийц.
     Должно быть, Магруби прочёл сомнение на моём лице, поскольку ответил далеко не сразу. Только когда я повторно выказал свою решимость спуститься в пещеру, мавр согласился оказать содействие, отвёл меня в сторону и объяснил свой план.
     Я должен был сделать вид, что возгорелся желанием уснуть вместе со всеми. Для большей убедительности мне следовало как можно более жалостливо описать картину своих лишений, чтобы вызвать слезу у зрителей и уверить отца Рамеро в искренности. Но никакие слова не подействуют на отца Рамеро и лекаря так, сказал Магруби, как драгоценности. Объяснив эту деталь, он дал мне фамильный медальон на золотой цепочке, с портретом знатной испанки, которую я никогда прежде не видал в наших краях. Без сомнения, мавр стянул его у своих бывших хозяев. При других обстоятельствах я возмутился бы его вероломству, тогда же, памятуя о том, что мною двигало, лишь молча кивнул, поджав губы. Кроме трёх зёрнышек, которые я должен был спрятать за щёку, он дал мне ещё полный мешочек таких же, достаточно маленький и незаметный, чтобы спрятать под одежду. Довершала картину грязная, потемневшая повязка на руку — по замыслу Магруби, якобы побуревшая от крови, в которой я зажал крошечный нож. Никто не станет даже касаться повязки, боясь подхватить неведомую заразу.
     Что будет после того, как удастся спуститься на дно пещеры, я не очень-то продумал, да и Магруби, судя по всему, так далеко не загадывал. Однако, он пообещал собрать в селении крепких молодцов и вместе с ними вытащить меня из каменного колодца, устроив грандиозное разоблачение отца Рамеро.
     Но сказать - не то же самое, что сделать. План был слишком красив, чтобы осуществиться легко. Неделю или около того я лишь ждал возможности, чтобы заявить о себе; по какой-то причине отец Рамеро и Мендоса довольно длительное время никого больше не брали, хотя жаждущие всё ещё  находились. Любопытство толкало меня осмотреть каменный колодец снаружи, но ни днём, ни ночью подойти туда было нельзя — коварные чудотворцы бдительно сторожили вход. В конце концов я решил не соваться туда, чтобы окончательно не сорвать свой тайный замысел. Не раз по ночам мне снились кошмары, что я погребён заживо; к опасности этой я, без сомнения, понемногу приближал себя сам, упорствуя в стремлении осуществить свои замыслы.
     Спустя пару дней прошёл сильный дождь; я хорошо помню это событие, потому что в продолжение целой недели до этого было сухо. Все радовались тому дню, словно празднику, но отец Рамеро и Мендоса как будто были веселее остальных; увы, я не придал значения такому важному, сколь я знаю теперь, обстоятельству. И почти забыл о нём, когда на следующее утро, когда в воздухе ещё стоял запах сырости и свежести, но солнце снова принялось припекать, началась новая проповедь и какая-то женщина, маленькая и сгорбленная, вызвалась на лечение к Мендосе.
     Наблюдая за всеми приготовлениями и церемониями, сопутствующими этому «лечению», я изводился тревожными мыслями. Когда подошла очередь, мне пришлось волевым усилием заставить себя выйти вперёд; должно быть, язык мой заплетался, но отца Рамеро, хищно улыбнувшегося мне, это не смутило. Перед тем, как подняться к священнику, лицемерно простёршему навстречу мне объятия, я обернулся и нашёл в толпе лицо Магруби. Мавр смотрел мне вслед немигающим настороженным взглядом пустынной змеи, как будто ожидая, что сейчас меня разорвёт на месте или кровь хлынет из моих ушей. Слезящиеся глаза его поблёскивали даже издалека; казалось, они плавятся от жары. Сердце у меня ёкнуло, я снова засомневался в искренности намерений мавра. Но лучше не жить вовсе, чем жить, зная, что имел возможность предотвратить и наказать зло, но не сделал этого, решил я. Как только подобный порыв вдохновил меня, я заметил, что Магруби слабо кивнул мне издалека, будто прочёл мои мысли.
