Антра - наследница неба Т. IV, Ч. III, Гл. V

                Глава V. Анна


      Илья Петрович спал, или ему казалось, что он спал.
Это состояние между сном и пробуждающимся осознанием
реальности он очень любил. Ещё в детстве, в Киеве, он любил
эти состояния полусна, когда детская фантазия порождала
влекущие картины и ассоциации. Благодаря маме, уже в шесть
лет он знал  наизусть вступление к «Руслану и Людмиле»,
а из поэмы «Мцыри» знал добрую половину...
    Да, вот сейчас он встаёт со своей детской кроватки, лето,
окна настежь, он бежит в ванну с полузакрытыми глазами и на
ходу читает, нет, не читает, он просто идёт на свой голос:
«ты слушать исповедь мою сюда пришёл. благодарю, всё легче
перед кем-нибудь словами облегчить мне грудь...» но это и не
голос вовсе, он просто слышит, а как можно не читать и слышать?
  Яркий свет бьёт по глазам. Зачем? Он прикрывает глаза ладо-
нью. Это Тропинин? Зачем так рано? Кто-то осторожно отводит
его ладонь, и уже тёплое и нежное касание другой ладони,
прикрывшей его веки, пронизывает острой болью воспоминаний
о безвозвратно утерянном.
    Какая тишина! Он боится пошевельнуться и спугнуть ощущеие
сладостной истомы, вдруг разлившейся по всему телу. Он
готов лежать так долго-долго, не просыпаясь. Потом темнота,
и ЕЁ уже нет. Он открывает глаза и успевает увидеть в проёме
закрывающейся двери женский силуэт. Странный сон.
Его охватывает дрёма.
   А в это время за закрытой дверью происходил такой диалог:
   – Ну и как он тебе? – это был голос Тропинина.
   – Не знаю, не знаю, настрадался он тут у вас...
   – Анна, если бы не эта провокация, не этот срыв...
   – В общем так, здесь, у вас, – «у вас» прозвучало с особым
нажимом, – ни о каком лечении речи быть не может. Я забираю
его с собой. Как? очень просто, забираю в Европу. У меня, как
у вас говорят, – опять это «у вас», – всё схвачено. да-да, и
не возражай, – в голосе Ольховской послышались те самые сталь-
ные нотки, – всё согласовано на уровне МИДа и КГБ. И не делай
такие страшные глаза. ТАМ всё знают лучше тебя. Просто ты
по-прежнему недооцениваешь свою старую подругу. Ладно, нечего тут

                508

в коридоре дразнить гусей, уши изо всех стен торчат, идём к
тебе, есть разговор.
   Когда они закрылись в кабинете, Ольховская потрепала
Тропинина по руке:
   – Коля, не злись, вон как желваки у тебя заходили. Узнаю
твой «ндрав». Понимаю, тебе обидно, что в такой непростой
ситуации все решения приняты за твоей спиной. Но поверь, тебе
сейчас лучше оставаться вне игры. Мне недвусмысленно дали
понять, что в связи с уходом Проварова было бы неплохо, чтобы я
возглавила руководство институтом. Ты ведь знаешь, после
художеств бабуина, ну да, Васьки Бобина – помнишь, это я дала ему
кличку, – и его прилипалы Степаковского, Проваров заявил ТАМ,
что уходит на преподавательскую работу. Он был смертельно
оскорблён, «наши» шефы – не меньше. Вся эта гнусность, представь,
была затеяна маразматиками со Старой площади, чтобы набрать
компромат на ДМ* и на самого. Но ты молодец – не отдал им Илью.
   – Раз уж ты здесь, Анна, я бы хотел с тобой вот о чём
поговорить. Антра – это его влечение, – оно что, связано с
наследственностью, с образованием, скажем так «внештатного
кроссинговера**, когда он получил в наследство гены только по
материнской линии? Мне эта мысль пришла в голову после прочтения
письма Антры. Понимаешь, в бреду, во время кризиса у него всё
время присутствует образ его матери. Он разговаривает с ней, будто
ему всего пять-шесть лет. В этом состоянии его память – память
маленького мальчика. Будто он остановился в своём умственном
развитии именно с этого возраста. Когда он в норме, он ничего не
помнит из того, что говорил во время обострения. Это явно след
психической травмы. Но почему шесть лет, а не девять или десять,
о которых пишет Антра. не могла же она ошибиться настолько?
   – Да, я знаю, это довольно распространённый случай. Мне
попадались больные именно с таким синдромом. Один немолодой человек
из Израиля проходил у меня обследование. Он пережил ужас Холокоста


* ДМ – детский мир, так в клинике, в узком кругу, называли КГБ
(намёк на общее местоположение – Лубянскую площадь).
** Кроссинговер – генетическое искажение соотношения мужских и
женских генов в эмбрионе.

