Кубанская казачка. Ульяна две встречи

Встреча первая.

Впервые я увидела Ульяну через приоткрытое окно больничной палаты. О том, что она лежит в станичной больнице, мне по секрету сообщила моя самая близкая подружка Нина, чья мама работала в больнице медсестрой.
Ульяна – это мама мальчика Ивана, который был восьмым и самым младшим  ребенком в большой крестьянской семье. С ним подружились мы с той самой осени 1960 года, когда он пришел с хутора Лебеди в 8 класс нашей станичной одиннадцатилетки. И дружба наша оказалась такой самозабвенной, будто мы родились в один день и час, крепко взявшись за руки, и только так были способны идти по жизни и познавать этот мир. Разомкни наши руки – и все исчезнет: и небо, и звезды, и порывистая река Кубань, и бескрайняя степь со всеми ее запахами, звуками и красками, и весь казачий люд, такой колоритный, зоркий, игривый и старомодный.
Но речь не о нас. Это совсем другая история.
Я стою на крыльце длинного одноэтажного здания больницы. Накрапает теплый дождь. Начало лета. По всему периметру больничного двора буйно цветут кусты жасмина и шиповника, наполняя тревожно-нежным ароматом влажное пространство перед раскрытыми окнами палат.
Я рассматриваю через стекло полуоткрытого окна женщину лет пятидесяти. Ее палата первая справа от входной двери. Я взглядываю на нее изредка, осторожно, высовываясь из-под навеса над крыльцом. Я почему-то очень волнуюсь, чувствую стук своего сердца и очень боюсь, чтобы она меня не заметила.
Почему? Почему в таком смятении моя душа? Почему мне так интересна эта полулежащая на больничной койке породистая казачка, величавая даже в больничной рубашке с завязками? Почему я с таким пристрастием рассматриваю ее?!
Темно-русые волосы женщины аккуратно собраны назад в пучок. Белая батистовая косынка соскользнула на плечо. Красивые, полные, еще крепкие руки с гладкой и смуглой кожей выделяются на светлом белье. Лицо круглое, немного скуластое с грустными лучистыми карими глазами.
Эти глаза я уже видела раньше! Конечно! Мне знакомы эти глаза! Да и нос тоже знаком! И мягко очерченные губы, которые все время в полуулыбке! Так вот она какая, мама самого лучшего мальчика на свете! Ее зовут Ульяна.
«Совсем не похожа на больную эта Ульяна! Что же у нее болит?» – с удивлением раздумываю я.
 От больной исходит необычайное обаяние, теплота, нежность и мягкость.
«Она просто Женщина! – вдруг озаряет меня. - Настоящая кубанская казачка! И совсем не важно то, что она не королева, а простая советская колхозница, не привыкшая валяться на диванах! Да разве она могла быть другой?!»
 Абсолютно расслабившись, не подозревая о моем существовании, полулежит хуторянка Ульяна на узкой больничной койке во власти каких-то своих неразгаданных дум, будто позируя невидимому художнику.









Встреча вторая.

Вторая наша встреча случилась через семь лет.
Я приехала из Москвы домой на летние каникулы вместе с тем самым мальчиком из хутора Лебеди, сыном Ульяны, после нашей студенческой свадьбы. Свадьба в Москве была  шумной и безудержно веселой, она «пела и плясала» всю ночь напролет! Накануне успешно завершен третий курс учебы в вузах. И обе наши студенческие группы, моя - почти вся девичья и жениха, почти вся мужская, с восторгом восприняли  первое бракосочетание в своих рядах. Действительно, наша свадьба была первой, и среди гостей не было ни одной семейной пары!
Дома мои родители повторно устроили для нас свадебный «вечер», так как мы, «молодые»,  отвергли саму мысль об еще одной свадьбе для родни по всем казачьим канонам. А это - первый, второй и третий день свадебных гуляний. Под конец, как водится, с курами, повозками и ряжеными. Довольные свадебным куражом, участники торжества  несколько дней потом не могут прийти в себя, сорвав голоса в песнях, истоптав обувь в танцах и импровизациях, выпив море домашнего вина лучшей выдержки, нарушив порядок не только на подворьях жениха и невесты, но и всех близлежащих родственников.
