Клочок 07. English Composition 101

- - - - - - - - - - - - - - - -
КЛОЧОК 07: "English Composition 101"
- - - - - - - - - - - - - - - -

Вот уже почти час сидим в столовке и ничего не делаем. Ну... почти ничего. Не считая полсотни постоянно меняющихся посетителей, студентов этого огромного университета, именно этот угол именно этой столовки облюбовала именно наша компания. Сейчас нас тут четверо — Саба, Пиф, Малыш и я.

Малыш и Пиф ожесточенно режутся в белот. Белот — это карточная игра такая. Можно играть один на один, а можно парой на пару. Игра сначала странной казалась. Самая старшая карта — козырный валет. Вторая по старшинству — козырная девятка (мануэла). Правила  тоже странные, но именно это делает игру привлекательной. До лекции по антропологии еще минут сорок, так что у Пифа и Малыша еще много времени. А вот я сижу и с грустью смотрю на работу, которую сегодня вернули Сабе — сочинение на тему “Детство.” “Сочинение” — это не совсем правильно. Написать необходимо было рассказ. Курс, для которого необходимо было сотворить это творение, называется “English Composition 101.” Несмотря на то, что эквивалентного термина в  языке советских студентов, кажется, нет, что такое “English Composition 101,” объяснить несложно. Помните, в советских школах было два курса русского — “русский язык” и “русская литература?” Ну, так вот, “English Composition” — это и есть “язык,” а код “101” указывает, что это один из курсов высшего уровня. Вот как математика, например, — есть “математика,” а есть “высшая математика.”  Ну так вот, код “101“ — это административный индикатор, с которого обычно начинаются все такие высшие курсы. Да. А как это в русских университетах называется? То есть, как называется “Advanced Russian Composition” по-русски? Интересно просто.

Саба курит уже свою третью "Benson and Hedges" за последние полчаса.

— А "Rabbit,”  то есть Заяц, — это кто?
— Да какая тебе разница. Тебе нужно был рассказ на тему "Детство," на тебе рассказ на тему "Детство." На кой было брать "English Composition?" — Это я неправ, конечно. Сабе просто необходим курс английского, и я обещал ему помочь. Ну, не просто помочь. Вот уже второй год я катаю сохраненные им лабoрaторки по химии, физике и биологии. Лабoрaторки его, Пифa и Малыша.

Клички сначала казались странными, но потом привык. Саба — это просто урезанная фамилия. Пиф получил свою после того, как на спор и на пьяную голову выучил число "pi" до трехсот четырнадцатого знака. Букву "ф" ему уже потом добавили, но с персонажем старого доброго советского мультика там общего нет ничего. И Малыш. Малыш — шесть футов, пять инчей ростом и весит фунтов двести пятьдесят. Приблизительно. Всё мышцы и кости. И именно из–за его глупой клички я низведен до уровня прилагательного: он "Малыш," а я "Малый." Только по отношению ко мне кличка применяется не из–за роста или веса, а из–за возраста. Я, как минимум, на два года младше всех русских в нашей университетской компании студентов.

В первую же неделю моего первого курса Саба узнал меня по акценту, когда я задавал глупые вопросы всем встречным-поперечным, пытаясь найти биомедицинскую библиотеку. Как и полагается в первую неделю, всем первокурсникам дают диаметрально противоположные ответы. Так что по территории университета я долго бы еще блуждал тогда, если б Саба меня не подобрал. А помог мне он не только с указаниями куда идти и что делать. Повезло мне с компанией. Сложно сразу понять, где, что и как, если некому показать, рассказать, помочь, а иногда и просто за тебя сделать какое-нибудь задание. И ребята мне помогают уже больше года. А вот в этом году им, то есть Сабе и Пифу, необходимо сдать этот "English Composition," и биться головой о стенку со всеми их сочинениями приходится... Угадайте кому? Правильно — мне. Слава богу, что Пиф после первой недели решил бросить английский и взять вместо него “Историю Восточной Европы ХХго века.” Сказал, что английский возьмёт во втором семестре, потому что Алка сказала ему, что История Восточной Европы — это практически гарантированная пятерка. Но все прекрасно знают откуда у собаки задние лапы растут. У курса “История Европы ХХго века” есть только одна гарантия: с десяти до одиннадцати утра, по понедельникам, средам, и пятницам, там будет сидеть Алка.

Из нашей школы, Benjamin Franklin High School,  в этот университет в тот год попало четверо русских. Но на биофак решил подать только я. Кстати, биофак здесь в Америке говорить не принято. И вообще, слово "факультет" на "фак" сокращать не рекомендуется по причинам вполне очевидным для любого мало–мальски говорящего по–английски.

—Так за что же тройку? — Нет, это действительно меня возмущает. Ведь ни на одной странице нет никаких пометок,  замечаний по теме или грамматических исправлений.
— Да так. Просто не поверила. Или, может, не понравилось ей.
— Что значит не поверила? Ведь это художественная тема! Здесь нечему верить, — продолжаю кипятиться я. — Это всё равно, что сказать: "Я не верю, что Анна Каренина под паровоз попала."
— Ну, слуш... Ты там не мешай г...вно с манной кашей.

Малыш заканчивает подсчитывать очки последней партии в белот и заново перетасовывает колоду.
— Кто курс ведёт? Спиглман? — как бы невзначай бросает он.
— Ага, — количество настороженности в этом "ага" сложно передать. Саба задницей чувствует: что–то не то.
— И вы написали ей сочинение на тему "Детство?" В смысле, "Детство в СССР," как я понимаю?
— Ага? — на этот раз, это двойное "ага." Мне тоже становится более чем любопытно. — А что?
— Ну, вы написали там, что СССР лучшая страна в мире... вы жалеете, что вы уехали... ваши папы и мамы мудаки полные, потому что увезли вас оттудава? — Малыш раскладывает для себя и для Пифа следующую партию, с явным удовольствием вслушиваясь в наше обалденное молчание.
— Кто мудаки? За что мудаки? — я ничего не понимаю. Но поздно. Когда Пиф и Малыш изучают расклад карты, можно у них над ушами на барабане играть. Не поможет.