                509

в лагере смерти Треблинка. Я изучала историю его болезни, в
концлагерь он попал в восьмилетнем возрасте, на его глазах были
убиты его мать и старшие братья. Так вот, во время обострений
он помнил себя не далее двух-трёх лет, а дальше – пустота.
   Моя рабочая версия – в момент нанесения психической травмы
происходит расщепление памяти, и один из её уровней, а возможно, и
второй и третий, подвергаются такому удару, что память необратимо
стирается ниже текущего возраста. Это своего рода компенсация,
инстинкт самосохранения на уровне полевых программ. Вот такое
почти фрейдовское вытеснение. Ну а в состоянии обострения, это тебе
объяснять нет необходимости, всплывают из неосознанного именно эти
усечённые уровни расщепления.
   – Ты думаешь? Кстати, он недавно читал мне целую лекцию о
резонансах сознания, о том, что при отборе резонансов наиболее
близких к "истинному", то что он называет true, подвергаются
«вымораживанию» только дефектные. Выходит, они не уничтожаются,
а лишь выталкиваются во фрейдовское «оно»?
   – Вот почему мне Илья нужен там, а не здесь. Он обладает
мощным багажом знаний по физике самых тонких информационных полей.
Без знаний в этой области, пересекающихся с квантово-механическими
представлениями о психических процессах, неврологи уже не могут
продвигаться вглубь механизмов сознания. Нейропсихология переживает
кризис. Необходимы новые идеи, пусть самые фантастические.
    Илья был прав, когда писал в своих статьях, что ничего более
фантастического, чем само человеческое сознание во Вселенной нет
и быть не может.
   – Ну как же, если эту эпохальную мысль высказал его величество
Смыслов-Скородумов... А то мы простые санитары-душегубы не
догадывались. Да его самого ещё лечить и лечить от пагубного влияния
дам неопределённого возраста и неопределённого места жительства.
   – Не заводись. Кстати, и поэтому Илью нужно, как можно быстрее,
переправить в мою клинику. А вам, Николай Николаевич, могу
предоставить место адъюнкта.
   – Какая честь! А я-то думал, что дальше мытья пробирок меня не
пустят. Останусь-ка я в этой скромной обители.
   Анна, наконец, огляделась:

                510

   Надо же, настоящий европейский дизайн. Хоть что-то у вас
меняется к лучшему, – она села в новенькое, обитое тонкой кожей
глубокое кресло, откинула голову назад и закрыла глаза.
   Как он знал эту её манеру! Сейчас она просчитает про себя до
десяти и откроет глаза, как будто проспала не меньше часа.
   Поразительная способность восстанавливаться.
   – А теперь о главном, – она уже смотрела на него чуть
прищуренными глазами. – Так вот, я категорически отказалась от
руководства институтом, под каким предлогом – тебе знать не
обязательно, но сказала, что если они  интересуются моим мнением,
то лучшей кандидатуры, чем член-корреспондент Академии наук Тропинин
Николай Николаевич, не найти. и Проваров, представь, с готовностью
поддержал твою кандидатуру. Но я тебе ничего не говорила, а ты меня
ни о чём не спрашивал. Ладно, не дуйся. Коньяк приготовил для встречи
со старой подругой? Давай-ка, не грех после десятилетней разлуки!
    Тропинин молча наливал «Айни» в лабораторные мензурки - старая,
ставшая традицией, аспирантская привычка.
   Да, подобного крутого поворота в своей карьере он и не предполагал
Институт Сербского был такой синекурой, что на вакансию директора
в затылок друг другу стояло с полдюжины академиков, патриархов психиатрии
и нейропсихологии. Но испытывал ли он особую радость?
Уж он-то знал, какую ношу ему придётся взвалить на свои плечи. Одно
дело быть вторым лицом рядом с таким мощным лидером, как Никитич с
его мировым именем, и совсем другое – сесть в его кресло, "стерва,-
– мелькнуло в голове, – суёт мне директорство в обмен на Илью».
   Застарелая боль ревности отозвалась ноющей болью где-то в области
брюшины. он потянулся к верхнему ящику письменного стола и достал
коробочку но-шпы.
   – Коля, тебе сколько лет? – Она это сказала с такой холодной иронией,
что ноющая боль тут же сменилась весёлой злостью.
   – Илье, между прочим, столько же.
   Анна расхохоталась:
   – Какой же ты ещё мальчишка, тебе предлагают институт, а ты о чём?
о прошлогоднем снеге? А где лимончик? ну, давай за встречу, как раньше.