Казаки умеют и любят гулять свадьбы, под просторными навесами, плотно заплетенными могучей «изабеллой», с висящими над головами темно-фиолетовыми гроздьями винограда. Ворота раскрыты, зайти может любой неприглашенный, но таких в станице много не бывает.
Лет десять назад еще можно было увидеть старинный обычай, когда за день до свадьбы во дворе невесты выставлялось ее приданое.
На смотрины, так называемые «подушки», торопились любопытствующие станичники. Они оценивали финансовое положение невесты, ее хозяйственность, умение наводить красоту в быту. На первом плане, конечно, кровать с воздушной постелью! Пуховые подушки покрыты кружевными накидками. Комод ручной работы или новомодный шифоньер с зеркалом. Скатерть на столе вышита невестой собственноручно, а  стопки салфеток и постельного белья обязательно с семейными вензелями. Веселого рисунка ковер раскинут на траве, а на нем новенькая кухонная утварь.
 А вечером после смотрин приданое грузили на открытую машину, и подружки невесты со старинной свадебной песней  сопровождали невестино «добро» на подворье жениха:
 «У Петра воротыньки упали,
А у Михайла дивчину украли…» -
пелось очень высокими голосами, и пение это было похоже на грустные причитания.

 За день-два до смотрин-подушек станичные мастерицы особым способом выпекали свадебные шишки. Вкусные, слегка пахнущие ванилью, они несколько недель не черствели. Эти крепкие, румяные хлебцы с шишечками, как ежики, раздавались всем людям на смотринах, а также близким знакомым и родственникам.
Получившие угощение станичники, выражая благодарность, слегка кланялись и удалялись за ворота, уступая место во дворе вновь пришедшим.
Свадебные шишки символизировали достаток будущей семьи, так как на Кубани «хлеб всему голова».
 И было большой удачей, особенно постороннему человеку, получить кусочек свадебной шишки, съесть ее. Для людей семейных это являлось, как бы, залогом их семейного благополучия, для одиноких - надеждой на скорое устройство личных дел.
Казаки верили, что непосредственная причастность к союзу двух любящих сердец, который, даст Бог, творится и на небесах, несет всем благодать.
Когда вдруг в середине рабочей недели, под вечер, в каком-то ближнем или дальнем конце станицы протяжно разносилась грустная свадебная песня, все знали - это пекут свадебные «шишки». В четверг хлебное богатство уже полностью будет приготовлено. Значит, в пятницу «подушки», а в субботу свадьба!
- Кто же это женится? И чью дивчину берет?- выясняли станичники, причем, и взрослые, и дети были к этим событиям очень неравнодушны, так как многие люди друг друга знали.
Нужно было оказать и почтение, и уважение хозяевам своим приходом на «подушки», а в первую очередь удовлетворить живое любопытство, получить свадебную шишку, пообщаться с другими любопытствующими, поделиться впечатлениями, развлечься, может быть, перенять в чем-то опыт.
В субботу, после официальной церемонии в станичном Совете или Доме Культуры, взрослые и дети ждали момента, когда молодых начнут «посыпать». А посыпали не только хмелем и пшеницей, но и монетами, конфетами. А бывали такие казусы, что и житными пряниками!
Свадебную монетку, которую удалось поймать, многие хранили всю жизнь. Это был верный талисман - осколок чужого счастья, на удачу прыгнувший именно в вашу ладошку или выхваченный именно вами из-под чужих каблуков.
Дома же и по сей день «молодых» встречают родители с семейной иконой Царицы Небесной, покровительницы семьи и брака, и благословляют детей своих на долгую и добрую жизнь.
А задолго до моего рождения молодые в субботу обязательно венчались в церкви. Но в тридцатые годы величественный белокаменный храм в станице Гривени разрушили коммунисты. «Назначенные» несколько дней ходили по станице со списками, собирая подписи на согласие снести храм, так как разрушение должно было произойти «по требованию освободившегося от религиозных пут народа».