— Это ж надо! На новую блузку... кофе. Ну, корова!
Лана пришла. Лана —  это по–русски Светка. Здесь все Светланы на "Лана" переходят. Сразу. Происходит это потому, что ни один американец, почему-то, не может по–человечески произнести комбинацию букв "с," "в," "е" и "т." Это лингвистическое национальное заболевание какое–то. Всегда выходит боком–раком: "СвИетлана" или "СвЭтлана," — но никогда не нормальное русское "Света."

— Что ты получила за своё "Детство?" — срывается Саба с места в карьер.
— Здравствуй, Саааабушка. Здравствуйте, мальчики. Пожалуйста, не волнуйтесь так за мою новую блузку.
— Привет, — отвечаю я. Пифа и Малыша здесь нет. Они в каком–то ином измерении времени и пространства. Саба нервно гасит сигарету.
— "Детство," — повторяет он.

Мало того, что Светка приехала в Америку после девятого класса русско–английской школы, так её мама ещё и преподавала не только английский, но и французский. Так что проблем в отношении языка у неё никогда не было. А с Сабой она вот уже больше недели не разговаривает. Все это из–за Ленки случилось. Саба клялся, что они с Ленкой совсем не ссорились, а просто решили больше не встречаться. Так, взаимно. Но что–то там, наверное, произошло, все–таки, и Светка все это время мстит Сабе за поруганную честь подруги.

— Слушай, Свет, может хватит, а? — я киваю в Сабину сторону. — Дай посмотреть, что тебе Спиглман написала?

Без лишнего звука Светка вынимает сигарету из Сабиной пачки, закуривает и хладнокровненько смотрит на струйку дыма, вьющуюся к потолку столовки. Так же молча, она, наконец, вынимает из рюкзака подшивку листков и демонстративно передает мне. На первой странице крупная яркая буква "А" (Эй), написанная жирным красным фломастером. “А” — это местная пятёрка.

Листая страницу за страницей, я с восхищением и нескрываемой завистью читаю комментарии.

— Ну, полная белиберда, — все, что я могу сказать.

Рассказы писали мы с ней вместе — я для Сабы, она для себя. До этой последней работы я смастерил Сабе средний балл немного выше четверки ("B" по-местному). До конца семестра — еще три недели и оценку я ему, конечно, успею подправить. Но все равно — неприятно и обидно.

Светкин совет, мол, о родине необходимо придумать что–то романтическое, ностальгическое  и трогательное, я принял как полнейший вздор. А прочитав целый параграф о том, как Светка мечтает закончить университет и вернуться в СССР, я просто не выдержал и рассмеялся. Светлана Евгеньевна Вейцель выросла в душной и грязной коммуналке, в которой, кроме еще трёх семей, жили: она, папа инженер, мама учительница, младшая сестра и две бабушки. Одного деда забрали в 39ом. Второй умер в Блокаду. За год до выезда из Союза одна бабушка умерла после банального перелома шейки бедра. Умирала долго и мучительно. Для темы своего рассказа, мне тогда казалось, Светка выбрала просто фантастический маразм: решила писать, какая же все–таки прекрасная жизнь у них была; как уговаривала она отца и мать не покидать Родину; как непосильно–сложно давался ей английский; как до сих пор ей снятся березовые рощи, осины, походы по грибы и т.д. и т.п. И, что самое потрясающее, умудрилась размазать этот розово–голубой акварельный бред тонким слоем почти на двадцать страниц!

А её советы о том, что и как писать для американских либералов–феминисток — т.е. таких как Спиглман — я отбрил, как полную чушь. А зря, конечно. Не смотря на то, что оценка за мой рассказ идёт в средний балл Сабы, я чувствую себя ужасно. Уж лучше бы я заработал эту гадостную тройку. И вот сейчас кусаю локти. Свои.

Светка смотрит на меня, как смотрят взрослые на маленьких детей-дебилов.

— Народ, — говорит она, — и партия, — она не просто говорит, она произносит каждое слово чуть ли не по буквам: — едины!

На секунду Пиф и Малыш останавливают игру посредине взятки. Такого еще не было никогда. Ну, может, и было когда–то, но я этого не видел.

––Что? — спросил кто–то из нас.
— Повторяю для глухих: "Народ и партия — едины!"
Молчание.
— Слушайте, бараны молодые, не смотрите на меня, как на новые ворота. Такое впечатление, что вы никогда не учились в советской школе и что вас никогда не заставляли писать сочинения на совершенно идиотские темы!

Пиф и Малыш молча возвращаются к своей игре. Саба молча продолжает курить. Отвечать, кроме меня, некому.
— Ну, писали. Ну, и что?
— Что, что, "ну, и что?" Неужели за все эти годы, болванчики мои китайские, вы не доболванились до того, чтобы понять: необходимо знать не только, как и о чем писать, но самое главное — КОМУ, что и о чем писать! Там писали на темы идиотских лозунгов. Тут пишем на другие идиотские темы. Темы разные. Идиоты разные. Для разных идиотов врать надо по–разному.
— Слушай, не крути мне... — тут стоит немного успокоиться, а то Светка уйдет и я никогда не узнаю, что мне нужно будет делать через два года, когда этот дурацкий курс будет нужен мне. — Не крути мне два ведра воды, а? Хочешь, расскажи, а не хочешь...
— Расскажи, — тихо вставляет Саба. — Пожалуйста.

Светка некоторое время внимательно рассматривает уже сухое пятно на новой блузке с таким интересом, будто это недавно открытый остров, открытый воскресшим Магелланом.

— Анджела Спиглман — вдова. Она не еврейка, она мексиканка. Девичья фамилия "Мартинез." Муж, покойный муж, аид был. Встретились они в Бёркли*, когда еще в колледж ходили. Оба вступили в ЭсДиЭс.** Он закончил экономический факультет и потом работал на Тимстерз.*** Она закончила факультет журналистики. Когда пришла пора на жизнь зарабатывать, оказалось, что ту левую ахинею, которую она несет, не принимает для публикации ни одна уважающая себя газета. Пришлось устраиваться преподавать, — Света замолкает, и двумя пальцами собирает невидимые и несуществующие соринки с левого рукава новой блузки с новым кофейным островом.

