Центр особого притяжения

               

О, мой старый добрый сквер!
С протоптанными в сугробах тропками, залитый стоячей водой по весне и засыпанный опавшей листвою, воздуху чистого, неба ясного.
Сам небольшой, а простору в нем много.
Как бы ты ни спешил, куда бы ни торопился, а идешь по скверу – ноги сами свой бег останавливают! Встанешь там, где шел, взглядом выше берез подымешься – аж голова кругом пойдет! – и всем нутром чувствуешь, как силушка твоя в тебе же самом умножается…

Этот дивный сквер – точно маленький островок среди океана пыльных улиц.  Обставлен вокруг себя домами, многоэтажками офисов – заключен в кольцо из стекла и бетона и отсечен от суеты города прямыми линиями дорог.

Огражденный в прежние времена воздушной вязью чугунных решеток, он теперь ощетинился редким строем заостренных прутьев, собранных, впрочем, в  незатейливую ограду.
Мой старый добрый городской сквер.
Место спасительной тишины и отдыха.
Молчаливый хранитель истории жизни, этакий островок памяти ушедших дней и немой свидетель дней грядущих.
Центр особого притяжения.

У его ворот, как и прежде, назначают свидания влюбленные, на открытых площадках, как и в добрые времена, собирается
в шумные компании беззаботная молодежь; бесшабашное студенчество и те, кто постарше, устраивают здесь на радость всем свои праздники…

В полдень по твоим залитым солнцем аллеям начинает струиться извилистый ручеек юных мамочек. Всё точно так же: как когда-то их мамы и бабушки, они бережно катят перед собой детские колясочки и улыбаются прохожим.
Точно так же, как бывало и ранее, ровно в полдень, вековые деревья снисходительно бросают к их ногам первую спасительную тень. А вскоре уже и весь сквер щедро одаривает каждого упоительной прохладой.

Ближе к вечеру сквер наполняется скрипом качелей, детским смехом и беспорядочной суетой, еле сдерживаемой неустанным приглядом бабуль. Часом позже – на смену им – в жизнь сквера врывается собачий лай всех пород и мастей, а по аллеям
не спеша уже прогуливается почтенная старость вперемежку со спешащей куда-то влюбленной молодостью.

Тут же на скамейках вдоль аллей восседают и старички. Развернув перед собой газету, они знакомятся с новостями страны,
но всё же, поверх газетного листа,  успевают косить взглядом вслед коротких юбок героинь чужих романов…
Кряхтят да вздыхают на разные лады и – сами начинают заводить разговоры со сверстницами, подсевшими вдруг отдохнуть
к ним на скамейку. И – добреет строгий взор стариков, тает напускная суровость, и, против воли, мечтательный взгляд – уже двух пар помолодевших глаз! – устремляется вслед проходящей мимо чужой жизни.

Затихает сквер к позднему вечеру. Его дыхание, исполненное душевным спокойствием, становится вновь размеренным. Сквозь густую листву еле слышно просачивается лунный свет и навстречу ему, ввысь, откуда-то  издалека, из самых потаенных глубин, начинает звучать музыка.
Вы слышите?
«В городском саду играет духовой оркестр…». 
Незатейливый мотив уже, кажется, льется со всех сторон, обволакивает, увлекает за собой, и – вековые деревья, затаив дыхание, растворяются в танце волшебной ночи…
 
Мой старый добрый сквер.
Центр особого притяжения.

И сегодня твой новый день начинался как обычно.
Только вот в неурочный час на центральной аллее сквера появился старик. Сердитый, виду неопрятного. Словом, весь какой-то всклоченный, взбудораженный, и возрасту, на первый взгляд, совсем неопределенного. И шел как-то коряво: припадая
на правую ногу, будто приплясывал, а сам на самодельную палку-костыль при ходьбе опирался да сердито ею по асфальту стучать умудрялся! Шел,  что-то бормоча себе под нос, и ровным счетом ни на что не обращал внимания.

– Говорят... – Этот старый дед о ста лет плюхнулся на  пустую скамейку, приставил костыль к ноге, пыхнул папироской
и не спеша продолжил: – Дружественный нам Китай правильней сейчас будет называть «Чинай». Мол, китайцы меж собой себя так и называют – чинайцы. И, если принять сей факт за достоверный, то становится абсолютно очевидно: ЧИНайцы
и ЧИНовники – близнецы-братья. А свой своему, как ворон ворону, глаз не выклюет!

Человек победоносно огляделся по сторонам: кругом повисла напряженная тишина.
Возражений не было.
Сквер внимательно слушал говорящего.
Польщенный оказанным ему таким уважением, дед степенно кашлянул разок, другой – прочистил горло и с отменным удовольствием сделал следующую затяжку.

Едкий дым дешевого табака коснулся выцветших глаз, в которых однажды утонула бездонная синь небес. И по щекам, воспаленным болезненным румянцем, потекли слезы. Впрочем, на них-то дед как раз и не обратил никакого внимания – смахнул с лица по привычке и заговорил снова:

– Нам всё трындят:  «гастербайтеры, гастербайтеры»! Одного за государственный счет вышлют из страны, а утром, глянь,
на его месте десять новых топчутся! Того будто и не выдворяли вовсе, а вроде как за подмогой отправили. ЧИНушам нашим только и остается, что руками в разные стороны разводить. Значит, жестом так своим передают: страна, мол, большая, нам места всем хватит!.. И неча тут рот раззявать! – Дед в сердцах аж прикрикнул на грозное молчание, но вспугнул  этим лишь пару-тройку голубей, что крутились тут же у ног старика. Те улетели, оставив его совсем одного на скамейке городского парка.

