Посланники Божии проза

     ПОСЛАННИКИ БОЖИИ.     Сергей Соколов-Ивинский
       (рассказ)


                1.

            Давно это было, в начале девяностых.
Тогда мы с женой Лидой и трёхлетним сынишкой Вадиком проводили отпуск у моих родителей в деревне, приехали из далёкого от этих мест сибирского города.
Один раз на обед мать  подала душистые щи со свежей бараниной. Лида принялась вилкой нащипывать постное мясо Вадику в тарелку. Вдруг побледнела и прыснула из-за стола во двор. Я, удивлённый, поспешил следом.
- От мяса затошнило. Такое бывает, когда находишься в положении, - растерянно
 пожаловалась она.
В это время из избы во двор вышел Вадик с игрушечной машинкой и совком в руке. Он пощурился немного от яркого света и засеменил толстыми ножонками к песочнице. Присел на корточки и, подражая машине, слюняво затрыкал:
             - Тры-р-ры…
             Я взглянул на него – белобрысая головка, как одуванчик, серебрилась на солнце. Сколько раз я мыльцем намыливал эти кудряшки, белые и мягкие, как льняная куделька, смывал осторожно, а он гулил от удовольствия и плескался в ванночке водой. Ничего нет на свете милее Вадика: и добрая гордость – мой сын, и любовь, и щемящее умиление – всё нежило сердце от одного его вида, от одного его голоса.
А второй ребёнок? Чай, повторится всё! Нежность возникла в душе, и я, не скрывая радости, сказал:
- Скоро двое будет, хорошо!
- Ты что, сдурел! – безжалостно оборвала меня Лида, в её голосе
слышались страх и отчаяние. – Хозяйка с одним, и то норовит с квартиры вышвырнуть! А ты – двое…
- Отдельную снимем, - начал я успокаивать жену.
- Какая отдельная! – взвизгнула Лида. – Ты, хоть, раз подумал, как мы живём-
то? Впёрся в свой завод и не видишь ничего вокруг. Вот, пшена Вадику на кашку у стариков – твоих родителей – отсыпала, ведь, там, в городе нам и купить-то не на что, уже полгода прошло, как получку вам последний раз выдавали!
- Говорят, какой-то дефолт наш завод  так подкосил, что до сих пор очухаться не можем - оправдывался я.
- Мне, хоть, дефолт, хоть, патефон, ведь жрать-то тебе каждый день давай!
- Хозяева обещали скоро расплатиться с рабочими, - неубедительно промямлил я в утешение.
Но Лида завелась на все обороты. Размахивая руками, она кричала:
- Тебе-то что – утром встал, позавтракал, сумку с обедом взял и на работу на весь
день укатил. И никаких тебе забот! А я одна дома остаюсь, без денег. Ты, Лидка, думай, чем Вадика кормить, чего тебе в сумку на завтра положить, чем с хозяйкой-истеричкой за квартиру расплачиваться! Спасибо, хоть родители твои пенсию свою нам пересылают,   мои тоже нет-нет, да подкинут деньжонок, вот, так и выкручиваюсь из нужды, вьюном извиваюсь. А ты – второго родить! Какой тебе второго, тут с одним-то голова кругом идёт! А вдруг грудь откажет, как при Вадике случилось, ведь, чего с нас, баб, взять-то при такой собачьей жизни!  И дом, и работа, и дети, и кормёжка – всё на женские плечи свалили, как на круп лошадиный: но-но-о, пошла - тащи, родимая!
« Вот прорвало! Я такой Лиду ещё не видал» - удивлённо подумал я и возразил:
- Сейчас, никак раньше, всякого детского питания полно!
- Кормёжка-то есть, всякая, только нам она не по карману! А на молочной кухне для нас, кто бедненькие, норма на ребёночка уже была мизерная, а теперь эту пайку ещё и урезали, - продолжала бушевать жена.
- Ёлки-палки, - сдавшись, промычал я, - и угораздило  же нас так вляпаться!
- Вот, тебе и ёлки-палки, кастрировать вас, мужиков рыхлых, надо, чтоб нищету не разводили! Не пробивной ты у меня, раззява,  потому и нищие… Все люди, вон, как развернулись – и коттеджи себе отгрохали, и на иномарках ездят, и по заграницам разгуливают, а ту-ут, - Лида горестно вздохнула, - а тут, кровной зарплаты по полгода не видим, над каждой копейкой трясёшься.
- Так уж и все! – Задиристо уточнил я. – Воры да начальники большие жируют!
