Свадьба на хуторе Яружном. Люди и события

   Напротив нашего села, на правом берегу Дона, располагался хутор Яружный. Основан он был в девятнадцатом веке выходцами из нашего села, потянувшимися на вольные, ещё не распаханные земли, богатые задонские пастбища, а также к близости дубовых яруг и рыбных омутов в Дону.
   Вся территория хутора была изрезана ярами и напоминала тело огромного организма с животрепещущей кровеносной системой. Во время бурного весеннего снеготаяния и сильных летних ливней гигантские артерии этой системы взбухали и пенились от обилия вод, и с громким гулом несли эти воды из задонских яруг через весь хутор в Дон.
   Весною в тёплые и ясные майские дни весь хутор утопал в море цветущих садов, расположенных на пологих скатах яров и балок. Летом зрел в этих садах обильный урожай, и не всегда выдерживали ветки яблонь и слив тяжесть созревших плодов. С хрустом ломались они, и сочные, ещё не созревшие плоды, скатывались на дно оврагов.
   Главная улица хутора, словно огромная змея, извивалась по пригоркам, ныряла в овраги и балки, пересекая весь хутор с запада на восток, параллельно Дону. Проулки, приуроченные к большим ярам, спускались по меловым косогорам и выходили к Дону. За хутором располагался выгон, где маячило несколько старых ветряных мельниц, большинство из которых не работало. Выгон являлся также местом сбора стад хуторского скота по утрам и его разбора вечером. У оживлённого когда-то берега Дона с паромной и лодочной переправами в послевоенные годы царила тишина, и только гуси да утки летом о чём-то галдели между собой.
   Люди на хуторе жили весело и дружно. Если уж случалась свадьба или другие какие-либо торжества, гуляли всем хутором. Если случалось горе, горевали все вместе.
   На хуторе Яружном родилась и выросла моя мама. Там жили её родители – мой дед Козьма и бабушка Параня, дяди, тёти и другие многочисленные родственники. Дед Козьма был известным во всей округе мастером «на все руки». Был он и плотником – рубил для крестьян добротные срубы для хат и амбаров. Был он и столяром – делал красивые и прочные сундуки для молодожёнов, столы, стулья и другую мебель для крестьянских нужд. Был он и бондарем – изготовлял дубовые кадушки, лохани, лазбени и дежки для повседневного обихода. Он был незаменимым мастером в округе по ремонту и настройке гармошек.
   Связь через Дон между хутором и селом сначала была паромной, а потом уже после войны – лодочная. Я часто бегал в гости на хутор к деду и бабушке. Меня там привлекали, и неповторимая красота самого хутора и его окрестностей; и дружественная атмосфера, царившая между хуторянами; и чудодейственное мастерство моего деда. Умел он из обыкновенных дубовых брёвен вручную вытёсывать и мастерить свои добротные изделия или настраивать только на слух гармошки. Все мои родственники на хуторе относились ко мне приветливо и с неподдельным гостеприимством Особенно нравились мне праздничные гуляния, свадьбы и вечеринки, которые устраивались на хуторе с особым мастерством и блеском по издавна заведенным обычаям и традициям.
   Мне на долго запомнился один случай, который произошёл на хуторской свадьбе. Дело было в одну из суровых послевоенных зим. Я тогда учился в сельской семилетней школе и во время зимних каникул гостил несколько дней у деда на хуторе. Сосед деда выдавал замуж свою дочь за бравого фронтовика, вернувшегося недавно с войны. Свадьба продолжалась уже второй день. В этот вечер гуляние было в доме родителей невесты. Снега в ту зиму намело очень много. Стояли лютые морозы. В просторную хату набилось много людей. В хате было очень жарко – то ли её хорошо протопили с вечера, то ли от большого скопления народа. Входная дверь в первую комнату хаты, называемую теплушкой, почти не закрывалась от входящих и выходящих гостей. Пушистый белый пар морозного воздуха постоянно врывался из сеней в комнату, но тут же таял, поглощаемый теплом жаркой хаты. В большой комнате, называемой горницей, под потолком висели две семилинейные керосиновые лампы со стеклянными пузырями, и излучали свой яркий свет на собравшихся людей. Жених с невестой и званые гости сидели за обильно сервированным столом. Незваные гости, и любопытные толпились в теплушке, сенях и во дворе. В горнице у стены на табуретке сидел гармонист Ерёма Безносый, в далёком детстве потерявший нос в результате неосторожной игры в шаровню. Рядом с ним тоже на табуретке сидел второй гармонист Иван-Марья, до войны бывшая женщиной с именем Марья, а во время войны провозгласившая себя мужчиной с именем Иван, и на удивление всего хутора женившаяся на хуторской учительнице.
   Слаженно и задорно играли гармонисты. Плясала «зелёная молодёжь». Весёлые и радостные фронтовики, вернувшиеся наконец-то к долгожданной мирной жизни, с умилением смотрели на подрастающую смену. Плясали традиционные в хуторе пляски – барыню, казачка, страдания. Иногда встряхнёт кто-нибудь из стариков стариной, покажет молодым, как в добрые дедовские времена умели плясать.