     Когда мне традиционно задавали вопросы - «Кто ты?», «Истинно ли веруешь в Бога и возможность исцеления с его благословения?», «Каков род занятий?» и тому подобное - слова ответа у меня вырывались нескладно, невпопад, как у ребёнка. На лице священника не раз успела мелькнуть полуснисходительная-полупрезрительная усмешка. И, как и предупреждал меня Магруби, отец Рамеро с нескрываемым интересом приглядывался к медальону. «Тем лучше», - рассуждал я про себя. - «Он закроет глаза на огрехи моей речи».
     Некоторое время они с Мендосой говорили что-то собравшемуся народу. Я не слушал, лишь старался собраться с силами, захватить ртом побольше воздуха и обдумывал последние слова, чтобы ни жестом, ни случайной фразой не выдать себя. Получалось не слишком хорошо, но вскоре я убедился, что ломать голову нет долее нужды - меня положили и стали заворачивать в саван.
     Вернее, это было похоже на саван, издалека; вблизи же я вскоре убедился, что этот атрибут смерти, который отец  Рамеро в одной из проповедей дерзко объявил «обновлённым символом исцеления и воскрешения», есть не что иное, как обычные простыни, либо материал для шитья сорочек. Вдобавок, чем ближе к моему лицу подносилась ткань, тем явственнее я ощущал странный прелый запах, исходящий от неё. Как будто она очень долго пребывала в закрытом помещении вместе с чем-то ещё, но с чем, сказать было трудно; возможно, в амбаре с мукой, возможно, на старом чердаке, доски на котором стали подгнивать. Запах вызывал у меня неприятное чувство, от которого пробирала лёгкая дрожь. К счастью, скоро его начал перебивать другой, гораздо более сильный, исходивший от дурманящих трав; я догадался, что их положат у самого моего носа, когда закончат заворачивать саван, и, выгадав момент, когда полоса ткани закрыла солнце, раскусил первое чёрное зёрнышко.
     Невозможно описать, сколь едкий вкус у него был. Лимон, горчица и перец, смешанные вместе, не передали бы этого. Мне показалось, что я проглотил раскалённую жаровню, или клубок змей вперемешку со скорпионами, которые разом начали жалить моё горло. Горечь и жжение добрались до самого носа, так, что я даже не почувствовал сонливость от запаха травы. Должно быть, изрядно я поморщился — великое счастье, что этого не было видно под саваном, коль скоро Мендоса успел обернуть ткань вокруг моего лица. Затем я почувствовал, как меня сначала подняли, а затем принялись на верёвках спускать вниз. В сцене, которую я столько раз видел со стороны, мне теперь отводилась роль главного действующего лица!
     Все опасения во мне, которые могли быть связаны с погребением заживо, сразу всплыли наружу; благоразумие и осторожность отступили перед первобытным ужасом, когда солнечный свет стал стремительно меркнуть над головой. Я не кричал только потому, что горечь от зёрнышка при попытках открыть рот жгла горло ещё сильнее. Почему не кричали все те, кого спускали так до меня? Очевидно, они уже успевали впасть в беспамятство. С огромным трудом удалось удержаться от того, чтобы не разорвать саван тут же, на полпути между небом и землёй, - фраза, скользнувшая однажды в проповеди отца Рамеро. Но тут же пришёл другой страх: насколько глубок каменный колодец? Не отпустят ли те верёвки раньше, чем я коснусь дна? Мне вспоминалась евангельская история о больном, которого вместе с носилками спустили на веревках в дом, где находился Христос; я был почти в положении этого несчастного, с той существенной разницей, что внизу вместо Спасителя меня ждали лишь тьма и неизвестность.
     Сразу за тем, как мне в голову пришло это сравнение, спина моя коснулась наконец поверхности камня. Меня это до крайности поразило. Я рассчитывал, что на дне пещеры должно находиться множество тел в саванах, и что внизу, скорее всего, сухо и тепло — отец Рамеро с Мендосой соорудили над горловиной пещеры подобие навеса, защищавшего от дождевой воды. Но прикосновение холодной и мокрой скалы красноречиво опровергало мои предположения.
     Следом послышался слабый шорох, и на дно упали верёвки, при помощи которых меня спускали вниз. Я горько засмеялся. Глубина пещеры должна была быть не меньше двадцати брасов*, - так как же двое шарлатанов собирались поднимать тела позже, когда их лживое «лечение» должно было завершиться? Не являлись ли эти верёвки, сброшенные вслед за мной, самым верным доказательством обмана? Никто и не думал возвращать людей на поверхность! Ах, какими же тёмными и доверчивыми были несчастные жители Эридо!