Процента два от всего населения, а остальные, простые-то,  как и мы,  перебиваются….   
Обида жгучей волной накрыло сердце. Я отвернулся от сморщенной в злой досаде жены, ставшей вдруг в моих глазах какой-то чужой и некрасивой. Усилием ума я еле-еле осадил в себе, поднявшуюся со дна личности, скандальную ярость и обиду.
« Как ведь режет – унизить хочет… Я что ль виноват, что теперь стало не прокормиться  честным трудом», - подумал я в пику её словам, отошёл в сторону и замолчал – и хорошо сделал, разговор начинал переходить в оскорбительную ругань.
Почему-то вспомнились слова моей бабушки; она всегда их повторяла моей матери, когда та, пылая гневом, начинала отчитывать меня маленького за какую-нибудь проказу и хваталась за ремень:
« Дочка, ты не кипи, не кипи, ведь грех малых деток обижать: они же – андилы. Терпи, родимая, терпи, не зря говорят: малых деток питать, как горькую осинку глодать…»
По бабушкиному питать – воспитывать.
Да. Чересчур горькая осинка получается. Одного Вадика за глаза хватает. Вот тебе, бабушка, и ангелы…
- Чего ж делать-то? – немного успокоившись, беспомощно спросил я у жены.
- Уезжать домой и срочно идти к гинекологу в консультацию! Вдруг срок
большим окажется для этого, как его, - Лида запнулась, покраснела и, не решившись произнести вслух грешное слово, закончила, - для этого дела…
- Жалко его, - вздохнув, буркнул я.
- Кого? – Взметнув испуганно вверх брови, переспросила она; не показала вида, что догадалась, о чём идёт речь.
Я, стараясь не смотреть на жену, пояснил:
- Ну, кто в животе-то твоём сидит…
- Это ещё не кто, а, просто, сгусток крови и слизи. Как врачи говорят – эмбрион, короче, червячок маленький, бесчувственный, вот. Такие  червячки каждый месяц у нас, женщин, бывают, - равнодушным голосом жёстко пояснила Лида.
- Ехали, ехали и – на, тебе – через три дня обратно! – Посетовал я. – Только зря родительские деньги на билеты истратили. А что им, старикам-то, скажем? Мать подумает, что не угодила нам чем-нибудь, потом целый год мучиться будет, гадая. Может быть, обойдётся?
Лида и слышать не хотела. Ушла в избу и принялась собирать в дорогу вещи.
Перед тем, как объявить родителям о своём скоропалительном отъезде, я подошёл
к жене и предложил съездить в райцентр:
           - Какой-никакой, а город, поди, и эта самая консультация там есть? Проверят. Если, вдруг, что-то серьёзное окажется, то упросим сделать, как его, ну, это самое… На крайний случай – заплатим.
Лида согласилась.

 
                2.


Вечером, уложив Вадика в качку, я ушёл спать на сеновал. Долго не мог уснуть, разворошенный, словно муравейник, не столько известием Лиды о беременности, сколько её отчаянной решимостью не рожать второго ребёнка. Мрачные мысли бесились в голове, отгоняя сон.
« …Кастрировать вас, мужиков, надо, чтоб нищету не разводили!» - Зловещим эхом в глубине сознания гремели слова жены, ложась на самолюбие обидой.  Вслед за ними слышалось: « Рыхлый…Раззява…» От этих слов мне стало до слёз стыдно, будто и взаправду я такой немощный и ущербный – и это про меня… Меня! Любимого! Неужто, разлюбила… 
        « Надо же, с чего человек  начинается – с червячка!  Меньше горошины, а уже живой… Живой!  А его скребком железным вжик – и в унитаз…» - Неожиданно бросилось на ум, я вздрогнул и сморщился от омерзения к поганым мыслям. Предчувствие чего-то грязного и грешного, словно царапистый репей, пристало к сердцу.
« Какой позор… А что, если мать узнает о нашей выходке?» - с ужасом подумал я и затаил дыхание.
             Знаю, что за такой подлый поступок она проклянёт нас. Не поглядит, что я любимчик её, и любимчика с болью отрешит от себя – это для нас обычное дело, а для мамы всё очень серьёзно, она, душа деревенская, верующая. Плакать начнёт, и мы будем переживать за её здоровье – сердечница она.  И всем  станет плохо.