                511

   Они выпили на брудершафт и чуть коснулись друг друга губами
На большее он не решился. Ольховская не без удовольствия на несколько часов
отставила в сторону свой имидж высокой чиновницы от науки, чопорной, а
иногда и надменной при общении с чиновной братией, как за рубежом, так
и здесь, в Советском Союзе. Они такой хотели её видеть и такой
воспринимали в силу устоявшихся бюрократических традиций советской науки.
И лишь близкие люди из её научного окружения знали истинное лицо
Ольховской, учёного самой высокой пробы, бескомпромиссного в вопросах
научной этики, яростного шельмователя популяции псевдоучёных, всяких там
лысенковцев, их последышей и расплодившихся в СССР в немыслимых
количествах конформистов-приспособленцев с учёными степенями и партбилетами
в кармане.
   Не желая того, неожиданно для самого себя, он спросил:
   – А где сейчас находится Антра де ла Фош, ещё в России?
   Анна сузившимися глазами, пристально, будто хотела просверлить дырку
в его лобовой кости, смотрела на Тропинина. Она была также хороша, как и
много лет назад, но её род деятельности в последние семь-восемь лет не
мог не сказаться в стиле поведения. Та властность, что проступала в
манере разговора, в манере держаться, в каких-то деталях туалета, в том,
как она ходила, брала в руки книгу или телефонную трубку, говорила о её
высоком статусе и соответствующих волевых импульсах. За привлекательностью
и элегантностью женщины высокого класса, чувствовалась хватка матёрой
тигрицы. Тропинин невольно поёжился. Нет, кроме её неувядаемой красоты
и женственности, проступавшей в любом её движении, до боли знакомой манере
вдруг зябко пожать плечами, вытянув перед собой сплетённые кисти рук,
или,  повернувшись спиной, неожиданно, вполоборота головы влево, полоснуть
взглядом, от его Энки Ольховской ничего не осталось. Но прав ли он
был и на этот  раз?
   Анна встала, подошла к окну. И вдруг тот самый взгляд через плечо:

                512

   – Времена меняются, Коля. У вас, – опять с нажимом, – начинается дли
тельная полоса умирания. Да-да, возможна непродолжительная рецессия, а
потом всё покатится под гору, слишком много крови пролито за этот век.
А кровь вопиёт. Но станет ли лучше сама по себе страна, где в массе
рабская психология народа – основа узурпации власти? Возможно, я несколько
преувеличиваю, я не желаю оскорбить лично тебя. Но я это говорю, чтобы
ты знал – я никогда не вернусь в Россию. Никогда. У меня начаты
крупнейшие нейропсихологические исследования и у меня лучшая в мире
лаборатория. Собственно, из всех революционных преобразований в
интеллектуальном познании Вселенной и Человека осталась только одна
глобальная проблема – Космология и Сознание. Илья мне нужен не только
как физик, но и как историк и философ. Он всю жизнь бился над этой же
проблемой – зачем Вселенной, этому бездонному вакууму, человеческое
сознание? Вот Антра, она имманентно, в силу редчайшего дарования, уже
в XVIII веке догадывалась об абсолютной информационности пространства,
о том, что Вселенная как бы замкнута на самоё себя и может воспроизводить
себя в любых формах  существования материи. Разве это не признак сознания?
А вот человек, как животное, наделённое сознанием, – разве не извращение
природы? А нравственность – не оковы, надетые на это двуногое животное?
А схватка между зверем по имени человек и нравственным императивом,
разве не порождает все патологии и психозы? Уж кто-кто, а мы-то с тобой
наблюдаем это десятки лет. но есть кардинальные идеи.
   Вот Антра...
   – Ну да, понимаю, вы со своей Антрой хотите убить зверя, но сохранить
человека?
   – Да, но на другом носителе.
   – Ах, вот оно что, готовимся к полётам на Альфу центавра? А мне
оставляете почётную обязанность определять адекватность сознания убийц,
маньяков и извращенцев со всех концов нашей необъятной родины?
   – Какой сарказм, Тропинин! Нет! Каков ораторский порыв. Ладно, оставим
это. Давай вернёмся на землю. Я говорила с Елизаветой, думала вывезти её
с Ильёй. Ты знаешь, странная баба. Сказала, что если Илья не захочет
вернуться в Россию, она даст ему свободу. А ведь любит его, как кошка. Я-то
знаю. Да и дочери выросли, – она замолкла, искоса поглядывая на Тропинина:
«Боже, что я несу, причём тут эта пошлая Лизавета, он же любит меня без
памяти, и это после стольких лет разлуки!»