     В прежние времена, когда я был ребёнком, а Мендосы и отца Рамеро не было в городе и в помине, мы часто лазили посмотреть на эту пещеру. Но взглянуть вниз было так страшно, а скользкие края, с которых вниз то и дело срывались камешки, столь пугали сами по себе, что мало кто подбирался ко входу ближе, чем на несколько шагов. Я был из тех, кто отличался наибольшей храбростью — или глупостью? - и подползал к самому обрыву, чтобы заглянуть краем глаза в чёрный провал. Даже в свете полуденного солнца он выглядел чёрным, настолько был глубок; никто и никогда не знал, что же таится на её дне. Матери пугали нас рассказами о старом драконе, спящем внутри, который непременно закусит кем-нибудь из нас, если мы не прекратим свои походы к пещере. Надо сказать, как у каждой рачительной и любящей матери, у них были причины бояться за нас и сочинять эти небылицы. Но я всегда смеялся над подобными историями и брался за старое. Вот только теперь, когда впервые в жизни мне довелось оказаться на дне пещеры, те нелепые сказки о драконе сразу пришли на ум, оживая в убедительных очертаниях.
     Трудно сказать, сколько я лежал так, прежде чем торопливо и нервно принялся разрезать саван. Больше выдерживать это погребение заживо не было сил, и кроме того, я почувствовал, что цепкий, приторный аромат трав всё же начал преодолевать горечь зёрнышек Магруби. Разрезать саван не составило никакого труда  - он оказался столь податлив, что, вероятно, не будь у меня ножа, я разорвал бы его пальцами и зубами. Однако избавляться от него было куда неприятнее, чем от паутины, липнущей, бывает, от слишком усердной разведки чердака в старом доме; как бы то ни было, я выбрался наружу в холодную сырость, которая пробрала до костей.
     Так как я покоился на спине, то первым, что мне случилось увидеть, когда саван был наконец разорван, - навес высоко вверху, через который едва пробивался свет. Ни отец Рамеро, ни лекарь не показывались у края, но их голоса эхом отражались от стенок пещеры. Я долго прислушивался и приглядывался, пока воспалённое воображение не стало рисовать передо мной мучительно правдоподобные и страшные образы. Сначала мне померещилось, что вверху появилось лицо мавра, довольное и ухмыляющееся; затем я будто бы слышал чей-то смех, перемежающийся с ударами неких инструментов о землю. Несколько упавших на дно, вероятно случайно, комьев земли, едва не уверили меня в том, что отец Рамеро и Мендоса, орудуя лопатами, хотят довершить моё погребение. Все эти ужасы заставляли меня метаться из стороны в сторону, как льва в яме; я натыкался на холодные стенки и пугался ещё больше. Под ноги я не смотрел совсем, и поэтому сильно удивился, споткнувшись о что-то мягкое.
     То было неподвижное тело маленькой сгорбленной женщины, которое опустили сюда передо мной. Даже в саване я узнал её, и от этого мне вдруг стало несказанно легче. Я наклонился к ней — похоже, она дышала, хотя очень слабо. По сравнению с этой несчастной моё положение выглядело куда завиднее. Хотя запах трав уже не бил в нос, для полного спокойствия я разгрыз ещё одно зёрнышко. Его удушающая горечь будто прогнала основательную долю моих страхов, так что я принялся осматривать пещеру.
     Стенки горловины, через которую спускали тела, выглядели почти отвесными. При всём желании и упорстве, я скорее разбил бы себе голову, чем добрался хотя бы до половины расстояния, отделявшего меня от спасения. Помимо того, из-за сырости, витавшей в воздухе, почти вся поверхность скалы покрылась мхом, который предательски ускользал из-под моих пальцев. Кое-где росли грязно-серые грибы на длинных ножках, скорее всего, ядовитые. Под ногами сновали многочисленные насекомые, и я гадал, какого ещё рода живность могла обитать внизу; возможность наступить на змею или жабу тревожила не меньше других опасностей, тайных или явных.