Сокрушаясь, я думал:
« Правду, Лидка говорит -  раззява я! Не смог под горячую руку смекитить – насулил бы ей и денег, и жилья, и всего… Уластил бы бабские уши, чай, не трудно было наврать,  мол, калымщики в бригаду зовут сварщиком, чтоб новым господам дворцы строить - вот тебе и деньги. На всё хватит! И все бы сомнения родить-не родить утряслись. А там будь, что будет, главное – родить, назад уже не запихаешь…»

Взошла полная луна. Сквозь щели протянулись белые спицы лунного света, намёком освещая глубину сарая. В углу маячили черенки вил и граблей, на перекладине холодным блеском отливались стальные полотна кос. От нагретых за день досок веяло хвоей и круто пахло новым сеном. Это напомнило мне детство.
« Как хорошо-то было, - вздохнул я, - бывало, возьмёшь косу и уйдёшь с отцом на весь день косить сено. А вечером поужинаешь наспех и летишь в клуб на танцы или на свидание со своей зазнобушкой. И никаких тебе забот и мучений совести…»
Тихая грусть котёнком приластилась к сердцу, оттеснив мрачное предчувствие позора и грязи в душе. И замельтешили перед глазами картины давних юношеских  лет.
В колхозе сено косили за десять километров от села в заливных лугах у реки Мокши. Бывало, на целую неделю уезжали, с ночёвкой. В шалашах жили – сами себе строили. Мы, молодёжь, ночью костры жгли поодаль от стариков, плясали под гармонь, играли, девок щупали - весёлое было время…
            Луна побледнела и закатилась за тёмные кроны ветел. В щели сарая было видно, как над горой жидко зарделась зорька. Светлые воспоминания о беззаботной юности оттеснили от сердца постыдные раздумья о предстоящей поездке в больницу, и я, повернувшись на бок, вдох за вдохом стал наконец-то проваливаться в сон.
 
           Я проснулся, когда солнце белыми широкими полосами, словно холсты на плетне, вливалось в щели сарая. Во дворе звонко пел петух, и, сзывая цыплят, квокала наседка. Под навесом в саду щелкал умывальник – это умывалась Лида. Я выскочил из сарая,  подбежал к жене и хотел, было, пустить в ход свою выдумку о строительной бригаде и больших калымах, но, посмотрев в колючие глаза Лиды, осекся, будто на татарник наткнулся. На утешение себе мельком подумал: « Ну и настырная же ты баба! Хотел, как лучше, а ты даже поговорить не подпускаешь…  Мне-то что, отведу к врачам, а там сама выпутывайся со своими утробными заморочками, чай, не я отвечаю за канитель эту…»
 
                3.


Оставив Вадика под присмотром родителей, мы отправились в райцентр. Посидели немного у колхозного гаража в надежде поймать какой-нибудь транспорт. Но машин ни колхозных, ни частных не предвиделось. Посовещавшись, решили идти пешком, а это километров двадцать от села будет – уж так велик был страх не опоздать с « этим грешным делом».
Скоро село осталось за холмом. Душно в степи: ни ветерка освежающего, ни тенёчка, только колючее солнце, да зноем размытые дали.
Шли молча. Пакостно на душе – будто добровольно жену родную на позор веду, на поругание. Городская, не привыкшая ходить пешком на большие расстояния, Лида стала уставать.
- Попить бы, - всё чаще и чаще вслух мечтала она.
Часа через два ходьбы дорога пошла лугами. Запахло сеном. Показались клубистые
 верхушки ив, послышалось мычанье коров – это река Мокша, а где деревья – стойло.
На берегу под ветлой, нахохлившись, горбатился шалаш из тростника и ольховых жердин. Рядом на траве отдыхал пастух, прикрыв лицо линялой кепкой. У его ног на брезентовом плаще сидел лохматый пёс; если поблизости пролетал овод, он крутил мордой и щёлкал зубами.
- Здравствуйте, - обратился я к пастуху, - не будет ли у Вас попить, жара вконец умаяла?
Пёс ощетинился, замурзел. Лида юркнула за меня.
- Цыц, шалава! – гаркнул пастух на собаку, привстал на одно колено, посмотрел
 на нас разомлевшими от жары глазами и, отерев заскорузлой ладонью сухие губы, сказал, - вон там, под ветлой, родничок выбивает. Тропинка к нему тинистая, измажетесь, щас сам схожу за водой, мне привычнее.
- Отколь и куда? – спросил он, передав холодный бидончик с водой Лиде.
Я, как заведено в сельском крае, сказал, из какого мы села и как нас по-уличному прозывают: Тюлькины.
