Люди и звери

(Из сборника «Учебный год доцента Соньки Митиной»)


Иногда у нее складывалась ощущение, что вокруг нее все живут просто, красиво и гармонично. Все, кроме нее.

Митина всегда называла себя не биологом, а биологичкой. Чтобы носить гордое звание «биолог» (или химик, или физик), нужно было или делать науку, как делали ее коллеги, или идти куда-нибудь на производство, а не в преподаватели. Со времен советского детства впитанный тезис о том, что «наука – это удовлетворение собственного любопытства за государственный счет», обычно мягко обволакивал ее редкие порывы попытаться заработать на науке, выйдя за рамки любопытства. Да, собственно, и выходить было особо некуда – ее маленькая экологическая ниша, занимаемая на кафедре, была скорее учебной, а не научной. Ну что еще, спросите вы, можно сделать в двадцать первом веке на полевой ботанике, если всё уже сделано в девятнадцатом учеными мужами и переделано в двадцатом пионерами?

Вот и сейчас Митина Сонька вяло слушала одним ухом очередной гениальный кафедральный прожект под названием «заявка на грант» и не испытывала никакой солидарности с энтузиазмом начальницы. 

При больничном свете ртутных ламп под потолком авитаминозные лица ее коллег казались ей осунувшимися и старыми. Митину никогда не радовали новые морщины у ее сестричек-биологичек. Не радовали не только потому, что она осознавала и свое – синхронное, медленное, но верное старение. Другая, более глубинная причина делала грустным созерцание этих усталых лиц. Вместе с молодостью уходила красота. А ведь она отлично помнила, какими красивыми они были, казалось, еще так недавно... У Сони была патологическая привычка упрекать мир, когда он, не спросясь, начинал гасить вокруг нее свой прекрасный фейерверк. Более того, даже когда вокруг были счастье, красота и гармония, ее грызло осознание их невечности и хрупкости, и от этого хотелось плакать.

Впрочем, ей довольно часто хотелось плакать. Она плакала даже над мультиками, особенно советскими, годов пятидесятых, и от рекламы с младенцами в памперсах. Слеза нежности периодически наворачивалась у нее даже от колыбельной из «Спокойной-ночи-малышей»…

Когда очередь дошла до ее части проекта, Митина вначале что-то нескладно побормотала на тему лично ее предстоящего вклада, а потом ее понесло…

Все-таки Митина, несмотря на свою сентиментальность, была иногда черствой сволочью и эгоисткой. Она знала за собой эту мелкую плебейскую черту, уходившую своими корнями в ее звериное прошлое, это глупое и неудержимое желание спорить и критиковать вместо того, чтобы с достоинством поддержать или с достоинством уйти в оппозицию, когда солирует начальник. Другие так умели, а она – не умела. Ну сидела бы себе смирно – сделала ведь то, что велели, вовремя даже сделала, что случалось редко… Осталось только прокомментировать. Но ее понесло, как Бендера Остапа, и с серым от злости лицом она выложила и без того хмурым коллегам, что она думала по поводу их надежд на ее, Соньки Митиной, знания, умения и навыки в делах наукоделания и грантокропания. Начальница, рассчитывавшая, вообще-то, на помощь Митиной, поначалу пыталась вставлять в ее монолог что-то дельно-утешительное, но потом тоже посерела, заметно озлобилась и запела к его финалу свою любимую песню о том, что «давайте ничего не будем делать и все вместе умрем в болоте».

В общем, всё было почти как всегда. Всегда начальница на частых и изматывающих заседаниях кафедры неутомимо искрилась желанием заставить свой народ вот прямо сейчас взять – и выпрыгнуть на мировой уровень в биологическом научном творчестве. Всегда народ-вагоны медленно и враскачку ползли-таки за паровозом-начальницей, всегда все брыкались, да и Митина не отставала… Несмотря на то, что нестыковка служебных требований и личных возможностей для Митиной регулярно выливалась в нервирующий своей стабильностью внутренний раздрай, она к нему за десять лет почти уже адаптировалась, и все эти рутинные эпизоды для нее были по своей сути вполне терпимой чепухой, сдачей нормативов. Но это был не ее день. Еще бы две секунды на вдох-выдох после монолога – и все было бы хорошо. Но от нарастающего стыда за категоричный тон и эгоистичное навязывание другим своего пессимизма у Митиной дрогнул голос. Некритично дрогнул, наверняка бы обошлось, но добрая коллега заботливо попыталась переключить: «Вам бы пустырничка попить». И понеслась…

Она понимала, как она выглядела в тот момент: красные, до последнего пытающиеся удержать слезу злые глаза, пунцовеющей в течение нескольких секунд нос, покрывающаяся пятнами верхняя губа, скрипучий задыхающийся голос… Тирада про свое свиное рыло в чужом и прекрасном калашном ряду, метание камней во все подряд огороды… Молчала бы уж, дура! Но остановить это было уже невозможно.

