Бездна. Глава 2-7. У психиатра

Я мысленно продолжал спорить с А-э-литой. Вспоминал все обиды на неё. Я поминал ей, как она отчитывала меня (лично, никакой завуч не был нужен) на совете пионерской дружины. Я учился лучше всех, но всегда имел врагов в лице завучей и главных активистов из-за моего игнорирования пионерско-комсомольских поручений.

— А вот и поклонишься мне в ножки, — это, как всегда, А-элита.

Я показал ей мысленный кулак. Аэлита сразу растворилась в глубинах моего сознания.

Но тоска — расплата за все мои глупые мысли — заглотила меня с потрохами.

— Что делать что делать?

Не сознавая направление движения, я шёл в сторону психиатрической больницы.

Красный кирпичный забор. Естественно, высокий, конечно, с колючей проволокой.

На самом настоящем КПП в стиле армейских и тюремных сидели два могучих охранника. Вернуться, пока не поздно? Но охранники вышли мне навстречу.

— Можно на приём к врачу?

Один из охранников взялся меня проводить.

Я зашёл в мрачное здание дореволюционной постройки.

— Мишка, здесь, говорят, была тюрьма, — сказал я, когда мы остались одни. — Сейчас она немного изменилось, но сущность осталась. Не желаешь разделить со мною неволю?

— Под твоим покровительством я всегда свободен. В любой тюрьме.

Он хотел ещё что-то сказать, но навстречу шла женщина с ведром и тряпкой.

— Вы к заведующему отделением?

— … Мм-н-мм, — и закивал головой.

— Доктор сейчас в отъезде. Будет дней через десять.

— А вдруг срочно?

— Пожалуйста, сейчас вас может принять молодой врач. Он всего месяц у нас работает.

Тем лучше. Молодой, не запятнал руки кровью карательной психиатрии…

Санитарка указала мне на одну из дверей. Очереди не было. Мне на руку — без любопытных глаз.

Меньше всего я хотел сейчас открывать посторонним свою душу. Но операцию рано или поздно делать придётся. Я ещё пытался оттянуть неприятный разговор — якобы обдумывал план обнажения своей души. Но кабинет открылся и оттуда вышла женщина с отрешённым видом, которую вела за руку молодая медсестра в белом халате. Медсестра кивнула мне: заходите, свободно.

Деваться некуда, я нырнул в белое пространство небольшого кабинета.

Если бы там оказалась женщина, то я не смог бы говорить не только насчёт моих страданий, возможно, вообще не раскрыл бы рта. Но мужчина лет двадцати пяти был достаточно симпатичным и располагал к доверительности. Трудно обнажать себя, но делать что-то надо. Прежде чем решиться говорить, я окинул кабинет, ожидая подмоги от стен или книжной полки как зацепки для разговора. Лекарственные средства… книги по психиатрии… Не знаю, о чём с ним говорить.

— Ну-с, давайте знакомиться…

И я начал сочинять:

— Родители мои — иностранные подданные, дипломаты. С детства я жил в особняке, это как средневековые феодальные замки. Почти не видел людей, за исключением моих родителей и прислуги.

Я вдруг ужаснулся: вдруг он спросит меня о моём “родном” языке, а я знаю лишь английский на уровне пятого класса.

— С нашей страной весьма натянутые отношения, поэтому я должен был скрывать своё происхождение. В смысле, власти знали, а в школе я вынужден был молчать, а то бы дразнили буржуем недорезанным. Поэтому почти не знаю родного языка, — совсем неуверенно закончил я. Мне было очень стыдно: я вспомнил, что аристократическая кровь в жилах — один из распространённых мотивов, с которым сталкиваются психиатры. Самый банальный синдром — бред высокого происхождения. Врач наверняка сразу меня раскусил.

Это подтолкнуло меня перейти к делу. Я смущённо извинился:

— Простите, это я так, чтобы легче было начать разговор. У меня некоторые детские проблемы остались.

Врач взял чистую карточку и начал писать. Обычное: фио, дата рождения, адрес…

Всё это он спрашивал самым казённым тоном. Когда формальности закончились, он оживился:

— А вот скажи, какие у тебя мечты в детстве были?

— Маленькие человечки, — я ляпнул первое, что пришло в голову.

— Зелёненькие?