— И это всё? — Туман проясняется. Вот уже несколько недель я сталкиваюсь со Светкой в одном из северных кафетериев. Почти всегда она с каким–то одним и тем же парнем. Парень мне настолько примелькался, что пришлось наводить справки. Оказалось это делом несложным. Ленка — бывшая Сабина подруга — вчера сказала, что парень этот — аспирант Английского Факультета, что он очень долго ассистировал Спиглман по какому–то проекту, и что Светке он "очень даже ничего..."

— Ну, почему же всё? Как американский академик, писатель и журналист она имеет кое–какие льготы, которыми не прочь воспользоваться. Что она регулярно и делает. Почти каждое лето ездит в Союз на несколько недель в... ну, там... как его? А, хрен, забыла... Дом писателей или... — Светку страшно раздражает, что она не может вспомнить точное название того, о чём хочет сказать. — Ну, как же это место называется? Переёлико? Перепалкино?... Ну, творческий зоопарк там какой–то, короче. Ей там очень нравится. В Шереметьево за ней приезжает Волга. Ей не надо стоять в очередях за колбасой. Там есть туалетная бумага. Как представительницу прогрессивной американской интеллигенции в Стране Советов эту дуру даже обслуживают. Ухажер, говорят, там у нее был год или два тому назад. Для нее это, может, действительно выглядит как рабоче–крестьянский рай. И об этом она, как минимум несколько раз в год, пишет какое–нибудь письмо в какую–нибудь редакцию какой–нибудь газеты. И письма эти печатают некоторые Американские редакции. Ну, и так далее. На родине это очень ценят. И любит её родина за эту интеллектуальную поддержку, несмотря на еврейскую фамилию и американское гражданство.

Светка спокойно гасит стрелянную у Сабы сигарету.

— А ты ему о чем нарисовал? — спрашивает она меня, кивая головой на Сабу. — Про пионерский лагерь всё-таки?
— Ага.
— А как перевел слово "путевка"?
— Не смог перевести.
— А как же ты объяснил, что это такое и как оное выбить?
— И это не смог. Ну, Свет, ну, серьёзно... Как можно растолковать среднему американцу, что такое "выбить путёвку в пионерский лагерь?"
— А "Заяц" — это кто.
— Заяц? А, это... Ну, просто имя такое придумал. Кличка. Какая разница? Беллетристика ведь, а не документальная литература...

Светка берёт пачку листков с моей работой, написанной под Сабиным именем, с красной, яркой, жирной оценкой на первой странице — "С" (тройка). Перевернув первые три листка, она начинает читать с середины четвертой страницы:


**** […пионерский лагерь “Молодая Гвардия.”

Сам термин “Молодая гвардия” практически всегда употреблялся по отношению к двум группам молодёжи, питающих своими нежными листками могучий и несокрушимый  древесный ствол Коммунистической Партии СССР. Группы эти — комсомол и пионеры. До комсомольца в СССР Заяц не дотянул. Увезли его из Союза до того, как пятнадцать исполнилось. А вот пионерство он помнит хорошо.

Вырос он в Америке, и т.н. “переходный возраст” переживал уже тут. Ему повезло: так как денег не было, мама и папа долго не покупали телевизора. Потом телевизор всё-таки приобрели, как и многие другие эмигранты, найдя старый выставленный на свалку ящик. Работали только три из двенадцати каналов. А в нескольких кварталах  от дома был огромный магазин, где продавали подержанные вещи. Любые вещи, не только шмотки. По совсем смешным ценам — 5, 10, 25, или 50 центов — можно было купить практически любую книжку. Он скоро научился читать по-английски, и это сразу позволило ему читать практически всё, что хотелось. В то время о таких подростках говорили: он дорвался. Самыми интересными и желаемыми казались книги, которые невозможно было достать  в Союзе. Дорвавшись, наконец-то, до книг, которых никто не запрещает и запретить не может, он сначала читал интересующие его с детства фантастику и приключения. Потом переключился на историю и религию. Потом начал пожирать не отдельные вещи избранных авторов, а читал подряд произведения О’Генри, Твена, Лондона, Конрада, Моэма, Воннегута и бессчетное количество других. Даже те книги, которые читать было сложно или неприятно.  От “Коммунистического Манифеста” до “Майн Кампф,” от “Ветхого Завета” до “Корана,” от “Волшебника Изумрудного Города” до “Архипелага ГУЛАГ.” Сейчас, в век компьютеров и интернета, практически невозможно поверить, что, когда родители подарили ему на день рождения Энциклопедию Британнику, к ним домой начали заявляться такие же мальчишки, которые разбирали энциклопедию по томам и спорили и ссорились о римских гладиаторах, американских индейцах, японских самураях и английских рыцарях. Многие к тому времени тоже уже хорошо читали по-английски, и их просто ошарашивала информация о Великой Октябрьской Социалистической Революции, Второй Мировой и Холодной Войне. С тех пор, если вы спросите Зайца, что он думает о своей жизни в Самой Свободной Стране по-Размеру, о пионерах и о пионерском лагере, он подумает и скажет: “Пионеры?... Пионерский лагерь?... Да ведь это же просто советский вариант  Гитлерюгента.”

Да , сейчас, в Америке, он это может сказать. В Америке свобода слова, свобода совести, свобода... свобода чего угодно. А вот тогда... Тогда в пионерском лагере “Молодая Гвардия” он бы такого и не подумал даже, потому как не дурак “голую задницу на мороз” выставлять.