     Мне недолго пришлось гадать, куда девались многочисленные мои предшественники. От самой ямы отходил в сторону боковой проход, в котором был заметен свет и будто бы лоскуты белой ткани вдалеке. Возможно, решил я, отец Рамеро и Мендоса перетащили тела туда, и со всей возможной осторожностью двинулся вдоль коридора, тщательно прислушиваясь. Свет мог означать, что пещера обитаема, а раз так, то вероятнее всего, здесь устроили логово воры или контрабандисты. Честные христиане не стали бы скрываться в подобном месте, словно дикие звери. В том, что свет был рукотворным, я убедился очень скоро: им оказался факел, закреплённый на стене. Он уже слабо догорал, как будто его оставили тут по крайней мере день или два назад, и норовил вот-вот погаснуть, но позволил мне рассмотреть то ужасное зрелище, что открылось в зале пещеры, во всех подробностях.
     Проход резко расширялся, уходя в сторону, и образовывал у стены подобие порога; откуда-то сверху, из непроглядной темноты, капала вода. По правую руку от меня дорожка проходила по самому краю широкой, но, по счастью, неглубокой ямы. Колеблющийся свет факела вырывал из темноты отдельные очертания чудовищной картины, что являло собой её дно. Даже спустя годы я не могу вспоминать об увиденном без содрогания. Тела были свалены в кучу, в полном беспорядке. Погребальные одежды, которые назвать саваном у меня язык более не поворачивался, у большинства были разорваны и покрыты тёмными пятнами не то крови, не то грязи. Как я мог судить по отчётливому следу воды на стенках пещеры, время от времени она заполнялась водой, и возможно, сильные дожди ускоряли естественный процесс; вследствие этого многие тела настолько изменились, что практически утратили сходство с человеческими. Гнусный, прелый запах сырости и гниения здесь был невыносим, я зажал нос, но от него не было спасения. Вот какова была отвратительная природа «сна праведников», о котором вдохновенно распинался отец Рамеро на своих проповедях! Похоже, они обирали трупы, снимая с них украшения, и бросали в яму, словно мешки с испорченным зерном; тех, кто сквозь предательскую дремоту подавал признаки жизни и сопротивлялся, просто убивали, остальные же умирали сами, засыпая от столь усердного лечения навеки. Женщины, дети, старики, молодые мужчины, которых тронула чума и которые потеряли голову от отчаяния — все они шли прямиком к Мендосе и прямиком к своей могиле. От такого зрелища я едва не потерял разум, и если подобие рассудка каким-то чудом сохранилось во мне, то лишь благодаря чувству ненависти, которое разожгло во мне это неслыханное злодейство. Я должен был, если не отомстить за него сам, то вывести на чистую воду двух убийц, прикрывающихся маской благочестия и человеколюбия. Кроме меня, и, пожалуй, Магруби, не было никого в целом свете, кто знал бы о преступлении, сокрытом в недрах пещеры под Эридо. Но если мавр ограничивался лишь подозрениями, то я, несчастный, воочию стал свидетелем подобного безумного и неописуемого зла. Стало быть, мне следовало остаться в живых, чтобы суметь рассказать о нём людям.
     Довольно скоро я сообразил, что священник и лекарь обязательно вернутся, чтобы обыскать свежие тела. Слишком алчно смотрели они на золотой медальон, что сунул мне Магруби. Если моя пропажа будет замечена, долго мне не прожить. Уж верно, пещера и тайные входы в неё им хорошо известны, в то время как я обречён блуждать в потёмках, и, коль скоро у негодяев могут оказаться сообщники, рано или поздно мне будет суждено наткнуться на одного из них и найти бесславную и бессмысленную смерть. Хотя трава Мендосы и не сморила меня, от неё по всему телу разлилась слабость, так, что я то и дело падал или сползал по стене, хватаясь за ускользающий мох и склизкие грибы. Кое-как, превозмогая эту вялость, мне удалось среди горы тел найти то, что пострадало меньше других; то был один из моих соседей, крепкий парень примерно одного со мной роста и довольно похожий на меня; помню, как первые появившиеся на его теле язвы привели его в ужас, и как долго и многословно он жаловался на жизнь, со слезами вспоминая наши прошлые приключения и невзгоды. Я был уверен, что успокоил его и отговорил идти к Мендосе, но, похоже, всё было тщетно. Сейчас бедолага уже не дышал, и лишь остекленевшие, запавшие глаза выглядели как живые. Пока я разворачивал и заворачивал его саван, чтобы надеть ему на шею медальон, эти глаза, казалось, следили за мной, отчего меня пробирало замогильным холодом.