Пастух оживился:
- А-а, Тюлькины, говоришь… Знаю, знаю твоих родителей! И мать, и отца знаю. Привет им от меня передай, скажи, что Федного-Бедного видели. Они меня тоже знают, мы давно, по молодости ещё, на свадьбе у моего друга вместе гуляли.
Из-за шалаша выпорхнула белокурая девочка лет семи-восьми и на всю долину
прозвенела:
- Папка, мы с мамкой пришли!  Айда полдневать.
- Иду, - отозвался пастух и пригласил нас пообедать вместе с ним, - кваску попьете,
передохнёте чуток, глядишь, этим временем, и жара немного спадёт.
Я согласно кивнул головой. Подошли к шалашу. Зная деревенскую простоту, я, подавая пример Лиде, по-свойски расположился возле клетчатого квашельника, на котором девочка проворно раскладывала еду: полукруглые ломти подового хлеба – коврига  с переднее колесо тележное будет, яйца и наливала из банки в чашку пенистый ржаной квас – пахло огурцами и мятой.
- Как тебя зовут? – спросил я девочку.
- Снежанна, - тихо ответила она, покраснела и, видимо, не желая оказать
застенчивость перед незнакомыми людьми, вскочила на ноги и припустилась на стойло к матери – там шла дойка: звенели подойники, громко разговаривали доярки у молоковоза, мычали коровы.
« Какое неожиданное имя, нежное! В деревне всё Валя да Маша, а тут – Снежанна…И правда на снегурочку похожа – глаза  такие синие, как, вон, васильки на гривке, и платьице светлое, даже загар на лице и руках не скрадывает снежности…» - подумал я. Видать, и Лида, подметив особенное имя девочки, спросила:
- И где ж Вы такое имя своей дочке нашли?
- Да кто его искал, чай, само нашлось, - похрустывая огурцом, ответил пастух, -
длинная история была. Если интересно, - слушайте. – И он повёл рассказ с охотой и радостью, наверное, от нехватки общения с людьми – ведь, целый день только рёв да сап коровий слышит. – Надумала Нюрка, баба моя, рожать. Дело знамо: Снежинка, она одиннадцатая у нас…


При этих словах я вздрогнул, они прозвучали в моём сознании укором, дескать,
вот, гляди – люди одиннадцать детей зародить не побоялись, а вы от второго открещиваетесь. Я взглянул на Лиду. Она сидела неподвижно, будто окаменела; хотела отхлебнуть квасу – так и застыла около приоткрытого рта рука с кружкой, и только большие от удивления глаза были полны любопытного внимания.
Пастух продолжал:
- Первых десятерых баба на дому рожала. Бабушка Лукерья молоденцев
принимала, славная она была повитуха. А тут, как на грех, умерла Лукерья. Фельдшерица хочет, чтоб Нюрка заранее в родильный дом легла, это в райцентре; понятно – она от себя ответственность за роды спихивала. « В домашних условиях рожать нельзя – бахтерию занесёте! Вези, пока не поздно, в райцентр», - пугала меня она. А мне не до больницы было: зимой на колхозной ферме отёл идёт, а я скотником работаю, целый пролёт, голов пятьдесят, на мне висит. Когда приспичило Нюрку, - поспешил я к фельдшерице, в избу вбежал, закричал прямо с порога: « Слегла Нюрка! Кажись, роды начинаются!»
А она сидит на печке вся в соплях – гриппует и меня костерит, на чём свет стоит: « Эх, ты, бестолочь! Разве я, гриппозная, роды приму – только перезаражаю всех: и мать, и дитя. Дотянул до крайности, русским же языком тебе говорила: только - в больницу. Вот умрёт жена – будешь знать, как шутить с родами».
Испугался я. Сами видите, как мы живём тут на отшибе от большого населения: ни дорог тебе шоссейных, ни транспорту, ни больниц. Машины вездеходные, трактора – далеко, на центральной усадьбе. Пока у председателя разрешение на транспорт хлопочешь, пока водителя ищешь – время идёт, а его, времени-то в обрез. Спасибо, лошади у нас тут на ферме размещаются – конюшни колхозные.
Обротал самого сильного жеребца по кличке Царпай, впряг его в розвальни, сена накидал. Уложил на мягкое сено свою Нюрку, укрыл двумя тулупами овчинными, сам потеплее оделся в шубняк и, Господи благослови, в райцентр тронул.