А в Америке читай себе сколько угодно о пакте Молотова-Риббентропа. О дружбе великого немецкого народа с великим советским народом. О том, как же были всё-таки похожи красные знамёна-кумачи, если только отодрать свастику с одного и серп с молотом с другого. На сколько схожи были пионеры-ленинцы с пионерами-гитлерюгентцами: аналогичные лозунги; такие же шеренги 11-15тилеток, носки под линейку, красные галстуки, завязанные такими же узлами, такие же, не всегда трезвые взрослые партийцы, мелющие полную ерунду о великом Дойче Фатерлэнде или о Советском Отечестве...

Сколько же Зайцу было тогда, когда мама или папа “выбили” эту путёвку в тот пионерский лагерь? Одиннадцать? Двенадцать? Наверно, сейчас это не имеет значения. Нет. Тогда это было важно, а сейчас нет. Сколько бы ему тогда ни было, это был возраст, когда он начал обращать внимание на девчонок. Нееее, вы только не подумайте, что Заяц был полным идиотом: существование женского пола и разница половых характеристик уже давно не были для него секретом. Нет. Просто... Просто он вдруг обратил внимание... ну... там девчонки, что на года два-три постарше, вдруг как-то странно меняются. Вот только полгода назад они выглядели так, а сегодня — как-то иначе. Сказать по правде, того, на что он смотрел сейчас, он не видел никогда! А сейчас с ветки высоченного, толстенного, могучего, как КПСС, дуба перед ним раскрылась невероятная картина — как минимум дюжина прекрасных мокрых девчачьих тел, принимающих общий душ.

Гигиена пионеров была приоритетом для администрации “Молодой гвардии”, но, так как с горячей водой была постоянная напряженка, принимать душ каждый день было практически невозможно. Ведь это не “Артек” вам какой-нибудь, где перед иностранцами надо выпендриваться. Мало того, если бы даже и была постоянно горячая вода, сами посудите, как можно проследить, что бы все пятьсот с чем-то детей регулярно мылись. Вопрос этот решили с элементарной рабоче-крестьянской прямолинейностью: по средам и воскресеньям запускали котлы-кипятильники, и весь пионерский лагерь загоняли в душевые по отрядам. Сначала десятилетки, потом одиннадцатилетки, потом дети постарше... Понятно, да? Отряд Зайца, отряд “Павлика Морозова,” закончил мыться где-то полчаса назад.

Кстати, о Павлике Морозове. Недавно я слышал в передаче русских новостей, что в России сейчас растёт целое поколение молодых людей, которые понятия не имеют кто такой Павлик Морозов! Вот это даааа!... Ну так вот, если вы не знаете, кто такой Павлик морозов, знайте: согласно официальной советской историографии Павлик Морозов был деревенским мальчиком, годиков так-эдак двенадцать-четырнадцать отроду. Жил-поживал он в середине двадцатых годов прошлого века. Жил в деревне какой-то во время коллективизации. А, когда отряд ОГПУшников, или еще каких-то там продотрядников, к ним в деревню пришел за зерном, Павлик выдал им отца с потрохами. Понимаете, отец зерно на весну схоронил на посев, чтоб с голодухи не помереть. А Павлик, видите ли, в пионеры записался. И больно идейным стал. Вот и выдал он отца. И забрали отца. А дядька его, собственный Павлика дядька, за это своего племяшку-доносчика топором зарубил в какой-то местной рощице. Нашел потом кто-то уже разлагающегося Павлика и поднял гвалт на всю деревню. Похоронили его с кумачовыми почестями, наарестовывали люду всякого деревенского, и из Павлика народного героя сделали. Мол, глядите на его пример, детишки и, так, как он делать учитесь — родных закладывайте, а партию кормите...

Где-то внизу, что-то хрустнуло, и Заяц быстренько глянул вниз. На ветке пониже примостился здоровый детёныш годом постарше — Олег Будкевич. Отряд Олега был назван в честь Григория Котовского. Для тех, кто не знает о Котовском, поясню —Григорий Котовский тоже был советским героем. Ну, конечно, он тоже давно уже мертвый. Практически все советские герои, как, впрочем, и католические святые, должны сначала умереть какой-нибудь ужасной смертью  — ну, от пыток, например, — и лишь потом вознестись в ранг героев или святых. Согласно официальной историографии, Григорий Котовский был храбрым Красногвардейским полководцем времён Гражданской войны. Целые книги написаны и полнометражные фильмы сняты об отважных похождениях кавалеристской бригады Котовского. Фильмы, конечно, лучше и интереснее. Красные там всегда были настоящими воинами — дрались до конца, были честными и, смелыми и никогда не сдавались. На Белых было бы жалко смотреть, если б их только не изображали, как какую-то мелкую мразь. А так как иначе чем мразь мелкую Белых почти никогда не изображали, то все дети страшно кричали, хлопали в ладоши, топали ногами и, кто мог, свистели, когда конная лавина Красных рубила шашками мерзопакостных Белых!
     “Эх, тачанка-ростовчанка,
       наша гордость и краса,
       пулемётная тачанка,
       все четыре колеса...”
Ну, кто, скажите мне, кто не подпевал, когда эта песня лилась с экрана. Вот только не знали, что тачанку эту почему-то сделали в городе Ростове; вот почему она и есть тачанка-ростовчанка. А не зная этого, многие дети пели: “эх, тачанка-РАСТАчанка, наша гордость и краса,” совсем не понимая смысла слова “растачанка.” И ничего, песня от этого хуже не была. А еще, никто не знал о настоящем Григории Котовском и о его настоящем прошлом. О том, как еще до Великой Октябрьской от Херсона до Одессы его боялись, как боятся самого обыкновенного бандита-насильника. Коим он и был. Даже если бы кто-нибудь об этом и узнал, разговорчиков на такие темы в строю молодогвардейцев не завёл бы никто. И действительно, люди добрые, скажите мне, какой в своём уме нормальный ребёнок будет обсуждать с другими себе подобными такие вещи, как, например, тот факт, что Григорий Котовский состоял в списках царской Охранки тайным осведомителем. Что он “кооперировался” с каторжной администрацией. Что благодаря ему, герою Гражданской войны, на царской каторге несколько душ прибавилось...