Я обиделся, поэтому хотел сразу закрыться от него. Но посчитал это неразумным, потому как мне нужна помощь специалиста-врача, и незачем ссориться с тем, от кого могу получить поддержку.

— Нет, ручные, карманно-аквариумные, милые, добрые и беззащитные.

— … че-ло-вечки… — писал врач в какую-то шпаргалку.

— Но ближе к делу! Доктор, скажите: потенциальный преступник, понимающий, что он на грани преступления, и не желающий преступником быть, это преступник или нет?

— Ты хочешь сделать жестокость?

— Намёк понял. Никогда. Наоборот, я всегда стремился к нежности и ласке. Я не приемлю насилия и боли. И даже столь желаемое изнасилование, которое я желал бы совершить, отличалось бы самыми нежными ласками и поцелуями.

— Так в чём проблемы? Любой человек — потенциальный преступник. Конечно, все больны. Но всех невозможно в больницу или в тюрьму…

— Вы были бы рады всех в тюрьму?..

— Почему я? Я, наоборот, за полную свободу в рамках дозволенного и даже за пределами дозволенного, если это не угрожает государству…

— Значит, вы радеете за…

— Ни-ни, не за государство. У государства хватает верных слуг, — он выделил уничижительным тоном слово “слуг”. — Я за то, чтобы осчастливить максимальное число людей при наименьших потерях.

— Получается… — я намеревался жёстко обличить врача, но решил промолчать. Пока мне выгоднее надеть на себя маску смиренного пациента. Иначе получу ли я квалифицированную помощь? — Получается, если у меня хищнические устремления, то я должен найти возможность мирному применению моей плотоядной природе?

— Скажу прямо: агрессивному разумно участвовать в войнах, коварному — заделаться дипломатом или политиком, сплетнику — идти в журналисты, сующему нос в чужие дела — следователем, а дурачку — шутом в цирк.

— Следовательно, мне нужно стать педиатром? Не слишком ли много детских врачей у нас будет?

Вместо ответа психотерапевт спросил:

— Ты в детстве хотел увидеть обнажённого мальчика.

— Наверное, любой ребёнок в три года хочет всё изучить и разобраться, чем он сам отличается от взрослых, от других мальчиков, от девочек… Но какое отношение…

— Ты онанизмом в детстве занимался?

— Можно, на этот вопрос отвечать не буду?

— Лучше ответь. Хотя своим отказом ты уже ответил.

— Тогда я отвечу: нет! Благородное воспитание не позволяло. К тому же я был под неусыпным надзором родителей и гувернёров. Отказался отвечать лишь потому, что считаю этот вопрос слишком грубым и оскорбительным.

— Прости, но положение психиатра обязывает задавать мне вопросы в том числе деликатные. Если желаешь исцеления, ты должен искренно отвечать на любой вопрос. В любой момент! Так, значит, какие у тебя проблемы?

— Всё думаю, почему приобщение взрослой девушки к сексу в любой её форме, за исключением насилия, считается нормальным, а то же самое в детском возрасте является развратом и преступлением. Какая разница?

До этого момента наш разговор был дуэлью, политикой, интригой. Но я вдруг понял: если дальше буду так себя вести, то никаких надежд себе не оставлю. Я почти взмолился:

— Легко ли жить, осознавая себя молодым стариком потому, что жизнь прошла, не начавшись? И всё потому, что моё сластолюбие почему-то обращается к незрелым отроковицам. Это меня беспокоят особенно потому, что я могу ему поддаться. Это поставит меня — такого человеколюбивого и страстно желающего своей родине и всему человечеству благоденствия — вне всякого закона и общества, на один уровень с последними уголовниками и бандитами! Я боюсь, что в бесконтрольном порыве готов на преступление. Надежда лишь на то, что нравственный барьер у меня достаточно высок, и я скорее оскоплю себя, чем оскверню невинную отроковицу. Лучше жизни лишу себя, но не погублю невинное дитя. Но я перестаю верить себе! Я могу поддаться желаниям! Боюсь, что из-за нежности погублю целый мир.

— Бодлера цитируешь?

— Нет, это мои собственные мысли. А что, у Бодлера тоже?

— Нет, нет, просто есть строчка…

Я замолчал. Врач мне помог:

— Прости, я перебил. Ты остановился на том, что из-за своей нежности можешь загубить весь мир.