                513

   Возможно, её выдал взгляд или вдруг побледневшее лицо. Тропинин резко
встал из-за стола, шагнул к Анне и, сжав её плечи, прижался лицом к её
спине.  От накатившего желания ей стало дурно.
   – Оставь, не сходи с ума, – голос её на миг пресёкся. – Потом, потом,
мне пора...
   Она умчалась по делам, вернулась после обеда и вместе с Тропининым
обошла все отделения, обнимая и целуя своих коллег, не видевших её все
эти годы: врачей, медсестёр, санитаров. Знакомилась с аспирантами,
стажёрами. Наконец они добрались до палаты Смыслова-Скородумова.
   У него они пробыли более двух часов. Илья был в полном миноре. Он
смущался, краснел, брал Анну за руки и, не обращая внимания на друга,
целовал её то в правую, то в левую щёку. Они втроём проговорили до
позднего вечера. Илья с трудом, но согласился с их доводами о лечении
в Европе. Он только выразил сомнение в том, что Лизавета оставит
младшую дочь, а о том, чтобы их выпустили из Союза, не могло быть и речи.
не те ещё времена были в России. Он замкнулся только после упоминания
имени Антры.
   – Вот что, садись-ка в кресло, быстро, – Анна подвинула кресло к
кровати и хотела сама пересадить Илью, но нарвалась на такой возмущённый
взгляд, что невольно отступила. После того, как Смыслов-Скородумов
уселся и положил руки на подлокотники, она подошла сзади и наложила
кисти рук на височные доли. – Закрой глаза и слушай. До того, как мы
улетим, у тебя будет немного времени, не более месяца, на то, чтобы ты
подготовил мне в письменном виде, и как можно подробнее, описание твоих
детских лет, начиная с того года, когда в вашей киевской квартире был
арестован и вскоре расстрелян ваш сосед, и заканчивая осенью 1946 года,
когда ты с родителями вернулся с Дальнего Востока. Желательно по месяцам.
Особое внимание обрати на те семь месяцев, что вы с мамой прожили
в эвакуации. Тут важна даже каждая неделя. Зная твою феноменальную
память, я надеюсь, ты опишешь не только события этих месяцев, но и всех
людей, окружавших тебя, включая местных мальчишек, хозяев дома, ваших
соседей и знакомых по эвакуации. После того, как ты напишешь, ничего
не переписывай и не исправляй.

                514

    Это очень важно. Передашь мне перед нашим вылетом, – она некоторое
время мягко помассировала его голову, потом на небольшом расстоянии
нот темени сделала несколько пассов раскрытыми ладонями. – Всё,
молодец. Завтра придёт твоя супруга, постарайся не волновать её.
   Объясни, что речь идёт о двух-трёх месяцах, в течение которых
минимум один раз она сможет посетить тебя. Не забудь забрать у Николая
дневники Антры и черновики переводов, они нам с тобой очень пригодятся
в ближайшее время.
    Смыслов долго не мог заснуть. Появление Анны не могло не воскресить
то удивительное время. Москва начала шестидесятых. Впервые повеяло
свободой. Прорыв был не только в Космос,
прорыв был в душах людей.
Как они работали, окна лабораторий крупнейших институтов не гасли до
десяти-одиннадцати вечера. Какая была вера, что наконец-то учёные станут
главными героями эпохи и что именно они на всех высших постах государства
будут определять пути развития страны и общества.
   А Энка! они дружили ещё до её знакомства с Николаем. Собственно, он
их и познакомил в одном кафе на Ленинском проспекте. Там собирались
аспиранты академических институтов и дипломники вузов всего юго-запада
Москвы. Он примчал Николая на своей красной «Яве». В полуподвальном,
по тем временам импозантном кафе с входившими в моду автоматическими
кофеварками, возник своеобразный клуб молодых интеллектуалов, иногда туда
захаживали молодые доктора и даже членкоры.
   Потом Илья носился на «Яве» по Ленинскому проспекту, от дома 45 до
Октябрьской площади и обратно, а за спиной, прижавшись к нему, обхватив
руками, сидела Энка. Набегающий поток воздуха задирал яркую шёлковую
юбку, она трепетала и извивалась, как яростное пламя. Водители такси
просто вываливались из окон, не в силах отвести глаз от её белых трусиков
в синий горошек. Энка, Энка. она называла его «мой дружок». Разве можно
забыть, как взявшись за руки, они гуляли по Александровском саду...
Илья Петрович заснул, улыбаясь, исполненный надежд.
  Расставаясь в тот вечер с Тропининым, Ольховская передала ему
сложенный вчетверо лист.
    – Это окончание того письма Антры, что я ранее передала с Елизаветой.
Прочти, тут есть кое-что из того, что мы с тобой в своё время обсуждали.