Это предложение для истинно верующего казачества было кощунственным. Все равно, что дать согласие на убийство своей матери. Ни один станичник по своей воле не мог ставить подпись. Но кубанские казаки, пережившие страшные времена тотального ленинского уничтожения, все же расписывались в тех бесовских списках, заранее моля бога о прощении. Тот же, кто «не соглашался», заведомо становился врагом Советской власти.
 Храм заминировали. В день взрыва собрали в приказном порядке всех дееспособных жителей около церкви и расположили на безопасном расстоянии. Но от взрыва храм не разрушился, а только частично пострадал. Разрушилась верхняя часть колокольни, а процедура сбрасывания могучих колоколов была совсем невыносимой: многие казаки и казачки, даже малолетние дети, упали на колени, молились и рыдали.
Старинную, необыкновенной красоты церковь Ильи-Пророка в хуторе Лебеди, где венчалась Ульяна, погубили вскоре после ее венчания, в 1924 году. Обычно в эту небольшую хуторскую церковь в конце лета, в день святого Ильи-Пророка съезжались люди с ближних и дальних станиц и хуторов. Брички, тарантасы, телеги рядами стояли за церковной оградой.
Приезжали семьями, с нарядно одетыми детьми, с дочерьми «на выданье», с сыновьями - будущими защитниками Отечества. Глядишь, кто-то юный и высмотрит свою половинку, поймает чей-то взгляд, что тронет душу!
Молились в храме истово и радостно, радовались красивому церковному пению и, как будто, чувствовали могучий прилив энергии, которую с неведомых высот в этот день посылал им могущественный и суровый пророк Илья.


Стали теперь руинами на долгие годы места наивысшего притяжения душ людских, где во время венчания на хорах ликующе звучало «многая, многая, многая лета» как гимн великой любви или великого страдания, а колокольный перезвон высоко и чисто плыл над Кубанью, лишая силы всякое зло…

У нас же, вместо венчания и традиционной казачьей свадьбы, был просто «вечер», но со свадебным нарядом и фатой! С торжественным благословением, в момент которого моя мама почему-то заплакала.
Старинная семейная икона после благословения была  подарена молодым. Это была старая-престарая доска, изображение на которой только угадывалось. Сколько моих предков ею осенялось и перед ней молилось? Не знаю. Где ее хранили последние десятилетия? Не знаю. Только забегая вперед, скажу, что этой иконой уже лично я через двадцать с лишним лет благословляла свою юную дочь и ее избранника.
Но тогда нам, молодым, история иконы была не интересна. А когда интерес появился, спросить о ней было уже не у кого.
Вечер, между тем, был очень душевный, певучий и шумный, с дорогими тетушками и дядюшками, многочисленной родней и «молодежью».
Но Ульяны на вечере не было, сказали, что она болеет. Был только отец жениха – Никита, мужчина немолодой, очень знающий себе цену, несмотря на тяжелую кривобокость в связи с давней травмой позвоночника. Он сидел на противоположном, самом дальнем, конце стола от молодых и  вел себя очень активно.

В самый разгар праздника Никита вдруг громко привлек к себе внимание жениха. Он приподнялся и, обращаясь к сыну,  многозначительно дважды произнес, подняв указательный палец:
«Иван! Смотри! Ива-ан смотри!!!»
Что это значило, ни я, да и никто из присутствующих не понял тогда. В течение жизни я многократно вспоминала тот эпизод:
«Что же он имел в виду? Какое напутствие хотел дать сыну!»
И только прожив большую часть своей жизни, я поняла, какие слова должны были последовать за словом «Смотри!» Слишком много эмоций было вложено в голос и жест малоразговорчивым Никитой при произнесении этого «Смотри!»…
Мой свекор Никита, как я позже узнала, был человеком крутого нрава и жил так, как хотел, без всякой оглядки на кого бы то ни было. Он был подвержен большим земным страстям, которые часто делали его жизнь и жизнь семьи непредсказуемой и несчастной. Ко всем своим женщинам он относился «однозначно» и, несмотря на патологическую чувственность, по всей видимости не испытывал к ним ни любви, ни жалости, ни даже уважения. Именно поэтому их было у Никиты много: молодых и не очень, одиноких, потерявших мужей на фронте, и совсем юных.