Пока из села выехали, пока на большак выбирались – завечерело. Солнце разлохматилось, красное, прямо, кровяное, в сизую дымку садится. Заныло на сердце – к непогоде солнце-то разрумянилось. « Успею!» - мысленно успокоил себя. Царпая гоню, не жалею, только пена летит с удил, да полозья санные повизгивают.
Не проехали и половину пути, как начал напархивать редкий снежок. Звёздочки размякли в мутном небе, распушились, что тебе цыплятки жёлтые. Вдоль окреслин позёмка заелозила по-змеиному.
Ветер усиливался. Снег валом повалил, посмотришь вокруг, - будто встал перед тобой из земли до самого неба частокол берёзовый. Ветер прямо на глазах крепчал и скоро перешёл в настоящую бурю. Ощетинилась степь, зааукала на разные лады. Снежная зыбь вздулась и смешалась с небом. Глаза того гляди снегом колючим, что тебе дробью свинцовой, выхлестнет. Храпит Царпай, мечется из стороны в сторону.
« Это гибель! – как молния, хрястнула в голову мысль. – И зачем только я фельдшерицу эту сопливую послушал…»
« Федь, скоро ли доедем-то? Ой – ой...» - стонет Нюра, и ветер рвёт её длинные стоны на мелкие клочки и уносит их вперемешку со снегом и воем в белесую муть.
« Господи, не дай сгибнуть!» - в голос взмолился я. Развернул жеребца обратно. Знаю, - до дома не добраться, а до города и подавно. Решил в лесок свернуть, метель переждать в затишье. Вон, он, лес-то, на том берегу Мокши виднеется, - пастух привстал на одно колено и указал на бледно-голубую тесёмку леса на горизонте.
- Кое-как доскреблись мы до речки, а она не вскён снегом забита, ветер
подчистую со льда сметает. Жеребец подкован, скользь ледяная ему не страшна, как на крыльях по льду-то домчал нас до леса.
В лесу не метёт, лишь хлопья сверху падают, да деревья скрипят и голыми
ветками, что тебе мослами, друг о дружку хлыщутся.
На просеку выбрался. Вдруг вспомнил, что она к кордону ведёт, чую, вроде, как дымком печным с той стороны повеяло. Потеплело на душе, какая уж тут больница – не замёрзнуть бы… Держу путь к кордону.
А Нюрка как ойкнет и говорит, чтоб останавливался, не тряс сани-то. Началось!
Остановился.
« Что же делать-то? – думаю, а самого от волнения знобит, как в лихорадке. – Ведь нужно, чтоб тепло ей было».
Тогда выхватил я из-под сена топор, сушняку нарубил, и костёр позадь саней разжег. С себя полушубок снял, и греть его у огня принялся. Нагрел и им, тёплым-то,  жену укрыл. Потом  другой тулуп нагрел и опять укрыл. Третий нагрел – снова укрыл. Так, вот, по очереди и грел их, этим и не дал бабе своей застудиться.
Вдруг слышу, -  проклюнулся в котле этом снежном голосок хрипкий, человеческий. И вьюга, как по заказу, отступила – снег поредел, ветер ослаб, а вскоре совсем улёгся.
« Вези скорее до роддома, - говорит Анюта, - а то пуповина шейку ребёнка обмотала, не ровен час – задохнётся малютка-то». Сказал я ей, где мы находимся, что лучше к кордону ехать. Тогда она эту пуповину зубами перегрызла, тесёмку от кофты оторвала и перевязала. Я упряжку оглядел, поправил, и мы тронулись.
« Ну, Царпай, друг мой верный, не подведи в этот страшный час! От тебя сейчас три жизни человеческих зависят, три ангела-хранителя за тебя молятся. Но о, давай, тяни, родимый!» - Подбадриваю Царпая словами ласковыми и целую его в потную, солёную морду. Он всё понимает, прёт изо всех сил, старается, аж спина взмокла от пота, и пар от его крупа клубится. Сам я в сани не сел, чтоб жеребцу легче было тянуть. По брюхо в снегу лезу – и коню пособляю сани из ухаба вытянуть, и жену укрываю, не даю сползти тулупам-то.
« Вот она, жизнь-то, как даётся, в муках великих, в переживаниях, - вслух коню говорю, будто он смыслит в словах людских, - только бы малютку не застудить, только бы Анютка не захворала».