     Перетащив тело соседа к маленькой сгорбленной женщине и понадеявшись обмануть таким образом убийц, я опустился без сил на камни, но отдохнуть мне было не суждено. Где-то в галерее переходов послышались голоса, в личности обладателей которых не приходилось сомневаться. Диву даюсь, как я сумел, не поднимая шума, добраться до укрытия и спрятаться среди множества тел в яме, но голоса были уже совсем близко, когда мне, превозмогая отвращение и едва справляясь со своим дыханием, пришлось залечь неподвижно среди дюжин разлагающихся трупов. Должно быть, в полутьме я отправил себе в рот половину зёрнышек из мешочка, чтобы перебить невыносимый запах смерти, и едва не умер от горечи, что выжгла мне горло и нутро, проела тысячью огненных песчинок грудь и ноздри. Мучительные страдания не дали мне прислушаться к разговору отца Рамеро и Мендосы, но, похоже, мерзавцы удовлетворились беглым осмотром и мой обман удался, потому что вскоре тела женщины и моего соседа были брошены в общую кучу. Я так и не узнал, есть ли у них сообщники, ведь пришли лишь они вдвоём; какое-то время я винил немого юношу, при помощи которого они организовали своё первое «чудо», но бедняга мог быть скорее жертвой, чем верным подручным, и, возможно, давно упокоился на дне ямы. В городе его давно, слишком давно не было видно. Он пропал так же внезапно, как и появился.
     Кровь стучала у меня в висках, когда Мендоса проходил рядом. У него в руках было старое, ржавое, поистине жутко выглядевшее в слабом свете копьё, и им, скорее всего, он и добивал окутанных смертельными путами сна людей, как римлянин Лонгин - несчастных распятых на кресте. Монах со зловещим видом семенил подле него, сжимая факел. Его черты представлялись мне ледяными и бесстрастными, и от этого, хотя он, скорее всего, и не марал руки убийствами лично, я возненавидел его ещё более. В выражении Рамеро не чувствовалось ни капли раскаяния или хотя бы сомнения. С тем же лицом он мог бы ходить по рынку, выбирая подходящий товар. Один раз он посмотрел в мою сторону, и я обмер, вжавшись в окружавшие меня рваные, размокшие лоскутья саванов. Пока я так лежал, молясь о том, чтобы меня не заметили, и вдыхая носом отвратительный смрад, витавший в воздухе, которым, как мне казалось, начал уже я сам пропитываться насквозь, голоса и шаги стали стихать в глубине галерей пещеры. Скоро до меня перестали долетать даже отдельные отзвуки и слабое эхо. И только тогда я поднял голову. Большая холодная капля разбилась мне о лоб, следом другая; у меня было чувство, что если бы не они, я не сумел бы понять, что всё ещё принадлежу к миру живых, настолько сильным и страшным было прикосновение смерти, пока я прятался в её объятиях от двух безжалостных убийц.
     Слабость начала проходить, и я даже смог выпрямиться в полный рост, когда снова забрался на дорожку возле ямы. Лишь обострённые чувства и странные видения, навеянные, возможно, скорее страхом, чем дурманом, напоминали мне о том, что я не вполне освободился от чар этого гиблого места. Шаг за шагом, я двинулся в сторону, куда ушли священник и лекарь, так как единственная моя надежда состояла в том, чтобы отыскать тайный выход, которым они пользовались для своих чёрных дел. И тут, в дополнение ко всем ужасам, что пришлось пережить, дорогу мне преградил волк.