 И были у него, тем не менее, свои твердые жизненные принципы, которые ему захотелось в день свадьбы донести до сознания своего самого младшего жениха-сына.
«Смотри, сын, ставший мужем, смотри!!!
Первое. Смотри, чтобы долг и ответственность были у тебя до конца дней твоих только лишь перед женой, данной тебе Богом, и по твоей доброй воле!
Второе. Смотри, чтобы никогда ни одна женщина не отняла твою свободу, не накинула «поводок» и не увела из семьи. Мужик без свободы – это уже не мужик! Это посмешище!
Третье – и главное. Смотри, все, абсолютно все в своей жизни решай сам, один! Никто тебе не указ».
Я слышу его как сейчас и помню свое ощущение в тот момент. Что-то очень тонко, тоскливо и удивленно заныло в груди на какой-то миг. Мелькнули недоуменные лица моих дорогих родителей, молчаливо вопрошающие, как в немом кино.
Свадебный вечер, тем не менее, продолжался до утра и навсегда остался светлым воспоминанием.
Через пару дней мы, «молодые», поехали в хутор Лебеди к родителям мужа. И вторая моя встреча с Ульяной была встречей-знакомством, так как, давно зная обо мне, она меня никогда не видела.
Двор с огромным огородом, уходящим в степь к ерику, с виноградником, с домом и многочисленными хозяйственными постройками, отделенными забором от «чистого» двора, находился в самом конце хутора. Навстречу мне по мощеной дорожке от летней кухни к калитке шла статная женщина ростом с меня, в длинной темной юбке и свободной светлой кофточке, в белой батистовой косынке с прошвой по краю. На ее смуглом, без единой морщинки лице со знакомой улыбкой лучились добрые карие глаза.
Она крепко обняла меня, прижалась щекой  к моему лицу и… заплакала. Так мы простояли несколько мгновений, я, конечно, в полном смущении. Потом она, как бы, опомнясь, легко взмахнула рукой, вытерла слезы концом своей косынки, поздоровалась со всеми и пригласила во двор.
Голос у Ульяны был певучим, низким, негромким, но уверенным.
Посреди двора, вблизи раскидистого грецкого ореха, был накрыт скатертью праздничный стол, за которым расположилась большая семья Ульяны и Никиты, собравшаяся в нашу честь. Дочери Маланья и Тамара со своими мужьями, а также сын Василий с женой. Они проживали здесь же, в хуторе, причем двор Маланьи был по соседству с родительским.
Дочь Клава с мужем и сын Виктор с женой приехали из Краснодара. Ну и самый младший сын Иван со своей юной женой, то есть со мной, были виновниками застолья.
Не было только двух старших сыновей: Кузьмы, который, будучи военнослужащим, давно проживал со своим  семейством в городе Баку, и Григория, который уже несколько лет с семьей жил и работал за границей.
За столом «молодые» снова выслушивали напутствия и поздравления старших. Виктор, Василий и муж Маланьи Максим озорно шутили, рассказывали анекдоты, но с оглядкой на родителей. Виноградное вино было душистое и вкусное, долго ждавшее такого праздника. После традиционного «горько» и тоста за родителей все дружно и слаженно запели на два голоса, сначала негромко, исподволь. А потом мелодия набрала силу,  мощь, плавно, с подголосками, полилась над двором, домом и поросшей зеленым спорышом улицей, уходящей в степь:
Ты, Кубань!
Ты наша родина!
Наш могучий богатырь!
Многоводная, свободная,
Разлилась ты вдаль и вширь…
Казаки семьей колхозною
Честным заняты трудом.
Про свои станицы вольные
Песни новые поем.
Если тронет враг кордоны
Нашей Родины святой-
Снарядим коней в дорогу,
И пойдем на смертный бой.

Потом Ульяна и Никита запели вдвоем, Никита приобнял Ульяну за плечо. Все затихли, слушая и не дыша: так неожиданно зазвучал голос Ульяны! Он оказался таким высоким, совсем не похожим на разговорный, с необычным тембром. Казалось, что идет он из самого сердца, и не вытянуть песню до конца – сорвется…. Но голос не сорвался, звучал легко, пронзительно грустно, трогая за душу:
Мисяц на нэби,
Зироньки сяють,
Тихо по морю
Човен плыве.