От страха крест свой нательный под одеждой нащупал и ближе к груди ладонью  прижимаю, вот, - Федный-Бедный из распахнутой рубашки показал нам на худой загорелой груди медный, позеленевший от пота, крест и продолжил рассказ, - мысленно молюсь: « Господи, не дай сгибнуть нам в снегах зыбучих, вынеси нас, помилуй нас, грешных…»
И такая нежность ко всему живому меня обуяла в эти минуты, что сердце, прямо, зашлось в груди от радости и счастья жизни. Там, под тулупами человек маленький только что на свет белый явился, ещё без имени, ещё неизвестно кто – девка иль хлопец, но человек, и душа в нём уже есть – с небес от Бога сошла. И человек этот – моё дитя! Ну, не чудо ли это? Чудо! Великая тайна! И где родился-то? В лесу, в сугробах морозных…  А я ради него, пока ещё крошки безымянной, и буран снежный одолел, и беспутицу, и страх собственной погибели. Не человек я будто, а богатырь семижильный: раз – и сани из сугроба вытаскиваю, два – и просеку расчищаю, путь к кордону торю. Только какой я богатырь, вот, одни мослы торчат, - Фёдор похлопал себя по худым плечам и, как бы извиняясь за свою неказистую худобу, робко взглянул на Лиду пронзительной синевы глазами. – Доехали до кордона. Объяснил я леснику своё положение, расхлобыстнул он дверь в избу, и  потащили мы с ним Нюрку прямо на тулупах. А жена его Ольга Ивановна хлопочет уже: в лампе керосиновой огонь вздула, тёплую воду из печки достаёт, постель стелет и на нас покрикивает, чтоб с матерью-то поосторожней обращались.
Анюту положили на кровать. Ольга Ивановна принялась хлопотать возле роженицы – доброе у неё сердце и руки, а нас вытурила из горницы в заднюю избу.
Меня лесник – Андрей его зовут – начал первачом отогревать: грудь, руки растирать, оказывается, - прихватило морозом, а я вгорячах-то и не заметил. Потом мы стали с нутря греться.
« Хорошо, хоть, живы остались, - утешал Андрей, - на руках поначалу кожа слезет, потом нарастёт новая, но это место по гроб жизни мерзлявым останется. Давай за тебя побудем, чтоб всё обошлось без горя…»
И он наливал стакан самогону, потом ещё и ещё. Ольга Ивановна отняла у нас бутыль и уложила спать прямо на полу. Утомлённый, я враз уснул, как в яму провалился.
Утром вошёл к Анюте в горницу. Сидит она у голландки, а на руках у неё малютка спеленатый. А солнце-то, солнце так и играет разными огнями на морозном стекле, радугой разлилось по челу голландки, будто и оно радуется нашему счастью.
Я спросил: « Кто?»
« Девочка, - тихо ответила жена и солнечно просияла, - только что сиську сосала, молоко есть, дочка здоровая, всё хорошо. Испугалась я вчера, но, слава Богу, пронесло, мы живы остались…»
За завтраком мы с Андреем, понятно, пропустили по рюмочке первачку и, захмелев, принялись подыскивать имя девочке. Валя, Рая, Нина – всё не то, хотелось какое-то особенное, зимнее, чтоб про метель напоминало и морозцем отзывало. Ольга Ивановна слушала, слушала нас и сказала: « Чево гадать – Снежана! Такое имя точно есть, я даже песню по радио про Снежану слушала».
« Значит, снежная», - рассудил лесник.
Вот так появилась у нас дочка и имя ей.


Пастух окончил рассказ, встал, потянулся, посмотрел на стадо. Дойка продолжалась. Одна корова отошла от стойла и с умным независимым видом нацелилась идти в хлеба.
- Взять её! – скомандовал он собаке. Пёс понимающе метнулся к корове.
Я вспомнил про дорогу, приподнялся и хотел было поблагодарить Фёдора за
гостеприимство, но Лида опередила – она, скользнув по лицу пастуха глазами, полными неудовлетворённого женского любопытства, спросила:
- А почему Вас Бедный-то называют?
- А-а, - весело протянул пастух, - дык, мужики для куражу прозвали. По их
понятию всё правильно получается: если одиннадцать детей обуть, одеть и  накормить, то от получки за душой ничего не остаётся! А такое положение в народе называется бедностью, жалеют меня, дескать, и винца-то сердешный не видит… Глупые, какой же я бедный – богаче меня в округе никого нет. И богатство моё в детях, в моей любви к ним. Радостно живём и хлопотно: на такую ораву одних щей на день чугун ведерный варим, хлеба буханок семь уходит. Сами, как заводные, с Нюркой крутимся: то работа в колхозе, то по дому, то это, то другое. За всю жизнь, не то чтоб в санатории побывать, ни разу в отпуске не были, ни роздыха тебе, ни гулянки! Через год на пенсию ухожу, полегче  жить будет…
- Как на пенсию? А Снежана, ей-то сколько? – спросил я.
