Глава 13. Лагерь военнопленных

Наши с Женей вечера снова стали вечерами воспоминаний.
Я рассказывал ему о памятных событиях детства, и ему по-прежнему было интересно. Как-то раз рассказал ему об эпизодах, которые вызвали у меня приступы жуткого страха. Я помню их необыкновенно отчетливо, вместе с пережитыми ощущениями. Они часто всплывали в моих снах, особенно в детские годы, и я просыпался от ужаса, весь в слезах.
Первый эпизод связан с концертом, который давали немцы в честь какого-то праздника. Сцена была сооружена во внутреннем дворике лагеря, и я смотрел представление прямо из окошка второго этажа здания института. Выступали два немца с куклой-марионеткой. Один немец спрашивал куклу, а она, к моему изумлению, отвечала. Кукла, разумеется, представлялась мне живой девочкой.
Вместе со всеми я громко смеялся и даже переводил кое-что отцу, слабо знавшему язык. Но вот номер завершен, и девочку, к моему ужасу, свернули пополам, потом еще раз пополам и положили в чемодан. Раздались аплодисменты, а я закричал от ужаса и громко заплакал. Я живо представил, как плохо этой изуродованной девочке в тесном чемодане.
Знакомые немцы, конечно же, услышали мои возмущенные крики и плач. Из сбивчивых объяснений сквозь слезы, они все поняли, пообщались с артистами, и куклу моментально извлекли из чемодана. Она ушла за кулисы самостоятельно. Чуть позже отец отвел меня к артистам. Те показали куклу, дали ее потрогать и даже продемонстрировали, как говорят за нее. Но я не очень им поверил. И страх затаился в глубинах подсознания.

Второй эпизод связан с прохождением мимо лагеря механизированной колонны. Как-то раз услышал нарастающий грохот и скрежет. Выглянул в окошко и увидел много движущихся по улице невиданных чудовищ, из которых сзади выходил черный дым, а снизу сыпались искры. Вскоре наш маленький домик затрясся, как при легком землетрясении. Я испугался и заплакал, мама взяла на руки, и попыталась успокоить. Меня вынесли на улицу. Я увидел, что отовсюду из чудовищ выглядывают люди, и что-то громко кричат, размахивая руками. От некоторых уже осталась одна голова, торчащая прямо из пасти. Совсем недавно мне прочли страшную сказку о драконе, из которого шел огонь и дым, и который ел людей. Я не представлял, как выглядит дракон из сказки, но то, что видел, было очень похожим. И этих драконов много! Мне было страшно, и я удивился, что мама их не боится и даже улыбается. Помногу успокоился и стал смотреть.
А вдоль забора из колючей проволоки стояли немцы и хмуро смотрели на драконов. Я никогда не видел их такими. Они всегда были веселыми. Тогда подумал, что они тоже боятся драконов.
Подошел папа, взял меня у мамы и сказал:
— Не бойся, сынок, это наши танки.
Я не знал, что такое танки, зато понял, это не драконы. Папа их тоже не боялся и улыбался, как мама. Тогда я совсем перестал бояться и крикнул немцам:
— Не бойтесь, это наши! — я не знал, как по-немецки сказать «танки», и потому просто кричал им, — Это наши! Это наши! Не бойтесь!
Но они все равно боялись. А один строго посмотрел на меня и сказал:
— Ты глупый ребенок.
Я не понимал, почему он так плохо сказал обо мне, а другого ребенка здесь не было. И от обиды закричал ему:
— Я не глупый! Я не глупый!
А папа, который тоже ничего не понял, спросил:
— Что ты им кричишь, сынок?
Я не успел ответить, потому что мой друг, гер Бехтлов, громко сказал тому немцу:
— Он не глупый — он маленький! — махнул мне рукой и рассмеялся.
Другие немцы тоже стали улыбаться. И я обрадовался, что немцы перестали бояться наших танков.

Колонна шла очень долго. Я и сейчас, как наяву, вижу те стальные машины. Они были совсем не такими, какими видел на парадах. Они были серыми от пыли, с огромными железными бочками, закрепленными на броне.
Когда через много лет расспросил об этом эпизоде отца, он сказал, что то были колонны той самой техники, которая с боями дошла до Германии и находилась там до замены. Это ему рассказали охранники лагеря, которые всё узнали у танкистов, перегонявших те танки и самоходки прямо из Германии на новое место дислокации.
Стало понятно, с какими чувствами смотрели на нашу технику пленные немцы. Многие из них наверняка видели что-то подобное из своих окопов. Ведь все они были вражескими солдатами. Многие помнили, как эти чудовища несли смерть их друзьям, угрожали их жизням. И вот они снова видели оружие, с помощью которого были разгромлены их войска и оккупирована их страна. А они, после всего этого, вынуждены годами жить в плену, в чужой стране, без семьи, в полном неведении перспективы.