                515

   Письмо Тропинин дочитывал уже дома, закрывшись в кабинете:
   «В нашей Галактике порядка миллиарда звёзд. Поставим такой мысленный эксперимент, соединив прямыми линиями каждую звезду со всеми остальными.
Число сочетаний миллиарда звёзд между собой составит величину, на описание которой понадобится единица с несколькими десятками нулей. Практически это бесконечная величина и, учитывая постоянство скорости света, по крайней
мере, в нашей Галактике, на образование и передачу  продуктивной информации
по земным часам потребуется время по масштабу несовместимое с периодом жизни человеческой цивилизации даже на протяжении многих миллионов лет. Но по числу связей человеческий мозг – та же галактика с числом звёзд, то есть нейронов больших полушарий, порядка ста миллиардов. Это  настоящий космос
с неограниченным количеством переносов единиц информации, но в силу его малых размеров (примерно на тридцать
порядков меньше протяжённости галактики) обмен информацией через пси-поле
со скоростью, близкой к скорости света, даёт возможность реализовать его продуктивную деятельность в условиях  земной жизни.
   Я бы даже сказала, отталкиваясь от субъективных ощущений и убеждений:
МОЗГ – это галактика, живущая своей собственной насыщенной жизнью. А арендной платой за обитание в нашей черепной коробке служит работа мозга по управлению нашей физиологией  и нашим утилитарным объёмом мышления. Мозг человека
улавливает триллионы и триллионы сигналов в течение одной миллисекунды,
но при включении «осознания» мгновенно выстраивает причинно-следственные
цепочки, соответствующие определённым командам.
Диспетчерская служба гипофиза тут же запускает системы ионно-мембранного и полевого межклеточного обмена информацией. Организм начинает работать
в режиме автопилота по полностью или  частично детерминированной программе.
    Слово «команда» – основополагающее, это силовой вектор. Но сам вектор – продукт выбора. Главное – как формируется целеполагание в сознании человека. И тут без квантово-механических интерпретаций не обойтись. По Эверетту*,
эти интерпретации непосредственно вводят в квантовую механику сознание
__________________________________________________________
* Х. Эверетт – автор «многомировой» интерпретации квантовой
механики.