- Семь, восьмой…
- А матери? Выходит, - удивилась вслух Лида и тут же осеклась.
- Да, да, выходит, что пятьдесят лет Анюте было в то время, - с гордостью уточнил пастух.
Моему удивлению не было конца: там, в городе, женщины в таком возрасте не то, что рожать, уж и забыли, как дети-то получаются. Вон хозяйка наша квартирная – на одних припарках да таблетках существует: то у неё нервы расшатались, то – сахар в крови повысился, какие уж тут дети, а ведь тоже пятьдесят женщине. В запале любопытства я неожиданно бухнул:
- А что за нужда рожать-то, чай, десять детей уже было? – Вот, глупым каким я
оказался: как про вещи наживные, про детей спросил.
Вопрос жгучей тишиной повис в воздухе. Хороши гости – тут их накормили, напоили, а они вместо благодарности, как поросята, в душу полезли. Фёдор как-то жалко посмотрел на меня, видимо, подумал, дескать, и этот прыщ недозрелый туда же, как и мужики сельские – осуждать человека за многодетность, подшучивать над ним из-за этого. Однако вслух ничего такого не сказал, может быть, постеснялся Лиду, лишь объяснил с укоризной:
- Вот и ты об этом спрашиваешь… Младшая Нюркина сестра Зинка, у ей самой двое детей, разнюхала, что сестрица-то в положении, и ну уговаривать её, мол, зачем вам с Федным-Бедным на старости лет обуза такая, проще всего таблетки выпить, пока время есть, и из сумочки коробку достаёт и Нюрке подсовывает, а уж хвалит-то: « Заграничные, - говорит, - сглотнул парочку, и через день всё кончится! И никаких тебе хлопот с врачами!». Только мать Зинку проняла, говорит: « Дура ты сопливая, Бог тебе послал весточку Свою – дитя, а ты, супротив Его идёшь, утробой своей распоряжаешься, кровинку губишь. За это грех на душе висеть будет, смертный! Убойство называется…  Когда я помру, то на суде страшном мне нечего бояться за свою земную жизнь, встану перед святыми чистая и посмотрю им в глаза прямо: одиннадцать детей зародила и на ноги поставила - сколько дал Кормилец, стольких на свет белый и привела, не самовольничала против Воли Божьей, как некоторые теперь». После этих слов Зинка покраснела и отстала. – Федный-Бедный замолчал, потом, вспомнив с чего разговор возник, обратился ко мне лицом и коротко подытожил. – Нету у меня слов таких, чтоб всё объяснить. Тайна это – зародить человека! А бедность тут не помеха, вот, видишь – вытянули, а порой приходилось и на картохе сидеть. Да и дитя-то не трогай, не твоё оно… Божие…
Пастух задумался. Мимо пропылил старенький помятый молоковоз. Над стойлом поднялся рёв – скоро стадо потянет в луга на сочную траву. У будки на молочных бидонах сидели доярки в цветастых ситцевых платьях. 
Вдруг Федный-Бедный простодушно улыбнулся нам и, кивнув на голосистую и яркую, как цветочная клумба, толпу, с лукавинкой в голосе философски добавил:
- Дык, если ж наши бабы рожать перестанут, то кто же на нашей земле жить-то будет? Китайцы что ль? Иль эти, как их, планетяны…   
Наконец мы поблагодарили Фёдора и вышли на дорогу.
- Матери с отцом привет от меня передайте! – дружелюбно крикнул он вдогонку.
 

Снова дорога, жара и противное чувство на душе: будто на поругание родную жену веду, тьфу! Раздражение, аж до мурашек на коже, клокотало в груди..
« В деревне-то и двенадцать народить можно! С жильём – никаких осложнений: вон, он, лес-то, знай только вали хлысты на брёвна, да сруб руби для дома. Еда, чай, с огорода, вон, как у мамки с отцом… Мать-земля прокормит! Мало огорода – скотину разводи», – как бы оправдываясь за своё малодушие, принялся я мысленно возражать Федному-Бедному.
Мысленные, одно слово за другим распалили во мне сначала дерзость, потом дерзость перешла в злость.