Так или иначе, преинтереснейшая информация о том, что их отряды были названы в честь шкур-доносчиков, один из которых был еще и просто бандитом, на данный момент для Зайца и Будкевича была просто нафиг и побоку. Оба сидели на своих ветках, как примороженные, вглядываясь в полуметровый вентиляционный зазор между крышей  и стенкой душевой хибары. Стены и крыша были сделаны из оцинкованной жести. Визг и хохот в душевой стоял такой, что мальчишки могли себе спокойненько сидеть, зная, что их никто не услышит, как бы ветки ни хрустели. Охреневшими, расширенными до белков зрачками они упивались видом прекрасных мокрых юных голых рук, ног, пупков, плеч, бёдер, попок и только-только проклюнувшихся грудей. Ощущение было такое, что стайка бабочек порхает где-то под ложечкой...

— Внииииз!! Внииииз, гад! — раздался голос похожий на лай свихнувшегося добермана пинчера, которого кастрировали еще в щенячьем возрасте. Лай кастрированного в щенячьем возрасте добермана пинчера за километр узнавали на слух все пионеры “Молодой гвардии.”

Да, накрылась контора.

Спрыгивая с дерева, Заяц думал только об одном: что бы с ним сейчас ни сделали, то, что он увидел, стоило того. Через секунду рядом с ним приземлился Олег.

— Так вас еще и двое!

Мало того, что человек, который их ведёт по всему лагерю, больно зажал левое ухо Зайца крепкими, как тиски, пальцами правой руки, а правое ухо Олега левой и щедро одаряет каждого из них по очереди пинками своих кирзовых сапогов по голым, костлявым детским голеням — это еще не самое обидное. Самое обидное это то, что им совсем необязательно было обоим вниз прыгать. Вот в чем заноза! Если бы они только знали кого из них застукал этот злой красномордый лысый гад.

Злого красномордого лысого гада звали Антон Ефимович Крючок. В течение первых же нескольких дней лета, пионеры постарше окрестили товарища Крючка более подходящей кличкой: “Сучок,” что буквально за день преобразилось в более злое и более подходящее: “Сук.” Но и это не всё. Так как должность Антона Ефимовича была физрук, еще через день, сама собой родилась кликуха наиболее аккуратно описывающая сущность этого постоянно гавкающего фальцетом добермана пинчера: “П...здюк.” Если б П...здюк проявлял строгость лишь когда ловил детей за какие-то шкоды, может, его бы не так ненавидели. Но с первых дней лета стало очевидно, что человеком этим руководит какая-то животная жестокость. Что проявляется эта жестокость только по отношению к мальчишкам поменьше и помельче. И что мотивируется это зверинство каким-то совершенно непонятным объяснением, озвучиваемым совершенно непонятной фразой: “Вот подождите до армии, там из вас настоящий форшмак сделают!”

Скоро, очень скоро Заяц начал подумывать: a действительно ли стоили эти пятнадцать минут земного рая того, что для него и Будкевича заготовил Антон Ефимович Крючок-Сучок-Сук-П...здюк.

Дело в том, что, несмотря на официальное отсутствие безработицы в Самой Свободной Стране по-Размеру, во всех рабочих заведениях, предприятиях и инстанциях, кроме армии, тюрем и лагерей (включая пионерские), хронически не хватало людей на “грязную работу.” К радости администрации “Молодой гвардии,” в пионерском лагере не было нехватки тёплых тел, которые чем-то шкодят изо дня в день и которые , ну, просто изнывают-нуждаются в каком-либо наказании. На долю таких штрафников и выпадали всевозможные грязные работы — уборка и разборка мусора, мытьё туалетов, помощь на кухне... Надеюсь, понятно, да? Два-три дня мойки туалетов вплотную убедили Зайца в том, что он абсолютно не принадлежит к категории Олега Кошевого, Любки Шевцовой и других фадеевских героев-молодогвардейцев. Запах заскорузлого дерьма и мочи въедался под кожу и ногти. Вонь приставала к волосам, одежде, обуви. Этот запах, как бы ты ни старался, отмыть за один раз было практически невозможно.

Через два дня рифма-дразнилка “ж...док пархатый, г...вном напхатый,” казалось, приобрела не только этнический, но и актуально-обонятельный смысл.

Прекрасно помня свои школьные “приключения,” Заяц чётко знал две вещи. Первое: держи язык за зубами; донесёшь на обидчиков, сошкуришься — хуже будет. И второе, опять: держи язык за зубами. Не имеет никакого смысла настаивать на том, что ты всего лишь полуж...док. Что-что, а вот это “второе,” только навредит. Уроды, что постарше и покрепче, будут бить в два раза больше (и сильнее) — чтоб полноценный был. Ублюдки, что помельче и позлее, будут придумывать всякие там остроумности, типа узнавать, а кто же “в нашей семье иудей-Иудушка нашелся?” (Его отец.) Или: “Кто ж нашу кровушку русскую Иудам за просто так попортить даёт?” (Его мать; но вообще-то она чистая украинка.) А уроды-ублюдки, что и постарше, и посильнее, и позлее, тогда ткнут пару раз под дых, бубня себе под нос: “Ааа.... так вот откуда бл...ди-шельмы водятся. Ну, нельзя же ж...дам запросто так п...зду давать?” (Это о маме так.)...

Нет, всё-таки плохо, когда ты маленький. Маленький не только по возрасту...

Да... А пока держи язык за зубами. Дают — бери, бьют — беги...

Но у пионеров из лагеря “Молодая гвардия” творческий накал был новый и Зайцу еще не совсем известный. Если было бы необходимо просто драться, — это одно. Для этого у нас в кармане железная скоба имеется. Не кастет, конечно, но такую к роже можно больно приложить. А тут что-то совсем новенькое, “тёмная” называется. Умирающие от скуки молодогвардейцы подождали его после ужина, заломили руки, схватили за ноги, в рот носок какой-то вонючий засунули и головой под подушку. А сверху на подушку еще и сел кто-то из этих скоморохов-затейников. Сняли подушку минуты через три:
— Ой, а он серенький! — И ну смеяться...
— Трусишка зайка серенький с подушечки слетел! — кто-то напевает. Ну и смеху. Умора просто. И опять...