     Он стоял в самом конце галереи, заслонив собой единственный выход, и пристально глядел на меня. Первоначальное моё оцепенение, которое вызвало внезапное появление хищника, понемногу стало проходить, так как зверь не выказывал намерения напасть. Более того, я понял, что это очень старый и больной волк; должно быть, он уже не мог охотиться самостоятельно, однако запах смерти привёл его в пещеру, предложив в награду целое пиршество. Возможно, отец Рамеро и Мендоса хорошо знали волка и не гнали прочь, поскольку зверь мог по мере возможностей скрыть следы их преступлений. Я, не шелохнувшись, стоял, приглядываясь к нему. Одного глаза у волка не было, и оттого второй смотрел будто ещё более злобно. В серой с чёрным шерсти, свалявшейся и грязной, виднелись клочья седых волос. Широкая пасть, в которой явно не хватало зубов, словно улыбалась мне жуткой ухмылкой потустороннего существа. Было похоже, что волк не слишком рад моему присутствию, но, видя, что я ему не враг и не собираюсь покушаться на его добычу, зверь преспокойно спрыгнул в яму и, обнюхав тела, выбрал самое свежее из них. К ужасу моему, то оказалась та самая сгорбленная женщина. Я искренне понадеялся, что она уже мертва, убита Мендосой; моё сознание не вмещало всего кошмара положения, когда человека, скованного сном, пожирают заживо. Не в силах выносить этого зрелища, хруста костей и мерзкого чавканья хищной твари, я бросился бежать, не думая более ни о чём.
     На моё счастье, священник и лекарь позаботились о том, чтобы отметить путь к выходу факелами и знаками на стенах. Иначе, я остался бы плутать в бесчисленных коридорах, пока не умер бы от голода или не дошёл бы до того, что много страшнее смерти. А потом, вырвавшись на волю и оказавшись среди скал, бежал, не помня себя, по камням, перескакивая через ямы и овраги, словно горный баран, пока в изнеможении не свалился под каким-то старым высохшим деревом и не забылся сном до утра.
     Больше я никогда не видел Эридо; полумёртвого, меня нашли разбойники с большой дороги, которые, решив, что я беглый заключённый, предложили мне вступить в их банду. Это был выбор жизни или смерти, отказаться значило умереть, и я пошёл с ними. Несколько лет мы жили грабежом торговцев и небольших вооружённых патрулей, часто перемещаясь с места на место при малейшем подозрении на опасность. Во время этих скитаний случай вновь свёл меня со старым волком, который встретился мне тогда в пещере, и, недолго думая, я застрелил его. Ухо зверя же отрезал на память, как охотничий трофей. Казалось, в лице этого волка-бродяги я мстил всем тем ужасам, коим стал свидетелем; однако, старый хищник, как вы увидите далее, не оказался на меня в обиде и после своей смерти спас мне жизнь.
     Случай — я вновь говорю — случай, коль скоро ничто иное в нашей жизни не в силах помочь разорвать те порочные круги, куда заносит нас нелёгкая судьба — предоставил мне возможность покончить наконец с бродячей жизнью; в одном из налётов меня тяжело ранили, и товарищи, решив, что я покойник, оставили валяться при дороге, как дохлого пса. По счастью, мимо проезжал некий каноник под охраной большого отряда стражников. Из чувства христианского милосердия они оказали мне помощь. В эту минуту кто-то из солдат предположил, что я разбойник, но мне удалось обмануть их и назваться охотником, и означенное волчье ухо, которое я носил на шее, как оберег, немало тому поспособствовало: дескать, пока я промышлял отстрелом дичи, грабители на меня самого напали в горах и бросили умирать. Каноник оказался тронут этой историей и велел взять меня с собой, а после выходил. Судьба протянула мне руку, как протянул её сей достойный человек, в лице которого я благодарю всех добродетельных и искренних представителей церкви, но я не мог удовольствоваться тихой и мирной жизнью, пока ничего не знал о дальнейших злых делах отца Рамеро и Мендосы. Год от года, я осторожно расспрашивал людей об Эридо и этих двух приспешниках злых сил. Выяснилось, что оба давно покинули мой родной город. Один из них стал знатным негоциантом, а другой поднялся в духовном сане. Так поговаривали, но найти их, руководствуясь лишь этими скудными слухами, было почти невозможно. Пока случай, - старик глухо, нервно засмеялся, - на склоне лет не позволил мне встретиться с одним из убийц и рассказать наконец людям историю о его делах, коим я стал свидетелем.
     Завершив наконец свою страшную историю, и трижды восславив его величество случай, подобно тому, как святой Пётр трижды отрёкся от Господа своего, старик вперил жгучий, убийственный взгляд в Мендосу, который на протяжение всей исповеди не произнёс ни слова. Казалось, будь у рассказчика возможность одним этим взглядом покончить со злодеем, он бы так и сделал, но, даже не будучи наделёны даром, коим, по преданию, обладала Медуза Горгона, его глаза были близки к тому, чтобы уничтожить бесчестного торговца на месте. Мы с сеньором Хуаном не сомневались: ещё немного, и тот испустит дух, не дождавшись иного правосудия. Но старик-обличитель, увы, умер прежде.