– Соня, да не расстраивайся ты так!

– Тоже мне, проблему нашла! Да все мы тут ниже плинтуса сидим!

– А если я сейчас тут всем расскажу, как мне плохо, вы вообще все умрете от горя!

Митина, шмыгая носом, хихикала, извинялась и снова ревела. Все стадии этого процесса были ей знакомы с пеленок. И самое любопытное, что вот эта красная рожа, которая с частотой раз в минуту поглядывала теперь на Митину из зеркала пудреницы, выглядела абсолютно так же что в пять, что в пятнадцать, что в тридцать пять лет. Это было просто какое-то де жа вю. И никакие ртутные лампы под потолком с их морговым оттенком не были тому помехой. Так вот он, оказывается, какой – секрет вечной молодости!

Поставили чайник, стали есть торт, а Митина то успокаивалась и даже начинала юморить, то опять порёвывала. Новые приступы с неутомимой периодичностью вызывали как сыпавшиеся дружеские утешения «не брать в голову», как волнами накатывавший стыд от того, что она так вот осрамилась, так и искренние вздохи начальницы на тему «я никого силком не тяну». И самые чувствительные приливы жалости к себе вызывала мысль о том, что хочется в туалет, а в коридор с такой красной ряхой теперь не выйти – там народу полно… Светлая пудра, уже десятым слоем наносимая на просвечивающий лиловый нос и разбухшие мешки под глазами, придавала лицу вид недавно обмороженного.


Насыщенный был день. Странно насыщенный по спектру роившихся в голове мыслей. Утром, когда дети были отправлены в школу и в сад, и Митина посмотрела, наконец, на себя в зеркало, то лицо, которое там сегодня показывали, в обрамлении нечесаных косьм отдаленно напомнило ей физиономию говорящей дворняги из какого-то мультика. Немного идиотскую, но в целом вполне обаятельную. Есть такие лица, даже у актрис, – с неправильными чертами, с какими-нибудь даже изъянами, но при подходящей прическе и правильном выражении лица становящиеся не просто миловидными, а, как ни странно, красивыми. Поэтому сложно бывает понять: она страшная или красивая? Страшно красивая. И Митиной иногда казалось, что и у нее не среднестатистическое, а именно такое лицо.

– Вот не пойму, я сегодня страшная или красивая? – прокомментировала она вслух свое отражение, пытаясь сорвать комплимент.

– Ты умная, – ответил жующий супруг и получил улыбку и подзатыльник.

Мысли, навеянные дворнягой, потянули цепочку ассоциаций, заняв всё утро, и вплоть до проклятого заседания кафедры Митина позволила себе отдаться своей любимой игре – определению ранга человеческой особи по ее внешнему виду и поведению в большой и пестрой человеческой популяции под названием «Институт».

Вот девочка, которая на подходе к преподавателю начинает мелко сучить ножками и после каждого слова мечет имя-отчество. Девочка снова настырно пытается продавить решение своей запутанной проблемы. Мелкая и, возможно, как раз от этого низкоранговая особь. Звери большей частью непроизвольно гнобят таких, а вожаки и приближенные к ним субдоминанты используют их в качестве шестерок. Но люди – не звери, и низкоранговая по рождению особь, с сомнительными физическими данными, не дотягивающими до средней планки, яростно стремится прорваться сквозь инстинктивную, настороженно-неприязненную реакцию среднестатистических с воплем: «Гомо сапиенсы! Размер – не главное! Я же такая же как вы! И вообще: главное – умище!». Этот прорыв, сопровождаемый болезненным скидыванием многочисленных шкурок-комплексов, часто ведет к оголению до развязности и даже наглости. Милая маленькая девочка, неужели ты не чувствуешь, что ты, еще не научившись гримировать свою омега-позицию в нашей стае, задираешь особей еще не твоей весовой категории?

Вот идет еще один такой упрямый, преодолевающий свой статус лучшего из худших человеческий экземпляр, навязчиво доказывающий всем подряд свое право называться теперь худшим из лучших. Но азарт и амбиции его таковы, что, возможно, скоро он дорастет и до среднестатистического среди лучших. Что ж, дай Бог!

А вот и альфа-самец, патриарх в обрамлении своих учеников. «Здравствуйте!», кстати… Какие разные ученики. Вот этот, которому патриарх сейчас что-то поет, на своем уровне, пожалуй, тоже альфа. Да и на взрослом – уже близок к бета. Скоро станет альфой. А вот эти двое – не поймешь, субдоминанты или перевоспитанные особи из числа более далеких от начала алфавита букв? Скорее второе. Легкий налет плебейства в движениях у одного и назойливое желание выпендриться, вклиниться в разговор доминантов у другого.