Тут школа и папа с мамой не авторитеты. Тут у Зайца только один авторитет-наставник — вечно-пьяный зататуированный от ушей до пяток Лысый Моня, что живёт в подвале двора напротив.

По опыту и совету Лысого Мони, Заяц знал, что тут важны две вещи: не потерять сознание и не впасть в полную панику. И если ты в такой ситуации можешь еще думать и считать до двух, значит паникой пока не пахнет. Вот только не отключиться бы.

Не отключился. А теперь... На близком расстоянии кулаками махать бесполезно. Тут головой действовать надо. В буквальном смысле слова — лбом в висок или в нос. Только смотри, бить головой надо как бы сквозь нос и сквозь висок. Тогда получится. Вот, получилось. Один визжит уже. Если кусаешься, кусай нос или палец. Уши сложнее. И всегда до крови. Всегда. Вот видишь, второй визжит. Третий уже смыться норовит. А вот с этим амбалом что делать? На вид он лет пятнадцати. Амбал смыться не мылится. Плохо. Амбал замахивается, как будто одним ударом сомнёт Зайца в лепёшку. И у него это получится. Бежать? Поздно. Заяц бросаётся на шею амбала и бьётся лбом об амбальскую башку, опять, и опять, и опять... Где-то кто-то кричит... Заяц и амбал валятся на пол, катаются, визжат, плюются, шипят... В промежутках между ударами головой, Заяц как бы слышит одобрительный вечно пьяный, чуть мычащий голос Лысого Мони: “пррааа-их-вильно, Заи-и-чиша... головой... головой... так у т-тебя синяки останутся... и нихто пик-к-а-кнуть на тебя не сможет-ть, шо-де первый по-и-лез...”

Это только сейчас кажется, что всё это долго длилось. На самом деле, не считая тёмных — секунд пять, ну, десять. Правое плечо ему вставили в медпункте. Ну, и шухеру было. Спрашивали там всякое — кто начал... как... почему? А потом, в конце концов, ему еще и досталось больше всех. Вопила громче всех медсестра с совершенно незабываемым именем отчеством — Ядвига Фёдоровна:
— Ну, вы только посмотрите! Нy, ведь это же зверство! Укусить ребёнка в шею! И даже не в шею, в горло!!! Ведь это же зверство! Нет, я по инстанциям пойду. Нет, вы его на бешенство проверьте и изолируйте пока... (А у него в голове опять икающий, вечно-пьяный Лысый Моня всё на нормальный русский язык переводит: “Мо-мо-лодец, За-я, ...ик... ты-ы  под-д  ши-зик-а  ко-сccи... К та-х-та-ким меньше ...ик...при-при-ё...ываются...”) Да вы чуете, как от него воняет?! Ты вообще в душевой когда последний раз был?!

Последний раз Заяц был в душевой часа полтора назад, когда драял её на коленях уже третий раз. А третий раз он драял пол душевой и смежного туалета потому, что вот уже два раза приходили “старшие товарищи,” друзья-пионеры, и переворачивали ведро с грязной водой на пол. Ну, скучно детям... А Заяц уже так устал, что даже плакать от обиды не хотелось.

— Нет, я этого так не оставлю, — продолжала верещать Ядвига Фёдоровна, уже выходя из медпункта. — Я обязательно пойду по инстанциям.

Когда она, наконец, ушла, в медпункте остались только какие-то пионервожатые, П...здюк, Заяц, амбал, и двое других — один с распухшим, но уже не кровоточащим носом, другой с приклеенным белым пластырем куском откушенной с шеи кожи.

Следствие вёл П...здюк.
—Так значит никто ничего не помнит?
Амбал и двое корешей дружно покрутили головами.
— А ты? — Сук повернулся к Зайцу и глянул сквозь него. — И тебе память отшибло?
— Я спать хочу, — тихо промямлил Заяц.
— А спать ты у меня пойдёшь, когда я...

Но он не успел договорить. Дверь в медпункт открылась, и зашел Борис Петрович Игнатьев. Я думаю, что не очень сильно преувеличу, если скажу, что Игнатьев — это единственный взрослый, которого дети в лагере не ненавидят. Это высокий мужчина с очень худым лицом, худыми ногами и худыми руками. Однажды во время каких-то общелагерных спортивных игр ему пришлось снять рубашку и все вдруг увидели его непропорционально большой и круглый живот с множеством вен-червяков вокруг пупка. На его лице проступает еще больше маленьких вен-сосудиков и кажется, что на левом виске и правой стороне подбородка у него живёт по маленькому фиолетовому паучку. Мизинец и безымянный палец левой руки постоянно согнуты, делая руку похожей на трёхпалую клешню. 

По лагерю ходили сплетни, что Игнатьев — алкаш-доходяга, для которого “Молодая гвардия” —последний шанс в жизни “просохнуть.” Что директором  лагеря он стал по блату. Его тесть, говорят, — очень влиятельный человек в районе и области, директор большого транзисторного завода километрах в четырёх от лагеря и соседней деревни, Беловки. Игнатьев никогда не орёт и не бесится. В его комнате стоит старомодный деревянный сундук, набитый книгами. Там настоящие книги!!! Джек Лондон, Марк Твен, Беляев, Братья Стругацкие, Артур Конан Дойл... Каждый вечер, если хочешь, можешь прийти в беседку. Беседка — это ряд скамеек, расположенных под брезентом рядом со столовой. После обеда Игнатьев приносит туда какую-нибудь книжку и дает кому-то из детей читать вслух. Вокруг всегда собирается кучка мальчишек и девчонок, которые могут часами сидеть, чесать пожираемые комарами голые ноги, руки и шеи и слушать, тоже часами, о собаках Клондайка, звёздных кораблях Туманности Андромеды, дебрях реки Ориноко... О чем угодно, только не о пионерском лагере “Молодая гвардия.”