« Философ! Какой праведный нашёлся, говорит: главное, чтоб совесть чиста была. – С издёвкой, как будто пастух был виноват в моём унижении и подавленности, думал я,  -  Перед кем чиста-то, чай, не одни мы грешим, многие! Вон, в газетах долдонят - аж целая нация вымирает, русские.  И ничего! Никому и дела до нас нет. Совесть? Какая уж тут совесть, когда за работу не платят! Чем кормить-то, не дай Бог, двенадцать ртов наклепаю…»
 Я скривил рот в едкой ухмылке, вспомнив слова пастуха о своём счастье – как мне тогда показалось, говорил он на выхвалку. Какое тебе счастье, когда жизнь не жизнь, а сплошная каторга, вон, даже винца не видит, чай, зря что ль мужики-то смеются… Вдруг из сознания выплыл образ  Снежаны и я осекся. Её лицо и сама она в своём лёгоньком платьице с голубенькими цветочками живо встала в глазах.
« Ах, какая миленькая у Фёдора дочурка, ну, ни дать ни взять – снегурка, - переметнулся я от злорадного и занозистого мысленного спора к умилению, - А взгляд-то какой, прямо насквозь пронзает своей синевой, аж смотреть невыносимо! А ведь…а ведь, - я чиркнул взглядом по Лидкиному животу и додумал, как выдохнул, - тоже червячком была… И стала… Красотой! Выходит… выходит, что у нас там тоже, а мы… мы его, - только я хотел продолжить мысль с грешным и мерзким содержанием, как образ Снежаны исчез из глаз, будто кто нажал кнопку – фук, и выключил: не видать девочки, глухая темнота, нет её.
            Стало не по себе – получается, кто-то, намекал мне, что будет, если я отведу-таки свою жену в больницу: ясно так показал, что я вздрогнул и остановился.         
Мне захотелось поделиться своим открытием с Лидой. Решил начать из далека и заговорил о Федном-Бедном:
           - Чудный мужик, пастух этот, прямо, древний реликт…
-   Сам ты реликт! – Горячо заступилась за Фёдора Лида. – Он настоящий мужчина, все бы такими были… Вот поговорила с ним, и душа света напиталась и согрелась, что тебе тело от солнышка.  А, главное, он мне глаза открыл, сердечные…  О, как они верят в Бога! Как верят… По настоящему, всей душой! Я слушала, и мне казалось, будто я в другой мир попала – светлый и полнокровный, в мир, где есть счастье.
Вдруг она остановилась, тихо взяла меня за руку и просто сказала:
- Пошли домой к Вадику. Как уж он там, рыбонька моя, без нас? Канючит, наверное…
Глаза её были чистыми и сияли добрым внутренним светом.
Я умильно посмотрел на ничего ещё не выражающий живот Лиды, предчувствие добра и счастья клокотало в груди. Было как-то по-особенному легко-легко, словно  отмылся в бане от вековой усталости и грязи. Неожиданно я ощутил себя заедино и с лугами в конопушках одуванчиков, и с полем в поцелуях неба-васильках, и с Мокшей-рекой, лазурной лентой повязавшей поле, и с пастухом вместе с его коровами – со всем белым светом. И перед этим светом душа моя чиста.
             - Господи, хорошо-то как! – Вырвалось из груди.  - Пошли…


             Много лет прошло с тех пор. Эту встречу с удивительным русским мужиком, душевным и мужественным Федным-Бедным мы помним. Да и как забудешь, ведь нам было явлено чудо – так мы теперь с Лидой думаем об этой необычной встрече. Мы верим, что Господь послал нам, слепым, Фёдора, чтоб прочистить сердечные глаза,  чтоб мы  увидели Свет Божий, настоящий, а не наш свет – мутный от самовольства и гордыни. Фёдор явился для нас той маленькой щёлкой, сквозь которую мы увидели Бога. Увидели  и потянулись к Нему. По-разному приходит Господь к людям: кто-то прямо с детства несёт в себе Бога, кому-то Он открывается в храме в молитвенном напряжении, кто-то в смертельном бою, прося защиты,  вдруг прозревает душой и обретает непобедимого Заступника и Спасителя, а нам, вот,  Господь открылся через чистого человека – Фёдора.   
            Порой вечером, когда глухая ночь угомонит наши деток, мы с Лидой, помолившись, тихо с умилением разговариваем о нашем чуде  – пастухе Федном-Бедном, мол, и Снежана теперь их выросла, поди, уж сама мамой стала…
            И у нас растёт Снежана, своя – только рыжая…
               
          Село  Ива.                2005 г.