Тем двоим просто быть доминантами, они заметные, крупные звери. Один пока больше ушел в длину, другой – уже скорее в ширину. Такие быстро занимают верхушку иерархии. И самки именно таких в первую очередь расхватывают. А мелочи, напирающей на умище, а не на размеры, приходится намного дольше, а главное – мучительней карабкаться на свои вершины сквозь подсознательное пренебрежение среднестатистических особей.

Митина сама была по своим психо-физическим характеристикам изначально низкоранговой особью. Особенно это чувствовалось в детстве, когда уже не только все одноклассницы стали тетеньками, но и даже самые неказистые одноклассники вытянулись и начали обрастать мышцами и даже подружками. И мелкая, некрасивая, некомпанейская Митина остро переживала свое отставание от этого праздника жизни. Ей казалось, что все вокруг красивее, умнее, а главное – спокойнее её. А она на этом фоне – жалкий и нервный человеческий звереныш, которого гнушается стая.

Потом как-то всё само собой нормализовалось. Но осадочек остался. И Митина всю юность потратила на подсознательное стремление каждый день, каждую минуту доказывать окружающим свое право на место в рядах среднестатистических лучших, в которые ей судьбой было определено попадать. С годами хоть и не была истреблена, но притушилась экстравагантность выходок, стал гаснуть боевой задор бывшей омега-особи, которой нечего терять. Но появилась привычка регулярно выворачивать шкурки комплексов и искать блошек… Нет, неправильно, выворачивать сознание и устраивать ему пристрастный разбор полетов, по методу Антона Павловича выдавливать из него раба. Эта привычка, конечно, была бесполезна в экстренных ситуациях, которые накрывали обычно без предупреждения. Но Митина все равно старательно лелеяла ее, считая, что именно она тянет ее за шкирку через буквы-ранги в очень отдаленное, но такое желанное стабильное будущее.

Часть этой трудной, отвлекающей от карусели жизни работы в какой-то момент была поручена Митиной ее бортовому самописцу – маленькому, техническому клочку мозга, в функции которого было запоминать в деталях события и переживания и воспроизводить их потом на разборе полетов, когда у мозга было на это время. Но тонко настроенный ехидный самописец частенько, особенно когда событие уже переваливало за свой эмоциональный экватор, не выдерживал и начинал орать: «Смотри, смотри, это было новое впечатление! Секи, хватай, наслаждайся, закаляйся!». И Митина тут же радостно увязала в самоанализе, отнимая у мозга драгоценное время и кляня свой вечно искушающий, жадный до материала самописец. Но в то же время он был для нее и палочкой-выручалочкой, открывавшей маленькую отдушинку, норку, в которую можно было нырнуть мышкой, если на голову начинали падать тяжелые камни… В таких стрессовых случаях Митина охотно сдавала самописцу свой мозг на хранение ("на сохранение") и смотрела из норки, как из ложи, на театр военных действий вокруг. Даже – с ее же участием. И ей было почти смешно.

Так было теперь и с этим проклятым водопадом на виду у всех коллег. Как только кто-то добрый пытался вытащить ее за хвост из любимой норки, возобновлялись слезы. Хвост отпускали – циничный самописец принимался хохотать: «Смотри, смотри, умора! А интересно, что она будет делать, если кто войдет?».

Господи, ну какие же все хорошие, даже проклятая растерянная начальница со своим «зачем устраивать сцены»! Старые и терпеливые боевые лошади, недосыпающие, крутящиеся на десяти работах и при этом ухитряющиеся в совокупности твердо держать за кафедрой звание самой молодой и красивой. Какого ранга эти особи? Митина много лет разгадывала эту загадку и не могла разгадать. Она знала только, что всё это цельные, сильные, спокойные личности, а она – случайно и счастливо затесавшаяся в их ряды слабонервная лентяйка. И ей хотелось плакать. То от нежности, то от сдыда, что она плачет…               

Наконец, все начали расходиться-разъезжаться. Глубоко надвинув на лицо мех капюшона, Митина выскользнула из института почти не замеченной посторонней публикой, не посвященной в ее глупое горе. Это был очень, слишком насыщенный, пасмурный февральский день. Кем она только ни была сегодня: и дворняжкой, и мышкой, и неопределенным стайным млекопитающим, и даже человеком. Дома, когда уже вообще никто ее не видел, она еще раз поревела, потом еще – контрольный раз. Всё.

Митина умылась, напудрилась по свеженькому, включила режим «лошадь» и отправилась в магазин за фруктами. А то от проклятого авитаминоза совсем уже крышу чуть было не унесло…

2014