                516

человека, отождествляя сознание с разделением квантового мира на классические реальности (или, что тоже самое – на эвереттовские альтернативные миры). Необходим выбор альтернативы, тогда и происходит редукция - выключение или "вымораживание" квантовой неопределённости. Без выбора альтернативы реальность не возникает. Только возникнув, как  альтернатива, жизнь сознания и материи, двигаясь  по стреле времени, не нарушает ход причинно-следственных связей.
    Часть программ передаётся по наследству в виде генетического кодирования, иначе чем объяснить повторение одарённости  в детях? Но ты знаешь, что исследование психики детей с комплексом  «маугли», то есть насильно изолированных от социума на протяжении  первых двух-трёх лет жизни, показывает, что они
остаются  слабоумными на всю жизнь. Как говорят в таких случаях, их IQ* 
остаётся за чертой добра и зла. Вывод понятен. Раннее обучение  в социальной среде либо закладывает альтернативные  программы  целеполагания, либо
раскодирует наследственное целеполагание, либо то и другое. И всё выглядело
бы благостно, если бы не наш дуализм, если бы не давление на психику нашего
био, ломающего социально обоснованные ограничения, мгновенно низводящие
человека до состояния первобытного зверя. Я побывала в 40-вых в гулаговских лагерях на Колыме. Вот где была лаборатория  полного обесчеловечивания, превращения человека в жалкое, запуганное существо со сжатым, скукожившимся осознанием себя как личности.
   Встречи с бывшими заключёнными Гулага и нацистских лагерей смерти  привели меня, однако, к позитивным выводам. Регенерация  человеческой личности вещь поразительная! И тут микрочипы сознания, тот же РВС, играют колоссальную роль.
   Записанное на волновых микрочипах, этих солитонах сознания, я  бы  сказала, содержательное оснащение личности, и даёт человеку возможность при возвращении
в условия своего социума регенерировать  социальную составляющую своей личности. Но следы прошлого – посттравматизмы психики остаются и ещё много лет терзают рецидивами  неврозов.
  В перспективе нужно разворачивать работу по квантовой защите психики как от врождённых, так и приобретённых неврозов...»
   «Пожалуй, Антра права», – думал он, сидя в кабинете и размышляя
о превратностях их общих судеб...

                517
     И всё же состоялась эта весенняя ночь ранней осени.
На следующий день Тропинин отвёз Анну на дачу, усыпанную золотом
опавших клёнов и берёз. И там, забыв обо всём на свете, они оставались
более суток. Они сорвались, сорвались в бездну. Их затянула чудовищная
воронка, они падали в эту бездну, терзая и изматывая друг друга.
   Только сплетение влажных тел, только стоны и крики, только её
одичавшие глаза и это ненасытное желание пить, пить друг друга до
морока, до потери рассудка. В ушах стоял звон, какие то всполохи
метались над их головами. Они забывались на короткое время и снова
набрасывались друг на друга, будто единственной их целью было источить
себя до конца и погибнуть в этой оргии, не разжимая объятий.
   На второй день к вечеру, обессиленные, они долго лежали не в силах
сказать что-либо, казалось, их покинула способность человеческой речи.
   Первой признаки жизни подала  Анна. Но когда она попыталась встать
с истерзанного ложа, её так качнуло, что всё поплыло перед глазами.
Тропинин попытался удержать её, подхватив чуть ниже талии за её налитые
бёдра. Но Анна неловко вывернулась и рухнула на него. Она смеялась,
смеялась долго, пока этот смех не перешёл в звуки, похожие скорее на
рычание. Да, она рычала, упав не него, и кусала его грудь, шею и руки
которыми он пытался закрыться от этой фурии. Как она была прекрасна, какие
пятьдесят три года! ей и сейчас, после этих безумств нельзя было дать
больше тридцати лет. Он сжал её, не давая её рукам тискать и царапать
его кожу на груди. Вдруг она затихла, и так они и лежали, прислушиваясь,
как умиротворенно затихает взбунтовавшаяся плоть, уступая место тишине и
приливу нежности.
   – Если ты сейчас не пустишь меня в душ, я умру и тебе придётся
вызывать заморозку.
   – А может, я хочу увидеть самый прекрасный в мире труп.
   – Какой вы циник, Николай Николаевич. Можно сказать, вполне порядочная
женщина пожертвовала своей репутацией, и что же? Он предлагает ей
сеанс некрофилии. Дурно, дурно  влияют на вас пациенты вашего заведения.
Прав, прав был великий Фере*, когда утверждал, что «нет любви безумной,
а есть любовь безумцев».
    Она это говорила, сидя верхом на его могучем торсе, и, подняв руки
к затылку, пыталась привести в порядок спутанные волосы цвета воронова
крыла без единой серебряной нити. А он поддерживал руками две
*Ч. Фере - автор книги "Семейные (наследственные)психопатологии"

