Добрые люди

  В больничной палате – почти как в поезде: коротая время, случайные попутчики рассказывают друг другу о своей жизни. И уже по этим рассказам, по отношению к событиям, можно представить, что за человек перед тобой.

  Рослая жизнерадостная Наташа на вид кажется простушкой, но, слушая её, понимаешь: в ней много душевной чуткости и какой-то врождённой житейской мудрости.
Рассказывает:

 -- Заболело у меня как-то сердце, да сильно.
Пошла к врачу в нашу поликлинику.
Выписал он мне много-много лекарств… да все дорогущие такие!
Ну, что поделаешь, купила всё это, пью, а сердце только всё сильней и сильней болит!
И деньги выкинула на ветер, и самой ещё хуже стало.
Ну и не пошла больше к этому кардиологу…
  А тут встречаю его возле своего дома на стройке. Организованный субботник для жильцов был, и мы соседями оказались, попали рядышком друг с другом – кирпичи друг другу передавать по цепочке.
Он кинул кирпич – да прямо на ногу мне!
Я от боли скорчилась, за ногу держусь…
А он испугался, побледнел весь, бегает вокруг меня, извиняется.
Повёл к себе, первую помощь оказывать.
  Так и познакомились… Теперь это мой хороший друг!

 -- Ну, а про сердце напоминала ему, как он тебя чуть не угробил? – интересуется кто-то.
 -- Да нет, зачем же, разве можно так?.. Оно само прошло…-- отвечает она просто.

                -------

  …Протрещал звонок на лекцию, но лектора ещё нет, и в студенческой аудитории шум и гам.

  Вот один из студентов решил, видимо, поприкалываться на виду у всех: он бочком, вприпрыжку, залихватски влетает в аудиторию, бодро вскакивает за кафедру, подмигивает и приветственно машет нам рукой по-приятельски широким жестом. И… даже начинает излагать лекционный материал!

  -- Боже, да ведь это же и есть преподаватель новой дисциплины! – ахаю я, наконец…

Таким я увидела его в первый день нашего знакомства.
Курс своих лекций и семинаров он вёл потрясающе легко и блестяще.
Каждое его слово почему-то сразу же надёжно откладывалось в памяти, и почти все сдали его предмет на «отлично», включая даже самых закоренелых лентяев и двоечников.
  Помогали, наверное, запоминать материал и его выразительная мимика и жестикуляция, и то, что каждое слово он произносил весомо, чётко выделяя главную суть излагаемого,  не допуская лишнего, второстепенного.

  …В общем, на то был у него особый талант!
Впрочем, один из многих в его уникальной щедро одарённой натуре, в чём я ещё имела возможность убедиться позже…

И вот как мы вновь встретились.
  Последний курс, надо выбирать дипломного руководителя тем, кто не успел предусмотрительно сделать это заблаговременно.
  И вот я, этакий шарик на шестом месяце, хожу по кафедрам, стучусь в разные двери.

  Начала с кафедры любимых лекарственных растений – ну как же, ведь я фармацевт, а в кружок по фитотерапии ходила ещё в школе!..
  Но Козлов и слушать меня не стал, лишь только увидел.
В некоторой растерянности я отправилась на кафедру дендрологии, затем – на следующую, и так далее, и всё никак не могла понять, что виной вежливых отказов на самом деле является не отсутствие свободных мест для дипломников, а моё интересное положение.

  Когда я уже в глубокой задумчивости просто стояла столбом в одной из лаборантских, не зная, что же мне ещё остаётся предпринять, пожилая лаборантка шепнула мне, оглянувшись на дверь:
 -- К Владимиру Васильевичу подойди, он всех берёт…

  А я его уже и забыть успела за пару лет, прошедших после сдачи экзамена и практики по его предмету!
Но подошла, объяснила ситуацию. Он мельком взглянул на мой живот, досадливо поморщился, с искренним недоумением пробормотав:
 -- И что же это вы все ко мне такие идёте, а?..
И тут же быстро замахал руками:
 -- Ну, ничего-ничего! Ты за диплом не волнуйся, ты, главное, рожай спокойно, а диплом мы с тобой сделаем в лучшем виде, всё будет хорошо!

Так всё и получилось с его лёгкой руки.
Муж собрал для моей работы экспериментальные данные с опытных делянок в лесу, я потихоньку писала свой проект и готовилась к защите.
Изредка выбиралась на консультацию к своему руководителю.
Он, завидев меня издали, махал рукой, спеша навстречу, и  тепло приветствовал:
  -- А, ковыляешь, мой маленький! Ну что ты так переживаешь из-за какой-то ерунды. Могла бы и не приезжать, не это для тебя сейчас главное…

Защиту всё же отложили на год.
Накануне мы с ним устроили короткую, но весьма продуктивную репетицию. Он, как всегда, глядел в корень.
  -- Так, выходи, читай! – скомандовал он.
Я вышла и, твёрдо зная за собой ещё школьное умение хорошо и с выражением читать тексты, начала быстро и звонко тараторить подготовленный доклад.
 -- Стоп! – сразу остановил он меня. – Это никуда не годится, так дело не пойдёт! Делай паузы, читай с расстановкой, медленно.

 Добившись требуемого результата, он отпустил меня с напутствием:
  -- Придёшь домой – никаких больше занятий! Ничего не читай, а хлопни грамм сто, расслабься и ложись спать! Завтра жду в девять.

Ну, здесь я его не послушалась, и до полуночи изучала всё, что только можно было найти о дубовой листовёртке – героине моей дипломной работы. Затем, вместо пресловутых ста грамм, приняла горячую ванну, и в итоге всё же выполнила командирский наказ – неплохо выспалась!