     - После того, как я убил того волка, он постоянно преследует меня. Но вот я наконец ухожу... Теперь ему некуда больше идти за мной.
     То были последние его слова; старик повернулся к камину, словно смертельно хотел спать, зашёлся кашлем и, глубоко вздохнув, затих.
     Хозяин гостиницы, потрясённый услышанным рассказом, предложил мне записать его, присовокупив собственное свидетельство и свидетельство сеньора Хуана для подтверждения истинности слов старика. Злокозненного же купца он вознамерился выдать страже так скоро, как только появится возможность. Но сеньор Хуан, хорошо знакомый с законами, возразил ему, что без подписи рассказчика, равно как без живых свидетелей злодейств Мендосы и отца Рамеро, истории никто не поверит; в конце концов, настаивал он, старик мог под конец жизни просто помешаться на своей мести и признать в постояльце своего старого врага по ошибке. Хозяин же, в свою очередь, ответил, что молчание и бескровное лицо Мендосы как нельзя лучше свидетельствуют о его вине. Тут вмешалась Люсия, заметив, что и её собственное лицо бледно после услышанного, поскольку ей страшно, а разве не могла история точно так же испугать старого торговца, будь он трижды невиновен?
     Но Мендоса, который вполне мог воспользоваться этим спором, чтобы снискать себе доверие и отвернуть ужасные обвинения, продолжал молчать, чем вынудил добродушного сеньора Хуана признать правоту хозяина гостиницы.
     Мы встали в кружок вокруг Мендосы, прекратив спор и лишь переглядываясь. Люсия, которой всё ещё было страшно, прижалась к руке отца; тусклый, начавший гаснуть камин освещал эту сцену, когда входная дверь дома оглушительно распахнулась.
     Вместе с порывом ветра в зал ворвались тысячи капель дождя, застлав порог и словно подготовив должный приём для нового ночного гостя. Хозяин было сделал движение к двери, но тут же замер: из проёма на нас глядел старый одноглазый волк.
     Мы в беспорядке разбежались кто куда, ибо в тот момент страх в наших сердцах стал необоримо сильнее всех прочих чувств. Я, наверное, добежал бы до своей комнаты и заперся на все засовы, а так же, без сомнения, вернул бы на место старый трухлявый шкаф, что послужил мне баррикадой в начале вечера, если бы не Люсия: она осталась стоять посреди зала, заворожённая, прикованная к месту ужасом. При виде этой сцены зёрнышко отваги, верно, пробилось в моей душе сквозь каменный покров страха, и я устремился к девушке, чтобы спасти её; волк между тем наклонил голову, словно в недоумении, так, что стала видна его широкая, будто ухмыляющаяся, пасть, и, не обращая более на нас внимания, медленно побрёл к неподвижно лежавшему у камина старику.
     Зверь обнюхал его, с сожалением заскулив, как верный четвероногий друг, потерявший хозяина. Пару раз ткнулся мордой ему в плечо. Затем повернулся к купцу, который, разумеется, так и остался привязан к стулу подле камина. Долгий взгляд единственного глаза волка был, наверное, ещё более обвиняющим, чем предсмертный взор старика.
     Ветер вырвал из шерсти волка несколко седых клочьев и унёс во тьму дверного проёма, но зверь даже не заметил этого. Кроме того, я лишь в этот момент заметил, что шкура его была сухой, невзирая на всё буйство безумного ливня снаружи.
     Мы вместе с Люсией стояли посреди зала, так как я, едва коснувшись руки девушки, словно сам окаменел и прилип к полу. Волк же поскрёб лапой доски у ног старика, мельком глянул на нас и убежал, скрывшись столь же внезапно, как и появился.
     Когда покинули свои укрытия сеньор Хуан и хозяин гостиницы, которые, хотя и спрятались, видели происходящее столь же явственно, как и я с Люсией,  мы подошли проверить, что стало с купцом, поскольку он молчал и сидел, не шелохнувшись. К нашему удивлению, тот был мёртв — скорее всего, умер от страха.