                518

полуматовые чаши изумительной формы с чуть видными голубыми прожилками и слегка
набухшими тёмными аурами сосцов.
    Потом она долго плескалась в душе, потом они сидели на крыльце; солнце
клонилось к западу, и длинные тени уже легли поперёк обширного участка,
окружённого мачтовыми соснами. Дача досталась ему по наследству. Дом был
старый, деревянный, с покрытым зелёными пятнами мха фундаментом из белого
камня. Тянуло слабым запахом плесени, сыростью и прогорклым ароматом ярко
оранжевой листвы, усыпавшей всю землю перед крыльцом.
   Говорила Анна, прижавшись к Тропинину и кутаясь в его старый свитер:
   – Я понимаю, каким неожиданным для тебя был мой уход к Илье. А ведь всё
было просто. Ты стал давить на меня, ты не давал мне дышать, я была старше
на целых четыре года, а ты всё пытался навязать свой диктат. Я тогда
возненавидела тебя. А ты был слеп и самоуверен до глупости. Я даже одно время
презирала тебя. Мы слишком рано узнали друг друга. Люди, подобные тебе,
ставшие успешными смолоду, не пережившие ни личной трагедии, ни сильнейших
потрясений, остаются ограниченными в своих чувствах. Они не знают, не
понимают чужой боли, они не понимают слово «сострадание».
    Наш разрыв пошёл тебе на пользу. И ты, Коля, прошёл через свою Голгофу,
жестоко переболев мной, и стал другим человеком. А с Ильёй я даже некоторое
время была счастлива. Но забыть тебя и навсегда выбросить из своей жизни не
смогла. Вот почему, уже от отчаяния, я приняла предложение со стороны
известного тебе по тесному сотрудничеству органа на участие в одной операции.
Мне предстояло под видом аспиранта-стажёра войти в круг общения с видным
учёным психоневрологом, занимающимся за рубежом теми же проблемами, что
и наша с  тобой лаборатория. Он был вдовцом с двумя  детьми на руках
и оказался удивительно чутким и в высшей степени  интеллигентным человеком.

                519

   Он был старше меня на двадцать лет, а по характеру очень похож на нашего Илью
С благословения московского начальства через два года я стала его женой. Всё
тайное становится явным. Когда власти Голландии сообщили ему, что, возможно, его
жена бывший советский агент (к тому времени я уже была членом ВОЗ), он ответил, что всю жизнь мечтал жениться на Мата Хари. Он был умница, мой Карл, и большой учёный. Мы прожили душа в душу шесть лет, а два года назад я овдовела. Но его дети теперь мои дети и их судьба в моих руках.
   Тропинин молчал. Большой кленовый лист беззвучно скользнул сверху и упал ему
ему в руки, он медленно растёр лист в своих сильных ладонях и прижал их к лицу
 и с этим горьковатым запахом душу стало заполнять, казалось, навсегда забытое чувство тоски и одиночества, терзавшее его многие годы после ухода Анны в такой же ранний день осени, на сломе лета.
   – Ну, будет, будет, – заглядывая ему в глаза и лукаво улыбаясь, она спросила
   – Не знаю, мы оба были в бредовом состоянии. Мне и сейчас плохо.
   – Как плохо?
   – Плохо, потому что мы не погибли, потому что мы не убили друг друга, потому
что без тебя будет длиться эта никчёмная жизнь.
   – Прекрати! Мне ещё с Ильёй разбираться надо. Не хватало мне второго неврастеника Коля, опомнись, я здесь и уже не исчезну, мы будем работать, встречаться, у нас ещё столько лет впереди, – она обеими руками повернула к себе
к себе его крупную породистую голову.
   – Посмотри мне в глаза. Ты меня убиваешь. Если бы нам сейчас было по 18 лет
с нами, возможно, произошло бы то же, что в 1715 году произошло  в первую брачную ночь с нашими далёкими предками Антрой де ла Фош и Гастоном  д’Обиньи. Но, родной мой, над нами с тобой такое бремя грехов, что никакая небесная сила уже не может оторвать нас от земной тверди.
И всё же мы опять вместе.
    Кто бы мог подумать, глядя на него в эти минуты, что это тот самый грозный Николой Николаевич Тропинин, возглавлявший одно из особо важных медицинских учреждений. Метаморфозы любви не подвластны никакому знанию…

    В эти же часы в воздухе находился небольшой аэробус. Где-то над Францией,
покинув Париж, он готовился к посадке в Руане. В салоне бизнес-класса мирно
дремали мужчина и женщина. Тот, кто при жизни знал герцога Генриха де ла Фош,
глядя на могучий профиль, сказал бы, что это он и есть. Но мы-то с вами
знаем, что это его внук Мигель, кстати, известный в своих кругах археолог и
историк, а молодая женщина, склонившая голову на его плечо, – его обожаемая сестра Антра де ла Фош.


                520