Моё политвоспитание

                Из главы «Школьные годы».

     Я никогда не был аполитичным. Как большинство людей моего поколения, с детства был нашпигован гордостью за свою страну, самую свободную и справедливую. Радио, газеты, книги. Подвиги борцов за советскую власть, подвиги борцов с фашизмом. Подвиги малолетних партизан и подпольщиков «Молодой гвардии». Всё предвосхищало моё «правильное» воспитание.
     Наши Вожди, руководители партии были безгрешны, их жизнеописания являлись образцом для подражания. А уж главный Вождь и Учитель был выше бога, тем более что бога мы не признавали. И даже богохульствовали, принимая безоговорочно: «религия – опиум для народа».

     Пионерия меня не впечатляла и не устраивала. Я не помню ни приёма в пионеры, ни чувств испытанных при этом. Похоже, всё происходило в массовом, конвейерном порядке. Пионерское детство запомнил только по поездке в пионерлагерь, где проводились ежедневные линейки и красный галстук был всегда на груди. Был лагерь где-то под Ельней, среди лесов в деревушке, на удивление, не тронутой войной. Пока туда добирались, видели только пожарища на месте бывших деревень, да следы жестоких боёв: рвы, окопы,  да сгоревшие танки вдоль дороги.
     Второй раз я был в пионерлагере уже «оперившимся», в тринадцать лет. И чувствовал там себя не пионером-переростком, а ближайшим помощникам вожатых. Организовывал и возглавлял спортивные команды для поездки в ближайшие лагеря, однодневные походы по окрестным лесам. Лагерь был в деревне Коски, недалеко от реки Остёр.
     В вылазках на природу я был настолько незаменим, что стараниями вожатых мне выдали путёвку и на второй заезд. Дело в том, что в этом районе в 41-м или в 43-м году проходили бои, и леса были напичканы повреждённым оружием и боеприпасами. Вожатые не могли отличить опасное снаряжение от безопасного: старшая пионервожатая и не могла знать что-то об оружии, а Валентин был в эвакуации и с этими штучками тоже не соприкасался. А «штучки» валялись и на лесных дорожках и у бродов и разрушенных мостов через реку.

     В школе пионерская работа заключалась в еженедельных сборах отряда да проверках Советом дружины наличия галстука. Этот же актив проверял и чистоту рук. С грязными руками в школу могли и не пустить. Галстуки мы носили в карманах. Движение юных «октябрят» не запало в памяти, возможно, его ещё не было. Октябрёнком себя я не помню, помню шпаной. Но идеологически воспитанной шпаной. Идеология не вбивалась линейками и сборами, она одолевала через кино, радио, газеты и книги. Все торжественные школьные мероприятия казались мне фальшью, притворством. Возможно, так оно и было.
 
     В 1949 году я вступил в комсомол. Мне не терпелось оказаться в гуще политических событий, в «передовом отряде Советского общества» – такую ( или почти такую) штампованную фразу рекомендовалось писать в заявлении. Мнилось, что начнётся новая жизнь, ещё неясная и неосознанная.  По типу: «вставайте, граф, вас ждут великие дела!» Смотрел на комсомол как на очищенную от школьной фальши, политическую организацию. Помощник и резерв Партии. Так утверждалось в Уставе ВЛКСМ, книгах и газетах. Я верил в правдивость печатного слова. Как могло быть иначе?
     Тогда в комсомол принимали в 15-ть лет. Но я подал заявление раньше и  был по ошибке принят первичной организацией. Райкому ничего не оставалось, как утвердить решение первички, в нарушение Устава.

     Первой моей комсомольской нагрузкой было шефство над четвёртым классом соседней начальной школы в качестве пионервожатого. Я не знал, чем занять этих «ушатиков» кроме периодических торжественных линеек. Никакого методического руководства не было. Старшая вожатая была учительницей начальных классов, и направлять работу младших вожатых не умела, а может и не хотела. Работа вожатых практически замерла. Я пытался увлечь ребят спортом, футболом и волейболом, но условий для этой работы не было, особенно зимой.
     Построения и линейки мне опротивели: за ними не чувствовалось никакой работы. Я понимал, что ребят нужно увлечь чем-то конкретным, какой-то кружковой работой, а не заклинаниями: «Будь готов! – Всегда готов!» К сожалению, ничего кроме этих заклинаний в запасе не было. Я перестал появляться у пионеров. Обидно, что моего самоустранения ни кто и не заметил. 
     А вскоре мужские и женские школы объединили и на должность вожатых стали назначать девчонок. Им нравилась эта бесполезная возня с галстуками, рапортами и прочими патриотическими затеями.
 
     К моему удивлению в комсомоле я не обнаружил высоких порывов, самопожертвования во имя торжества коммунистической идеи, во имя справедливости. Наоборот, обнаружил откровеннейший подхалимаж и наушничество. Если не сказать – доносительство. Работой комсомола руководил завуч школы Иван Иванович, (фамилии не помню) –  парторг  педколлектива.    Члены комсомольского бюро от него секретов не имели – всё обсуждалось в его присутствии. Вернее, под его руководством.
     Это я понял чуть позднее, когда мы организовали нечто вроде забастовки в защиту уволенного преподавателя литературы – запойного пьяницы. Этот бывший журналист, знаток всего «запрещённого» познакомил нас с творчеством Есенина, Ахматовой, Цветаевой и других опальных поэтов, открыл нам то, чего не было в учебниках.
     За систематические запои учителя решили уволить, а мы горой встали на его защиту. Вот тогда-то завуч и обвинил нас в поддержке не просто алкоголика, а политически и морально чуждого советской власти «отщепенца».  Без околичностей обвинил в попытке провести идеологическую диверсию.
     Намекнул, чем это всё может кончиться. Мы не поняли, мы были далеки от понимания, что живёт наша страна в условиях жёсткой политической цензуры. Что любое отступление от принятой линии карается. Мне, как зачинщику «смуты» школьное бюро первичной организации ВЛКСМ вынесло строгий выговор и даже пыталось исключить, но райком не утвердил исключения, ограничился «чёрным пятном» в учётной карточке.
 
     Перед отправкой в училище, по требованию военкомата пришлось подавать заявление на снятие строгого выговора. Я снова стоял на бюро школы, выслушивал нравоучительные поучения,  презирая в душе этих поборников комсомольской нравственности. Я-то их знал в обычной жизни, когда они вели себя как другие школьники и обходились без высокопарных фраз. Попав в руководящий орган, они превращались в двуликих Янусов.

     Моя вера в идеалы от этого не пошатнулась. Просто, я понял эти события как местный перегиб и нежелание разобраться. Пусть вокруг дрязги и несправедливость, зато в стране кипучей жизни всё правильно, всё высокоидейно.  Всё как провозглашается в газетах и книгах. Я жил этой газетной идеологией.  Время в чём-то усомниться, попытаться анализировать, ещё не пришло.