     Но это ещё не самое удивительное, святой отец. На следующий день, когда я записывал эту историю, оказалось, что ни сеньор Хуан, ни хозяин не могут ничего вспомнить касательно волка; дошло до того, что оба и вовсе не желали признавать появление в стенах гостиницы диковинного зверя, а приговаривали, что купец умер от угрызений совести и сердце его не выдержало боязни справедливого наказания. Дивясь этому, я в то же время обнаружил, что, хотя рассказ старика запомнился мне в деталях, эпизод с появлением волка тоже стал понемногу стираться из моей памяти. Ничего не понимая в подобной чертовщине, я тем не менее постарался записать всё, как есть, дабы вы, ваша милость, сами рассудили, были ли то происки нечистого; к таким мыслям привели меня слова Люсии, неожиданно сорвавшиеся с её уст, когда я пытался хотя бы у девушки выпытать подробности вчерашнего вечера.
     - Вы заметили, сеньор Крессадо? У волка недоставало одного уха! Прямо как в рассказе старика... видать, четвероногий бедолага пришёл за своим ухом, да, похоже, старик его давно потерял.
     После этих слов у меня не осталось сомнений, что волка привели к нам некие потусторонние силы. Да и вы, святой отец, согласитесь с тем, что одноглазый зверь тот был совсем не прост, вознамерившись тревожить сон праведных душ и оберегать судьбу того, кому было суждено вывести всю эту историю на чистую воду.
     Что ж, ваша милость, за сим я дописываю своё послание. Осмелюсь прибавить, как и в самом его начале, поздравления по случаю благословенного вашего выздоровления, и выражаю надежду, что удивительный рассказ, который ваш покорный слуга попытался переложить со всею подробностью и вниманием к деталям, развлёчет вас в один из промозглых осенних вечеров, подобных тому, что застал меня в сём постоялом дворе, старом, пыльном и немилосердном к чувствительным особам, равно как и к таинственным историям, что склонны в подобных стенах лишь находить свой конец.
   
     * * *
   
     На этом ставится точка в письме, но есть и ещё один поразительный факт, который проливает на события новый, мрачный свет. Без него рассказ старика в изложении сеньора Крессадо мог бы стать частью фольклора или рассматриваться как одна из многочисленных жутковатых легенд, придумывать которые всегда были горазды простые люди в те времена. Я и то был склонен отнести историю именно ко второму типу, если бы не кое-какие детали, сообщённые мне уже упоминавшимся выше любезным сеньором Эстебаном Л. Он попросил меня приехать, как только ознакомлюсь с посланием, и, движимый любопытством, коль скоро необычное письмо взволновало меня, я воспользовался его предложением. Казалось, некоторое время сеньор Эстебан колебался, будто уже начал сожалеть о приглашении, однако в конце концов познакомил меня с до той поры одному лишь ему известными тайнами прошлого. Мне достаточно было увидеть в его руках медальон с миниатюрным портретом некой знатной испанки и бумаги, в которых неоднократно упоминалось имя «Рамеро», чтобы воображение, подстёгнутое письмом, унесло в неведомые дали. Из бумаг, равно как и из наличия среди вещей покойного аббата из Толедо медальона, очевидно, того же самого, что упоминался в послании сеньора Крессадо, неопровержимо следовало: отец Рамеро и его милость Уртадо Нуньес де Руэда — одно и то же лицо.
     Сколь же велики прегрешения рода человеческого, если тень от них способна, протянувшись через века, всё ещё наполнять страхом того, кого она коснётся, думал я, откладывая в сторону эти печальные старинные документы. Хотя кто знает, дотянулась бы до меня эта тень или нет, не будь Провидению угодно, чтобы письмо к умирающему пришло слишком поздно и, нераспечатанное, пролежало столько лет, как безмолвный свидетель преступлений прошлого. Провидению, или чему-то ещё? Никто, включая того старика, годами таившего в памяти ужасную историю, и сеньора Крессадо, её записавшего, не сумел бы дать ответ на подобный вопрос. А пытаться объять скромными возможностями нашего разума вещи столь не поддающиеся объяснению в нынешнее время не стоит и пытаться.
     __________
     *брас -  испанская мера длины (~ 1,57 м)