Шо за дивчина
Писню спивае,
А козак чуе.
Серденько мре…
Испокон веков поют на Кубани украинские песни, часто уже на свой лад, но с любовью и внутренней страстью, что идет от корней пра-пра-прадедов, пришедших сюда, в кубанские степи с берегов Днепра, с Запорожья и Умани. Эти геройские предки, как магнит, столетиями притягивали к себе самых свободолюбивых и непокорных людей со всей России: Воронежа, Курска, Москвы, Питера на самые южные, богатые, но мало обжитые земли, окруженные многочисленными и разобщенными между собой горскими народами.
Получилась монолитная смесь, имя которой – кубанские казаки, со своими уставами, куренями, атаманами. Со своими писаными и неписаными законами, с древними традициями, с любовью к земле, за которую высшая честь и жизнь отдать.
Южные границы России кубанские казаки держали на замке. Екатерина Вторая в 18 веке подарила казакам Екатеринодар, то бишь, Краснодар – столицу Кубани, за верную службу царю и Отечеству, с тем, чтобы множились и богатели станицы и хутора в низовьях реки Кубань, в Приазовье и Причерноморье.


С тех пор колосятся хлеба на Кубани, плодоносят сады и виноградники, а к столам сильных мира сего в города и столицы поставляются шемая, черная икра, осетровые и другие ценные породы рыб, которыми кишат бескрайние лиманы, речки, ерики, Азовское море и сама Кубань-матушка, впадающая в него.
В заповедных, удаленных от жилья лиманах летом зацветают целые ковры из прекрасных волшебных цветов лотоса. Эти цветы необыкновенной чистоты и красоты, расположившись на зеркальной глади воды, длинными корнями уходят в грязь и ил. Они  очень похожи на людей, погрязших в темноте, в бессмысленной борьбе с себе подобными, оправдывающими подчас «грязные» дела своими нелепыми законами. Но все же души всех этих людей веками стремятся наверх, на зеркальную гладь, к чистоте и красоте, подобной дивным зарослям цветущего лотоса.
Жизнь натуральным хозяйством сохранилась вплоть до нынешних дней, особенно по хуторам.
В доме у Ульяны было очень чисто и очень бедно, прохладно, несмотря на летний зной. С крыльца был вход в застекленную веранду, затем в сенцы. Из сенец одна дверь вела в левую половину дома, а другая – в правую. Правая была родительской и звалась «залой».
В правом углу залы поблескивали святые «образа» с вышитыми рушниками, старый стол на толстых ножках - в центре, вокруг стола и в проемах между окнами простые стулья, которые почему-то назывались «венскими». В углу буфет-мисник с необходимой посудой. Кровать родителей, отделенная от залы тонкой стеной-перегородкой, с горкой больших пуховых подушек, покрытых накидкой. На полу плотные домотканые дорожки, на окнах ажурные тюлевые занавески из хлопка, с белыми шторками в пол окна, которые задвигались на ночь.
Вдоль стены под окнами стояла очень длинная широкая лавка, которая называлась «лава». Днем на нее садились, а ночью на ней спали. Наверное, на этой лаве да на печи, что была посредине залы, разделяя дом на две части,  и выросло все большое и красивое ныне семейство Ульяны. Когда дети были маленькими, то спали на этой лаве поперек.

Кроме залы была еще одна отдельная комната для старших детей или, когда надо, для гостей, вход в нее был из сенец. Там также висели в святом углу иконы с лампадой, стояла очень широкая кровать с горой подушек. Подушки были сплошь  пуховые, так как, благодаря большому количеству домашней птицы, недостатка пуха и пера у большинства хуторян не было.
 В  простенке между окнами, выходящими на улицу, возвышался большой, очень старый, комод-сундук, покрытый белой скатертью с вышивкой по краям. Выше комода настенное зеркало в деревянной раме. На стенах в обеих комнатах висели портреты и многочисленные фотографии в рамках, среди которых красовалась и наша, московская. По этим снимкам прослеживалась вся история многодетной семьи, и дом казался наполненным и живым.