Переступив через порог, Игнатьев морщит нос и трясёт головой, как будто ему на темечко села пчела.

— Что за вонь? Канализацию прорвало, что ли?

Заяц, до сих пор не проронив ни слезинки, вдруг чувствует, что сейчас заплачет.  Если от него так несёт г...вном, значит “ж...док пархатый, г...вном напхатый...” Он чувствует как поневоле плачет, тихонько похлюпывая носом. Ему очень стыдно...

Да. Никогда не знаешь, что, кого сломает.

Всё разбирательство занимает минут пять. Опять никто ничего не знает и никто ничего не помнит. В конце концов, Зайца переводят в другую группу штрафников — на картошку. Туалеты с завтрашнего дня моют Амбал с подручными. Да, и вот ещё:
— В душ. Немедленно, — это приказ лично  для Зайца. — Мыло есть? — Заяц кивает головой. — А переодеться во что?
— Угу...
— Валяй.

Холодная вода леденит жилы, и к моменту, когда он, наконец-то, смывает с себя мыло, у него дрожат зубы, пупырышки гусиной кожи покрывают всё тело и, при еле брызжущем желто-оранжевом свете слабенькой лампочки губы кажутся серо-фиолетовыми. Зато от него пахнет мылом. На нем чистое бельё и одежда. И...

— Ты там что, ночевать собрался?  — от голоса по другую сторону стенки душевой Заяц вздрогнул. Игнатьев. Что он тут делает?
— Да нет. Я всё тут, — он хватает грязные тряпки-одежду, мокрое полотенце, мыло и зубную щетку и выходит из душевой.
— Давай мы с тобой до общежития пройдёмся.
— Угу.
— Все в порядке?
— Угу.
— Слушай, а ты слово “да” по-русски знаешь?
— Да.
— Это очень хорошо. Ну, так вот, что ж с вами хорьками произошло там?
Заяц немного думает.
— Не помню... Да так, заварушка какая-то. Бывает.
— А кто там кому горло грыз?
— Горло? Про горло я не знаю...
— Слушай... — тут Борис Петрович почему-то называет Зайца по имени и фамилии, — слушай, если с тобой что-то не то, ну, обижает тебя кто-то, ты просто ко мне приди, ладно?
— Угу... то есть, да.
— Тебе ничего не будет, понятно?
— Да.
— Что да?
— Понятно, Борис Петрович.
— Ну, тогда иди.

Забравшись с головой под кусючее одеяло, Заяц подумал, что постельное бельё завтра тоже неплохо бы обязательно постирать. А еще он подумал о том, как лоснятся под тёплым душем тела купающихся девчонок... И что из этого гадостного лагеря надо поскорее дёру дать... А потом он заснул...

На следующее утро вывихнутое и вставленное плечо тупо ноет. Хорошо, что с таким не надо туалеты скрести. Картошка лучше. Сиди себе в квадрате таких же штрафников, как ты, чисть картошку и бросай её в огромную кастрюлю, наполовину наполненную водой.

Хлюп... хлиппи-хлюп... хлюп... хлюп...хлиппи-хлюп....

Слева от Зайца — Будкевич. Справа — мальчишка еще меньше и хилее Зайца. Хлюпика зовут Андрей Рожкин. А в штрафники Андрей попал за воровство. Только он ничего не крал. Нет, честно, не крал. Ну, вот смотрите — жрачка в пионерлагере была не просто ужасная, её еще и мало было. Так что, если после обеда или ужина на столе оставался хлеб, его по честному делили между собой. Большинство сразу же съедало. А умные клали в карман, а потом перекладывали под матрац. За день летней жары квадратик серой буханки-кирпича превращался в добротный сухарь. Такой не плесневел. Такой можно было оставить на день или два, на когда “уж очень захочется.” Это делали все. Но в один прекрасный день П...здюк вдруг отчего-то вызверился на Андрюшку и еще на кого-то. Схватил их за уши после того, как они вышли из столовки и, так же за уши, приволок обратно. Заставил вынуть всё из карманов — три с половиной куска хлеба.

— Дисциплина... Ну, и дисциплина у нас! А вы слышали о Блокаде?! — залаял Сук. — Вы знаете, сколько людей погибали вот за такие же ломтики хлеба, скоты неблагодарные! Ничего сейчас не ценят... — И тут понесло его. И пошло-поехало: как вы можете?... Кто вас воспитывал?... Понимаете ли вы, что, воруя хлеб, вы?... И другую дребедень всякую.

Мальчишки тёрли пульсирующие горящие уши, думая совсем о других более, актуальных вопросах. Например: отчего вдруг этот придурок именно к ним прицепился? За что? Ведь только на прошлой неделе Сук дал всем понять, что он из Белоруссии, из Минска, кажется. Он  там что-то гавкал о земляках-героях Брестской Крепости. Причем тут блокада Ленинграда к тому, что двое проголодавшихся мальчишек, рассовали себе по карманам по паре кусков хлеба, чтоб сухари из них высушить?

Но, перед пионерами, выстроенными на утреннюю линейку, вывели именно Андрюшку и того второго мальчишку. Заставили признаться в воровстве. Андрюшку потом послали искупать свою вину чисткой картошки, а подельника — на разборку мусора. Вот так. (Об Андрюшке я несколько раз американцам рассказывал, но мне почему-то никто не верит. Все говорят, что подобный сюжет уже давно описан то ли Гюго, то ли Диккенсом. Да я и не спорю. И всё равно мне, кто писал об этом — Диккенс, Гюго или Диккенс с Гюго, вместе взятые. Но если вы когда-нибудь встретите пятидесятилетнего мужика по имени Андрей Рожкин, спросите его. Я уверен: он не забыл об этом). 

После часа чистки картошки Заяц заявил, что не собирается проводить остаток лета в этом бл...дском помойном корыте под названием “Молодая гвардия;”  что он собирается дёрнуть отседова, как только узнает расписание ближайшей электрички; и вообще, кто с ним?