Когда рассказывал Жене о жизни в лагере, тот иногда спрашивал, как я воспринимал пленных немцев — как добрых дядей, которые баловали меня, или как бывших, но все-таки врагов. Мне всегда было трудно ответить на этот вопрос. Я сам нередко задавал его себе, особенно в детские годы, когда мы уже переехали из лагеря. Только тогда впервые увидел людей, обездоленных войной. По улицам катались на тележках инвалиды без ног. Часто попадались люди на костылях, без одной, а то и без обеих рук. Как ни странно, но я не встречал унылых людей. Все, даже инвалиды и нищие, были бодрыми, часто улыбались, а то и громко смеялись. Это было время нашей Победы, время надежд и невероятного оптимизма.
Я повсюду видел следы той страшной войны. Город все еще лежал в руинах. А надписи на многих домах, типа «Мин нет» или «Мин не обнаружено», сохранились даже, когда я пошел в первый класс.
Но, я никогда не видел ничего другого. Когда родился, все уже было так, а не иначе. Я просто не знал, как это — иначе. Поэтому для меня такой вид города казался обыденным, привычным — нормальным. Он меня не удивлял и не поражал.

В лагере мной обычно занимались всего четыре человека. Моя бабушка Крестная, которая следила, чтобы я был одет, как надо, чтобы был вовремя накормлен, и вовремя уложен спать. В свободное время я играл своими нехитрыми деревянными игрушками. Нередко отец разбирал свой пистолет и давал его мне в разобранном виде. Подражая ему, я насухо протирал все детальки ветошью. Это у меня получалось хорошо. Назначения оружия еще не знал. Для меня те железки, как называла их Крестная, были обычными игрушками, которые расставлял и перемещал по полу, как хотел.
В нашем лагере гер Бехтлов был, как и Крестная, тем человеком, которому родители доверяли заботу обо мне. В раннем детстве по лагерю я ходил, в основном, с ним. Мой немецкий наставник исподволь привил мне азы немецкой культуры. С тех дней моей лагерной жизни и до сих пор, я никогда ничего не бросаю на пол, или на землю. Только в урну, а если нельзя, прячу в кармашек, чтобы выбросить в разрешенном месте.
Он научил меня есть по-немецки, никогда ничего не оставляя в тарелках, вычищая их до блеска кусочками хлеба. Он приучил быть аккуратным во всем. Все пуговицы на моей одежде должны быть всегда застегнутыми. Я не должен выглядеть непричесанным растрепой. И ещё многое в том же духе.
Мы с ним много общались. Двуязычным я стал, исключительно благодаря геру Бехтлову. Он досконально разъяснял любую мелочь, причем, до тех пор, пока не убеждался, что я все понял правильно. Я так и не узнал его звания, но, думаю, он не был рядовым солдатом. Не был он и офицером.

Наши офицеры, как и немецкие, никогда со мной не говорили. А из охраны лагеря со мной дружил лишь дядя Вова Макаров. Он был сержантом. Это я узнал позже, когда расспрашивал его о подробностях нашей лагерной жизни. Наши семьи дружили с тех самых пор и вплоть до смерти моего отца и самого дяди Вовы. Война застала его, шестнадцатилетнего мальчишку, на отдыхе в деревне, куда его отправили родители-ленинградцы. Он попал в партизанский отряд, и воевал, пока наши ни освободили район дислокации отряда. Самым сильным впечатлением войны для него был эпизод, когда он, мальчишка, пытался переплыть какую-то довольно широкую реку, а по нему просто так, ради забавы, немцы вели прицельный огонь из пулемета. Они смеялись, шутили, и стреляли, отсекая его то от одного, то от другого берега. Он тогда чуть не утонул, но глубоко нырнул и под водой все же ушел от обстрела. А когда вернулся в Ленинград, узнал, что его родители погибли в блокаду. Других родственников у него не было, и он ушел добровольцем на фронт. Воевал до Победы, а потом остался на сверхсрочную службу. Так дядя Вова оказался в лагере.
Сержант Макаров люто ненавидел немцев. Но в лагере я этого не замечал. Правда, он всегда запрещал брать что-либо у офицеров, когда те угощали, и очень сердился, когда не слушал его и поступал по-своему. Но мне нравился шоколад, а больше никто не мог дать ничего подобного. Тогда не было никаких конфет и других сладостей. Конфеты-подушечки я впервые попробовал в пятьдесят первом году, когда мне было почти семь лет, и мы уже жили в обычном доме на обычной улице.
Жена дяди Вовы — тетя Нина Неженец — работала в лагере переводчицей. Ее родители были известными учеными и жили в Харькове. Оба имели профессорские звания и возглавляли кафедры в Харьковском сельскохозяйственном институте. Тетя Нина в семнадцать лет ушла добровольцем на фронт и прошла всю войну. Она служила в штабах разного уровня, а поскольку великолепно знала немецкий язык, участвовала в допросах «языков» и пленных немцев. В конце концов, она оказалась в лагере немецких военнопленных, размещенном в родном городе. Ей нравилось, когда я говорил с ней по-немецки. Но, если рядом был дядя Вова, говорить надо было только по-русски.