В этой комнате мы с мужем и расположились.
Во всем помещении пахло прохладой, чистотой и свежеиспеченным сдобным хлебом. Круглые караваи этого хлеба в плотных холщевых тряпицах хранились в высоком закрытом столике, что стоял в прохладных темных сенцах. Ульяна пекла хлеб сама, как и  многие хуторянки, на неделю: пять, шесть караваев, в зависимости от количества ртов. Такого вкусного хлеба я никогда в своей жизни не ела. Мой молодой муж тайком таскал его мне в гостевую комнату, хотя кусочничать между трапезами в семье было не принято.
Когда потихоньку разъехались и разошлись все гости, Ульяна усадила меня на низенькую скамеечку у ворот и сама села на такую же. Как закадычные подружки, мы стали говорить с ней по душам.
- Ну и как, дружно вы живете с Ваньком?
-Да! Дружно!
-Чи он ласковый, внимательный?
-Да!
-Гарна ты дивчина! Смотрю на тебя, и всю свою молодисть споминаю…
Неожиданно она концом косынки резко потерла еще сухие глаза и заплакала беззвучно. Я растерялась и не знала, что сказать и что делать. Молча гладила ее по плечу, было очень грустно. Слезы катились по щекам Ульяны, и я подумала, что, наверное, она легко и часто плачет из-за какой-то постоянной, никогда не прекращающейся боли. Мало-помалу Ульяна успокоилась и начала свой рассказ:
- Четырнадцати лет осталась я круглой сиротой. Батько и мама, и два брата умерли от тифа в двадцать первом году. На руках у меня остались две малолетние сестрички. А семья у нас была хорошая, дружная. Батько дюже мать любил, жалел. Жили зажиточно, хозяйство было добре. После их скоропостижной смерти все прахом пошло. Все!
 Малых взяла тетка. А я по наймам пошла. Никакого труда не цуралась. А жизнь була страшна: то белые, то красные, то зеленые, шли брат на брата. Не понять, кто прав, кто виноват. Люди гибли як мухи, и не було двора, где бы не голосили, не хоронили. Приходилось батрачить на тяжелых работах, в поле, ведь мужичков-казачков война покосила не только на Дону и Кубани, а и на дальней стороне. Никита меня приметил: я ловка була, на коне скакала и никого из парней к себе не допускала. К шестнадцати годам гарна була, уже на поре стала. Замуж пошла от чужих людей. Засватали меня родители Никиты скромно да и забрали.
 Перед тем, как нам с Никитой обвенчаться, повез он меня в Екатеринодар. Первый раз побачила я городску жизнь. Выменял он мне на «толкушке» у Сенного рынка богатое платье. Подошло тютелька в тютельку: как на меня шито. Хозяйская дивчинка, где мы остановились, причесала меня по-городскому. Только фату – и под венец! Повел меня Никита к фотографу. Тот и сделал снимок на долгую память. Только в войну память та сгорела.

Семья у Никиты была большой и крепко зажиточной. Очень меня Никита жалел, любил. Не давал обижать золовкам, не позволял рано будить, только я сама вставала чуть свет, по привычке, помогала свекрухе со скотиной. Хозяйство було огромное: коровы, свиньи, овцы, лошади, а птицы – тьма-тьмучая. И все надо поить, кормить, за всем ухаживать. Огромные поля в степи, пасека, виноградник, огороды… Работа сокращалась только в большие праздники да зимой. А нам, молодым, все было нипочем. И работать с мужниной родней мне було в радость, хотя угодить свекрухе было невозможно. Но Никита ото всего меня ограждал, как мог. Мы были счастливы вдвоем!
Через годок у нас родился первенец – Кузьма. Снова радость наша тихая. Було Кузьме уже годочка два, началась коллективизация. Поднялась опять страшная смута. Умные люди посоветовали свекру всю скотину сдать и записаться в колхоз, а иначе всех – в Сибирь да на Соловки. Свекор купил хатку нам с Никитой на другом конце хутора и отделил нас. Вроде бы мы сами по себе, «пролетарии», и к его хозяйству и земле отношения не имеем. Но скоро у всех отобрали и землю, и покосы, оставили только участки при домах.