— Ну да, почти… Так вот! Почему-то в духовном и нравственном развитии я обогнал всех своих сверстников. Но эротический инфантилизм — откуда он? — заставляет меня сомневаться в своей гармоничности. Уверен: каждый человек в той или иной степени ненормальный сладострастник — каждый в детстве испытывал ненасытное томление, которое невозможно было удовлетворить из-за детской скромности, стыдливости и страха наказания… — с этими словами я дерзко посмотрел на психотерапевта: — Вот вы! Испытываете хотя бы мизерную долю влечения к хорошеньким девочкам?!

Он немного смутился, но уверенно ответил:

— Даю слово, что не испытываю.

— Ладно, почти верю, простите. Но я сколько раз наблюдал за взрослыми дяденьками и тётеньками, которые хищно сюсюкали над своими голенькими детьми. Конечно, наверное, я не прав, но почти уверен: не будь правовых запретов — они развращали бы своих и чужих детей, устраивая оргии с участием малюток… — Я устало откинулся на спинку неудобного стула и закрыл глаза. — Да пусть… как хотят, так и живут… Но я-то всегда стремился к совершенству. И всегда обнаруживал, что я хуже всех, что я неисправимо больной, хотя и тщательно скрывал это даже от себя.

— Все мы больны. Разница между нами лишь в способности скрывать свою болезнь.

— Вы — тоже больны?

— Э-ээ… я же не спрашиваю тебя о твоих проблемах… пока.

— Но я уже всё о себе сказал. Такое обо мне ни один человек никогда не знал.

— Это лишь вершина айсберга. Но если копнуть поглубже, что раскроется внутри — в бездне?

Мишка высунулся из сумки и ехидно зашептал:

— А ты не забыл сказать о…

Я судорожно запихнул его поглубже:

— Сиди и молчи, предатель!

— Ещё один важный вопрос: у тебя влечение к девочкам вообще, или к какой-то конкретной?

— Какая разница?

— Э-э, разница большая. Если к девочкам вообще, то это — педофилия. Если к какой-то конкретной девочке, то это просто трагедия: ты родился слишком рано, она родилась слишком поздно.

— Разве тогда бы я расстраивался? Дождался бы её совершеннолетия, и тэдэ. Да к тому времени она совсем перестанет меня интересовать.

Врач снова стал скучным, потому что ему нужно было заполнять карточку. Он задал дежурный вопрос о родителях. Когда я начал рассказывать, он снова оживился.

— Я был зачат не так, как обычные люди. Мой отец был тогда в длительной командировке. У матери был особенный глубинный сон, какие обычно бывают при великих исторических событиях, — я это говорил с тем таинственным тоном, каким обычно рассказывают страшную сказку детям. Я был уверен, что он воспримет это как проявление душевной болезни, и примет хоть какие-то меры к моему излечению.

Но психиатр сделал вид, что принял мой рассказ всерьёз. Или играет со мною? Как с мышкой… Пожелал познакомиться поближе — чтобы упечь в психушку? Или сам болен похлеще меня?

— Прошу прощения, я снова заигрался. Пора заняться лечением, — отступил я на первоначальные позиции. — Но мой отец, действительно, чокнутый.

— Ну почему же чокнутый? У каждого должна быть своя изюминка.

Я опять решил, что он подыгрывает мне, чтобы расколоть меня и выведать мои страшные тайны.

— Если бы этого изюма было не так много…

Свою биографию я начал со свадьбы родителей, к которым у меня порой было отстранённое — в третьем лице — отношение.

— Об этой истории я узнал случайно, поэтому не гарантирую её достоверность. Я до сих пор точно не знаю, мой отец — отец мне или отчим. Он тогда носился с весьма сомнительными тайнами индийской мистики. Матери это однажды пригодилось. В результате курортного романа она забеременела. Сначала она хотела принять меры к моему устранению, — я выделил слово “устранение”. — Уничтожению. Но, подозревая отца в бесплодии, не захотела лишиться ребёнка. Она отрепетировала трогательную сцену. Сценарий простой — отец при встрече обязательно расскажет какой-нибудь вещий сон. Она же, изобразив восхищение мужем, скажет, что его великая любовь привела к чудесному зачатию; именно в этот день ей якобы снился вещий сон, и было возвещено рождение Совершенного.