Жизнь в лагере была довольно однообразной. Просыпался рано, вместе с пленными — утром нас будили звуки своеобразного колокола, сделанного из куска рельсы. Если не хотелось спать, забирался на подоконник и смотрел в окошко, наблюдая, как немцы умывались во дворе у целого ряда рукомойников, закрепленных на длинной доске.
Позже видел, как они строились в колонны, и начиналась перекличка. Немецкие офицеры стояли отдельной колонной. Что-то, непонятное мне, долго говорил наш офицер, а немцам его слова переводил гер Бехтлов.
Потом немецкие офицеры уходили в здание, а рядовые солдаты строем шли в другой двор, где их рассаживали по машинам. В машины садились охранники с автоматами. Немцев увозили на работы. Возвращались они только вечером.
А офицеры вскоре выходили во двор. Некоторые раздевались по пояс и делали зарядку. Другие играли в городки. Часть офицеров играла в шашки, или шахматы. Затем они снова уходили на какие-то занятия, которые проводили наши офицеры. И так проходил весь день немецких офицеров. Скучно и не сосем не весело.
Вечером лагерь вновь оживал. Возвращался с работ рядовой состав. После ужина для меня начиналось самое интересное. Люди отдыхали. Они играли на губных гармошках, пели песни, шутили. И я радовался вместе с ними.
И так день за днем, месяц за месяцем, год за годом.

В старшем возрасте стал понимать, что немцы живут в лагере не по своей воле. Они наказаны. Причем, наказаны даже их офицеры, которые вроде бы сами по себе. Правду об этом рассказал дядя Вова. Он сказал, что немцы разрушили наши дома, убили много людей. За это они находятся здесь. Они восстанавливают дома и строят дороги. Когда все сделают, их отпустят домой. Что такое «убить много людей», я не понимал, потому что еще не имел представления о смерти. За всю свою маленькую жизнь я никогда не видел мертвых и даже не слышал, чтобы кто-нибудь умер. А вот разрушенные дома видел постоянно.
И вечером стал допытываться у немцев, зачем они сломали наши домики. Их ответ поразил. Немцы сказали, что город разрушили наши солдаты, а они его защищали. Когда поделился этим открытием с отцом, тот не удивился. Он был участником Курской битвы и освобождения Харькова. Да, наши действительно бомбили город, где были немцы. В голове образовалась каша. Я не стал ничего говорить дяде Вове, потому что авторитет отца был выше. А потом просто забыл об этом, потому что возникли другие вопросы. Меня, например, удивляло, почему солдаты работают, а офицеры нет.

Гер Бехтлов лишь посмеялся над моим вопросом. Он ответил, что так было и так будет всегда. Офицеры приказывают, а солдаты выполняют. А сейчас приказывают ваши офицеры, а наши без работы. Но, работать они не будут, потому что им нельзя. Очередная порция каши для моей головы.
Я видел, что немецкие офицеры одеты гораздо лучше солдат. У них красивая форма. Они всегда чистые и аккуратные. Даже наши офицеры выглядели на их фоне гораздо скромнее. Мне часто казалось, что немецких офицеров боялись не только немецкие солдаты, но и наши. Любые приказы немецких офицеров исполнялись беспрекословно. Причем, не только немецкими солдатами, но и нашими, когда им переводили суть приказа.

Я изводил своего немецкого друга самыми разными вопросами. Он часто смеялся над ними, но всегда пунктуально отвечал, стараясь, чтобы я все понял правильно. Как-то спросил его, а если офицер прикажет солдатам делать то, что им не хочется. Он ответил, что делать все равно надо, даже если не хочется. Вот сейчас солдаты пришли с работы, грязные и уставшие. Унтер-офицер приказал им почистить одежду и привести себя в порядок. И все солдаты заняты этим делом. Их можно не проверять — они все слелают хорошо. Но он обязательно проверит. Это его работа. «Так было и так будет всегда», — этой фразой любил завершать любое объяснение мой немецкий друг.

Мне нравились немецкие офицеры, им хотелось подражать. Мне нравился немецкий порядок. Солдаты никогда не сидели на койках, а только на табуретах. Если они раздевались для умывания, их одежда всегда лежала рядом аккуратно свернутая, а не брошенная, как попало, как у наших солдат. Они и в плену вели себя так, как их приучили в немецких казармах немецкие офицеры. В немецких офицерах чувствовалась порода. Они не были надменными, как их нередко изображали в наших фильмах. То были интеллигенты в форме — военные профессионалы, чьей работой была война.
Нет, в лагере у меня не было неприязни к немцам, находившимся в плену. Отношение к немцам и к войне стало меняться постепенно, когда уже жил вне лагеря. А в лагере мы жили в каком-то искусственном, защищенном мире. По крайней мере, мне так показалось.