   Неожиданно в хату вошли два цыгана и цыганка. Они примостились у печки и стали наблюдать за плясками. Хозяин дома велел поднести им по стакану бурачного самогона-первача. Они выпили за здоровье молодых. Потом один из них, высокий, стройный, с чёрными блестящими по-разбойничьи глазами, сбросил с себя шубу и шапку, шагнул в круг. Лихо, тряхнув пышным чёрным чубом, и расставив, словно крылья, красивые длинные руки, он пошёл по кругу в лёгком танце, полностью слившись с музыкой. Взоры всех были прикованы к этой изумительной пляске - то плавной и свободной, то лихо переходящей в перепляс с барабанной дробью и выделывание неповторимых колен. Постепенно круг опустел. Желающих состязаться с цыганом не было, и он остался в средине круга один.
   -Ну, кто ещё хочет со мной плясать? Нет ещё такого молодца, который бы ушёл из круга после меня! – похвалялся он.
   -Нет, и не будет! – поддержали его второй цыган и цыганка.
   В хате на какое-то время воцарилась тишина. Гармонисты даже прекратили игру на гармошках и уставились удивлёнными глазами на цыгана, как будто только что его увидели. Цыган ходил по кругу и хвастался:
   -Слабо! Нет смельчаков? Могу плясать на спор. Закладываю свою шубу.
   И тут в круг неожиданно для всех вошёл молодой фронтовик Семён Митрофанов, только что вчера возвратившийся из армии, где пробыл более шести лет – один год перед войной на действительной службе и остальные во время войны. Молодым неприметным парнем ушёл он в армию, и вот теперь взрослым закалённым мужчиной вошёл он в круг, в ладно подогнанной гимнастёрке, туго стянутой на поясе солдатским ремнём, в брюках галифе и начищенных до блеска хромовых сапогах. На груди у него сияли два ордена Славы и несколько медалей. Весь вечер вёл он себя скрытно и незаметно, тайно вздыхая по своей любимой, доставшейся другому счастливцу.
   -Гармонисты, играйте нашу плясовую – барыню! Покажем цыгану, как её пляшут у нас на Дону.
   Гармонисты, не сговариваясь, одним взмахом рванули меха гармошек и заиграли родной русский перепляс. По избе прокатился вздох облегчения и восхищения. И был этот вздох, настолько сильным и единым, что перекрыл, на долю секунды, игру гармошек. И началась неповторимая по красоте и выдумке исполнения пляска-состязание Семёна и Цыгана.
   Гордой, свободной птицей летал Цыган по кругу. Ловким и смелым охотником преследовал эту птицу Семён, и не давал ни на миг оторваться ей и улететь из круга. Бросался Цыган в перепляс, отбивая ногами и руками барабанную дробь и выделывая причудливые колена – и здесь Семён выдавал ещё более неожиданные и прямо акробатические приёмы, приводившие даже самого Цыгана в неописуемый восторг. Цыган вкладывал в танец всю свою лихость и необузданность цыганской натуры. Семён же отдавал танцу всю свою душу, её боль по неразделённой любви и свою молодую неиссякаемую энергию.
   Пляска продолжалась долго, но никто этого не заметил. Гармонисты играли, как заведенные, переходя от одной плясовой к другой, а потом к следующей. Цыган и Семён мгновенно перестраивались к новой мелодии, и казалось, что их энергии и выдумкам не будет конца.
   Наконец, Цыган, словно выпорхнув из круга, выбежал, схватил свою шубу, бросил её на середину хаты, придавил ногой и крикнул:
   -Молодец фронтовик! Ты выиграл! На каком фронте воевал? Может быть, мы где-нибудь и встречались.
   Гармонисты умолкли, давая отдохнуть раскалённым гармошкам и уставшим пальцам своих рук. Вокруг воцарилась тишина – люди ещё не осознали случившегося. Семён поднял шубу, подал её цыгану со словами:
   -На дворе ещё холодно. Посмотри, какие там стоят морозы! Цыгану рано продавать, и тем более проигрывать, шубу. Она ещё пригодиться. А воевал я на Первом Белорусском фронте. Может быть, и встречались!
   Потом набросил на голову свою фуражку со звездой, накинул на плечи фронтовую шинель, и тихо вышел из избы. И только после этого в хате раздались восторженные крики и всеобщие аплодисменты.
   -Вот это удивил! А был совсем неприметным мальчишкой! – вымолвил кто-то.
   В хате пошли разговоры о Семёне. Спрашивали, когда он прибыл, потому что его появление на свадьбе было ещё более неожиданным, чем появление цыган, стоявших табором возле села Берёзовки. И больше всех это было неожиданным для невесты, заметные изменения в поведении которой и частые её вздохи, мог увидеть, только наблюдательный и знающий историю её прошлой любви с Семёном, человек. Но таких хуторян на свадьбе было мало. Если кто и был, то после нескольких стаканов самогона-первача, об этом не вспомнил.
   Постепенно  разговоры и волнения в хате улеглись. Цыгане, забрав шубу, тоже ушли. Свадьба продолжалась. Гармонисты ещё несколько раз пытались играть плясовую музыку, но больше в этот вечер уже в хате никто не плясал.