Погода вдруг резко испортилась.
Заморосил мелкий, по-осеннему холодный дождь. Редкие в этот час прохожие, застигнутые ненастьем врасплох, кутаясь
в летние куртки, нахохлились, точно воробьи, и заметно прибавляли шагу – убегали от дождя – да плотнее прижимали к уху сотовые телефоны. И ровным счетом на старика не обращали никакого внимания.
Продефилировал и скрылся дежурный наряд полиции, бросив на ходу:
– Ты, дед, давай сматывай свои удочки и вали до дому! Неча тут общественный порядок нарушать, – слышь, ты, мухомор старый!..


– Все люди – братья, коль слова однокоренные получаются! – как ни в чем не бывало дед торжественно продолжил свою речь, точно слово свое перед собранием каким держал: – Вот те и чиновник наш – родный отец, да не своим деткам! А что чинуше какому до нас?.. Залез в богатство – забыл про братство! Вот и выходит, что беды наши нам одним только и ведомы… Огонь, спортивный, слышь, в космосе жгут, а на душе – холодно… Уууу, нелюди! Не до нас вам, чиновникам околовсяческим!
Да и кто из вас, умных-то, на нас, дураков, всурьез внимание обращать станет?! Умный – на то и умный, чтоб дурака с носом оставить!

– Дороги, дороги! Вона три капли с неба упало, а посреди дороги уже целая лужа стала. Вода тебе не госприемка – быстро все колдобины да ухабы подсчитает!  А чинушам только того и надо: опять за ремонт взялись! Мильоны всё «осваивают», да никак освоить не могут! Подлатают, мерзавцы, чуток, да тут же по ним, родимым, весь народ «чинайский» – всю родню свою,
значит, – к себе же поближе и перетянут! Одного – туда, да десять обратно!.. Банки все под Москвой ходят, а тут, куда
ни плюнь – всё китайцы! Дожили, блин, посередь Рассеи до слиянья полного, прости Господи, Европы с Азией!.. И – всё
ЧИН-ЧИНарем. Все с рук сходит!

Дед выдержал многозначительную паузу да вдруг стушевался, оттого, наверное, и понес околесицу, пуще прежнего:
– Голова у них срослась с… ну, с чем ей надо, с тем и срослась, – ее дело!.. Эх, ма! Вся ты, Рассея-матушка, в дружественный Чинай, прости Господи, обряжена! Календарь китайский, что дураку тому игрушку, в руки сунули. И дурак знай себе в нее балуется: то кота мартовского из себя строит, то, как кролик беременный, за материнским капиталом бежит, а то и вовсе
в драконы себя метит! Тьфу, зараза! Прости, Осподи!..

Пригорюнился было дедок, да только надолго его не хватило: видать, мысли свои совсем покоя ему не давали.
– А куда денешься? Судьба такая. Не всем же в ЧИНовниках ходить, кому-то на старости и китайцем стать надо!
А ЧИНовникам быть хорошо: сытно живется. Эх, жаль – не по Сеньке шапка!.. И жрать охота.

Дед остервенело плюнул, вцепился в свой костыль и, сотрясая почем зря воздух, замахал им, точно шашкой порубать кого собирался:
– Уууу, поганые! Око видит вас, да зуб неймет! Один хлеще другого! Разъели харю косоглазую! Да чтоб вас всех перекосило
с угла на угол, с уха на ухо!!! – и вдобавок еще таким отборным матом свою речь приукрасил – заслушаешься! Даже жаль, что рядом послушать никого не оказалось…

А потом выпал костыль из рук, те плетьми  и обвисли. Помутнел соколиный взор, и зарыдал дед горючими слезами, точно всю свою жизнь оплакивать взялся. Выплакался от души, высморкался смачно и вытащил из мятой пачки последнюю беломорину. Раскурил и лишь тогда притих, но еще долго беззубым ртом нашептывал:
– Бог на помощь с силой! Бог на помощь…

Ждать долго не пришлось.
Обе машины приехали почти одновременно. Под пристальным взором полицейских дедок пыхнул последний раз папироской, точным щелчком, с фасоном, отправил окурок в дальнюю урну и только после всего этого позволил рослым санитарам сделать свою работу.

«А чего брыкаться? – продолжал разговаривать дед сам с собой, вытаскивая из неведомых глубин утешительные слова и фразы. – Так тебе и синяков меньше достанется. И страшный укол, глядишь, не сразу тебе впендюрят. Будешь смирно вести себя – скоро и к обеду поспеешь, и в чистую постельку отдыхать ляжешь. С людями словом обмолвишься. А это китайское дерьмо, что сейчас на тебе надето, сымут, взамен другое выдадут… Чистенькое, сухое… Человеком себя снова почувствуешь!
А в родных-то одежках, сам знаешь, как живется, – вольготно живется, по-иному дышится: хорошо так, полной грудью! Эх ты, брат ты мой, Курилка, жив еще! Коль по ветру вольному душа стосковалась, значит – жив еще, жив, не помер! Так и не тужи
по голове потерянной, коли душа есть! Всяко бывает… Вона, гляди: и дерево какое – сколько ни гни его, а оно все ввысь тянется… И слово доброе – оно ж и кошке приятно… А люди… они…»

Полный старческих надежд, вывернутый наизнанку, почти счастливый, дед укатил вместе со  «скорой».
В сквере воцарилась первозданная тишина, только покоя на душе не стало.
Дождь разошелся во всю силу, остервенело хлестал мокрые березы, пока не сорвал с них добрую охапку листьев и не бросил их в мутный поток, устремленный прочь из сквера, следом за отъехавшей «скорой» и полицейской машинами. На том успокоился, начал затихать. Да разве еще напоследок, вдруг, одним рывком, к мокрой скамейке прибил еще один лист – вырванный  уже
из календаря – день чужой жизни… Центр особого притяжения.

Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2014/03/20/2043