Хатка у нас была неважная, но мы мечтали поставить когда-нибудь свою, лучшую. При хате был садок и огород. Вскоре родился второй сынок – Григорий. Жили мы дружно, самостоятельно, хотя жить стало трудно и бедно. Свекор не пережил коллективизации, жалко ему было своего добра. Мало того, что он добровольно все сдал в колхоз, так пришла продразверстка, забрали всю пшеницу, все фуражное зерно, вымели всю хату, позабирали с горища и сушену рыбу, и фасоль, и кукурузу, и муку, и сало – и все до зги! Слег свекор, не ел, не пил. Сказал: «Я такой жизни не хочу!» И через три дня помер.
Никита стал работать в колхозе, дома бывал мало. У меня двое малых детей. Корова-кормилица осталась от свекра, огород на мне. Но справлялась, хотя присесть было некогда. Деточки здоровыми росли, по мелочи сама их лечила, не было в хуторе никаких докторов.
Потом как-то раз утром на рассвете пошла на баз корову доить. Туман над подворьем стоит такой густой, как вата. Ничего не видно. От база пахнуло теплом. Стала я, как всегда, лицом к солнышку, да тихонько, чтоб никто не слышал, прочитала молитву Пресвятой Богородице и наступающему дню, перекрестилась и вдруг вижу, кто-то в тумане около базных ворот приседает, движется. Я ступила из дверного проема и вдоль стены пошла бесшумно к воротам, вглядываясь в человека. Это была женщина с низко закутанным платком на голове. Но я ее узнала. Это была Настя, Настя Варавчиха, что жила за углом. Она, низко нагнувшись, ходила вдоль наших ворот туды-сюды, что-то бормотала и взмахивала руками.
-Ты шо тут робышь?! – закричала я, не успев даже ничего сообразить. И она мгновенно побежала, не разгибаясь и не оглядываясь, тут же исчезла в тумане, еще и голос мой не заглох. Я подошла ближе, наклонилась и увидела в пыляке на дороге ее следы, а вдоль ворот рассыпанное как на посадку зерно. Это было просо. Просяные зерна зловещей змейкой блестели между воротными столбами. Как что-то ударило мне в грудь, заболело, заныло. Вспомнила, как недавно возили с Никитой зерно на мельницу. Там встретили Настю с зятем, поздоровались. И як же дерзко она на меня подывылась!
 Навалилась я на ворота да застыла, задумалась, загорюнилась. Шагу не могу ступить. Потом встрепенулась, хотела побежать, разбудить любимого, заголосить… Но остановилась: «Не смей! – себе говорю. – Он самый лучший! Он мне и батько, и матэ. И все счастье. И вся жизнь! Он тут ни при чем! Не смей! Не тревожь. Погодь, посмотри…»
А душа болит, надрывает грудь! Взяла в углу база старый дыркач, распахнула ворота настежь и аккуратно, не наступая на ту злую крупу, смела все в кучку. Собрала в какую-то старую тряпку и побежала на угол, где наперекрест четыре дороги, да и выбросила все! По рукам мурашки идут, надо бы что-то сказать, а что – не знаю!
«А-а, сгинь, пропади пропадом Настино зло на четырех дорогах да на семи ветрах!»
А по хутору уже гомон, мычат коровы, пастух собирает стадо на пашу. Бегом побежала Ульяна к распахнутым воротам, но вдруг забоялась в них зайти. Вернулась к калитке, прошла через двор к базу, одно за другим ловко набрала два ведра воды из колодца и, размахнувшись, резко вылила их промеж воротин на дорогу, на чужие следы… Пушистая пыль облачком поднялась над землей, запузырилась, свертываясь в черные мокрые комки… И снова вспомнилась мельница!
Случайно, когда грузили мешок с мукой на телегу, опять встретилась глазами с Настей. И удивилась: «Как дерзко она на меня смотрит! Как дерзко?! Почему?»