Наутро меня всё же била нервная дрожь.
Но я отчитала свой доклад, как фигуристы откатывают на выступлениях свою программу, на автомате.
Ответила на все вопросы по содержанию работы, потом пошли вопросы по теме в целом.

 -- Повреждает ли личинка листовёртки ранние формы дуба черешчатого? – спросил кто-то из членов экзаменующей комиссии.

Боковым зрением я заметила, как Владимир Васильевич, сидя на задней парте, изо всех сил отрицательно закрутил круглой головой – точь-в-точь, как личинка какого-нибудь пилильщика из его энтомологии! – и даже руками замахал, стараясь привлечь моё внимание, подавая подсказку.
Преисполненная гордости за то, что я и сама это знаю – не зря же штудировала полночи всё кряду! – я лишь мельком взглянула на него: спокуха, мол – и поспешила ответить победным аккордом:
 -- Нет, не повреждает!.. 

До своего места я дошла, как в тумане, и уставилась взглядом в газету, не видя ни строчки…
Так и просидела в оцепенении, пока защищались другие.

Когда всё закончилось, мой бесценный руководитель подошёл ко мне и коротко начал прощаться со мной:

 -- Ну, вот и всё!

Я, всё ещё парализованная, могла ответить только молчаливым кивком головы.

 -- Плакаты отнесёшь в лаборантскую!

 Киваю, как китайский мандарин, челюсти судорожно сжаты.

 -- Ты молодец, умничка!

По инерции снова киваю, не успев опомниться… 
Он уходит, как всегда, легко и стремительно.

 Уже позже, встретив его в институтском коридоре, мой супруг-студент поблагодарит его:

 -- Спасибо Вам за Иру!

 -- За неё благодарить не надо, она сама отлично справилась, -- ответил он…

Кроме светлой головы и доброго сердца, у него и руки были золотые, о чём вспоминали все, кто знал его, когда его не стало.

Ушёл он давно уже, пережив очень трагичные страницы напоследок в своей жизни, а я всё помню его таким вот – сильным, мудрым и лёгким, солнечным, как лучик света.

                --------

   …Эту пожилую женщину, Анну Ивановну, я встретила давно, когда лежала с ребёнком в районной больнице посёлка Анна. Мест, наверно, не было, вот и размещали взрослых и детей в одной палате.

Как сейчас помню: наши койки рядом, сидит она напротив меня. Одна нога у неё распухшая, синяя, -- врачи никак не могут определиться с диагнозом и лечением. На здоровой ноге она качает моего маленького сынишку, приговаривая-напевая какую-то забавную потешку. Он, крепко ухватившись за неё ручонками, радостно смеётся и с преданным восторгом смотрит в её улыбающиеся глаза, в лицо, которое всё так и дышит добротой, несмотря на усталый вид и синие мешки под глазами.

  В свободное от больничных процедур время мы подолгу ведём доверительные беседы. Она, страдая одышкой, тихим голосом пересказывает мне свою жизнь:

  -- Война была, да… Я маленькую дочку всё грудью кормила, больше и нечем было…
Вот вечером уложила её рядом с собой на лавку спать, а свекровь с печки и велит:
 
 -- Ну-ка, сюда мне её дай, тут теплее.

И не хотела я отдавать, а повиновалась.
А ночью свекровь стала с печки слезать, да одеяло за собой нечаянно потянула, девочка моя и свалилась с печки, ушиблась сильно, конечно.
Вроде жива, а только лежит неподвижно целый день на лавке с пасмурным личиком, постанывает от боли. Я к ней сунусь покормить – она молча отвернётся к стене, и всё…

Врачей негде искать по тому военному времени… Ну, привела фельдшерицу, а что она сделает? Говорит только – видно, отбила что-то внутри у себя твоя дочка. С тем и ушла…
Через два дня моей кровиночки не стало…

У меня, когда я слушаю это, ком появляется в горле, слёзы наворачиваются на глаза…

-- И как же вы после этого со свекровью? – спрашиваю я.

 -- Да что же… так и жили, -- кротко отвечает она, -- докармливала я её, а как же иначе... Мужу ещё моему на войну она писала: мол, у Нюрки ребёнка не стало, так думаю, гуляет она теперь от тебя! Так-то вот…

 Дочка её взрослая тогда с нами жила ещё. Так свекровь всё её хвалила, а меня ругала, мол:

 -- Моя-то Ольга вон как быстро полы моет, а ты не управишься никак, кулёма!

 А я ведь с толчёным кирпичом полы драила, натирала, а Ольга её махнёт для видимости тряпкой, и всё…

  Лицо её светлеет:

 -- А всё ж вернулся мой Ваня живой с войны, и четырёх дочек ещё нам Бог дал… Сейчас уже выросли все, правда, своей жизнью живут…

  Кто-то из соседей по палате подходит к нам, протягивает по паре конфеток, прося, по русской доброй традиции, помянуть своего родственника.

Анна Ивановна трясущейся рукой бережно принимает дар, другой старательно крестится, шепча многократно:

 -- Господи, спаси и помилуй раба божьего… Царствие небесное, упокой его душеньку с миром…

    Она произносит это с таким участием к незнакомому ей человеку,  и с такой по-детски чистой и искренней верой в милость того, к кому всем сердцем сейчас обращается, что хочется верить: её молитва будет услышана.

 И, пока живут в российской глубинке такие женщины, будет жива и земля наша русская…