— Потрясающая история! Я бы сам с радостью поверил в эту сказку! Я даже разочаровался, что это подлая ложь.

Я опять не понял, всерьёз он это говорил, или подыгрывал моему бреду.

— Удивительно, но отец совершенно искренне поверил. Он часто удивлённо смотрел на меня, казалось, недоумевал — понимаю ли я своё богосовершенство или нет. Мне об этом он никогда не говорил — боялся, что произойдёт что-нибудь непоправимое.

Врач торопливо записывал что-то в истории моей болезни. Я подождал, чтобы он случаем не допустил в спешке ошибку. Когда он дописал свои каракули, я продолжил:

— Когда мне было лет девять, мои родители разводились. Мать подала заявление на алименты. Она была уверена, что восторженный отец, безусловно, будет платить деньги. Но он неожиданно заявил, что пусть махатма и платит. Отец швырнул на пол около пятисот рублей ещё теми деньгами — и больше мать не слышала от него даже слова. При редких встречах он демонстративно молчал. Порой давал немного денег. На меня же он смотрел с тем же недоумением, но скорее это уже была жалость. Тогда я впервые услышал слово “суразёнок”, но посчитал его хорошим и ласковым. Поэтому борьба незаконнорождённого Диониса за право войти в число олимпийских богов всегда вызывала во мне сочувствие, какое я не способен испытывать к простому человеку.

В кабинет стремительно зашла медсестра и сказала, что нужно срочно посмотреть больного. Врач извинился и вышел из кабинета, оставив дверь открытой.

Я сидел и обдумывал, всё ли правильно я сказал врачу. Я решил, что лучше сказать о себе лишку, только бы врач почёл мой случай достойным лечения. Не упекли бы в больницу в самом начале учёбы…

На самом деле подробности рассказанной истории я узнал задолго до развода, когда мама в приступе злобы “на отца и весь мир” прилично выпила вина, и со словами “Ну у тебя и папаша” рассказала мне все тайны моего “совершенства”. Пьяный смех вперемешку с рыданиями сопровождал рассказ о её связи с мужчиной. Я тогда не знал, откуда вообще берутся дети. После этого я проплакал два дня. В итоге успокоился на мысли, что я — это не просто я. Я — особенный. Я — неповторимая личность. Я — центр, если не вселенной — то уж, во всяком случае, центр человечества. И рассказ о “подлом донжуане” — придуман, чтобы скрыть моё необычное рождение и отличие от остальных детей.

Когда врач вернулся, то сразу начал уверенно мне говорить:

— А ты не пробовал переспать с пожилой женщиной? Есть женщины, которые любят обучать неопытных юнцов. Весьма советую.

— Вот ещё! — возмущённо ответил я.

— А если подумать? Ты просто не пробовал. Может, ради излечения стоит попытаться? Вдруг понравится.

— Подумаю… — неуверенно ответил я. А про себя отверг эту мысль, как совершенно кощунственную.

Да, сочувствия к моим страданиям у него абсолютно нет. Ему меня, конечно же, не понять — он геронтофил презренный, — внезапной уверенностью отгородился я от него.

Но когда я рассказал ему про Лисоньку, психотерапевт посоветовал разыскать её. И убедиться, что сейчас она ничуть не хуже, чем была тогда, в детстве. И даже стала намного прелестнее и сочнее.

Потом он быстро заполнил моё назначение и сказал что-то вошедшему здоровенному санитару.

Я испугался, что этот бык набросится на меня, скрутит, наденет на меня смирительную рубашку и затолкнёт за решётку. Но он просто проводил меня в кабинет на втором этаже и сказал что-то женщине с равнодушным лицом.

— Вам назначено десять сеансов электросна, — скучный женский голос — так в детском садике загоняли на дневной сон.

Кушетка была неудобной. Электроды на глаза и на виски. Я не стал говорить, что ток на электродах покалывает весьма ощутимо — надеясь на более мощный терапевтический эффект.

Зазвучала слащавая “космическая” музыка, и я приготовился к терапевтическому эффекту. Наушники постоянно сдвигались к затылку. С правой стороны музыку было почти не слышно.

— Так и должно быть, — строгим тоном сказала тётенька.

Я ожидал внезапного комфорта. Вместо этого было лишь чувство раздражения от того, что я так раскрылся перед этим извращенцем, сменившееся очередным привычным приступом самокопания.