— Не уйдёшь ты далеко, — спокойно сказал Андрюха. Он поведал глупому Зайцу о том, что он, глупый Заяц, давно должен был сам знать: что местные деревенские терпеть не могут городских из  “Молодой Гвардии.” Что, как только они его засекут, а они его обязательно засекут, его забьют до полусмерти, а потом вернут обратно в “Молодую Гвардию.”
— Не засекут. Я подстроюсь под электричку, — уверенно сказал Заяц.
— Как хош, — спокойно сказал Андрей, давая понять, что жалеет о потраченном на объяснение дыхании.
— Слушай, — вмешался Олег, — если ты так хочешь отсюда рвануть, напиши письмо предкам и попроси, чтоб забрали. И делов-то?
— Марок нету, — с досадой покачал головой Заяц. Это он впервые в лагере. Когда он готовился ему казалось, что запаковал всё. Даже захватил бумагу, пару дешевых ручек и два конверта. Так, на всякий пожарный. А вот марки забыл. И вот сидит сейчас, чистит картошку и кусает локти.
— А марки совсем не нужны. Ты что, дебил или не понимаешь элементарнейших вещей о том, как в нашей стране почта работает?

Олег, Андрей, и Заяц оторвались от картошки и взглянули на четвёртого мальчишку, входящего в их квадрумвират штрафников. Если бы какому-нибудь карикатуристу дали партийную задачу нарисовать карикатуру  на “лицо кавказской национальности,” спорю, на что угодно, вышел бы портрет Армена Григоряна. Армену было тринадцать, но это был большой подросток, который мог бы спокойно сойти за пятнадцати- или шестнадцатилетку. Огромная голова с копной черных неопрятных волос, толстые губы, толстый крючковатый нос, и тёмно-карие близорукие глаза с толстыми очками в черной оправе. Он почти никогда не разговаривал и, может быть, поэтому никто никогда-таки не узнал, как армянин из столицы солнечного Азербайджана, оказался так далеко от дома. (Путёвку на все три летние смены он выиграл. Нет, действительно выиграл в результате какой-то академической олимпиады. Когда мне об этом рассказали, я подумал, что это маразм чистейшей воды. Ведь выиграть путёвку в пионерский лагерь “Молодая гвардия,” — это... ну, как вам сказать... это как бы выиграть, чтоб тебя трахнули в задницу.)  Всё своё свободное время Армен что-то читал. Казалось, он читал, что попало. Заяц однажды увидел, как он читает учебник по химии, а Будкевич клялся, что однажды поймал Григоряна за книгой под названием “Занимательная физика” (как будто в физике может быть хоть что-то занимательное). Иногда Армену приходилось всё-таки что-нибудь сказать. В таких ситуациях, хоть говорил он с совершенно карикатурным кавказским акцентом, стоило прислушаться. И если Армен говорит, что можно посылать письма без марок, значит точно есть способ слать письма без марок. Именно поэтому все трое замолчали и приготовились слушать с неподдельным интересом и вниманием, что же скажет Армен.

— Просто поменяй адреса, — наконец, сказал Армен, не отрываясь от чистки картошки.
— Чего-чего? — по выражению лиц Андрея и Олега Заяц знал, что чего-то недопонимает не он один.
— Вы все тут чурки или просто так, притворяетесь? — Армен на секунду перестал чистить картошку и посмотрел на трёх собратьев по кастрюле. На него смотрели шесть непонимающих глаз.  Армен глубоко вздохнул и вернулся к своей картофелине: — Вы когда-нибудь почтовый конверт видели? — Ему ответили три дружных кивка. — Ну так вот, в левом верхнем углу пишется твой адрес, правильно? — Опять три дружных кивка. — Правильно. Внизу пишется адрес твоих родителей, правиль...
— Да, да. Ты еще нам и про марку в правом верхнем углу расскажи, — перебил Будкевич.
— Слушай, козёл, дай человеку договорить, а?
Но Армен решил не договаривать.
— Подожди, подожди-ка, — засветилось в мозгах у Зайца, — если просто поменять адреса местами, на почте подумают, что письмо без марки идёт от родителей в лагерь и просто “вернут” его папе с мамой?

Армен не ответил. Он просто продолжал чистить свою картошку.
— Слушай, да ты просто гений! — невольно вырвалось у Зайца. Он почувствовал, как невольно краснеет. Ведь это так просто, так просто... Сам мог бы додуматься.
— Если ты такой умный, чего ж ты с нами на картошке сидишь? — спросил Будкевич.

Но Армен ему не ответил.

А на картошку Армен сел из-за того, что его тоже достал Крючок-Сучок-Сук-Физрук-П...здюк. Американцам это не понять, но в лагере был сухой закон. Ну, конечно, в Америке тоже есть летние лагеря для детей. И, конечно, там тоже нет спиртного. Но американцам очень сложно объяснить, что объявить какую-нибудь часть Самой Свободной Страны по-Размеру сухой, — это просто глупо и вообще невозможно. Итак, повар пионерского лагеря “Молодая гвардия,” начиная с первой недели лета, спокойненько выменивал продукты питания, предназначавшиеся молодогвардейцам, местным жителям колхоза Беловка на самогон. Часть этой ценной жидкости он, конечно, потреблял сам, а часть продавал взрослым, таким, как П...здюк, застрявшим на целое лето в лагере. А когда П...здюк пил, он злым становился. То есть он и так добротой не отличался, но вот подвыпивший П...здюк был еще “веселее” трезвого. Однажды ночью Армен встал в туалет сходить, a  туалеты в отдельном домике все находились. И тут, по дороге в туалет, его Крючок и подцепил. “Чё ты тут ночью расхаживаешь? А ну стоять!... Стйааааать скзааал!” И пошло-поехало. Где-то полчаса он над Григоряном измывался: прыгай на месте! Бегай на месте! Приседания!... Отжимания!... И всё время Сук курил, дымя, как паровоз, и выдыхал сигаретный дым в лицо мальчишки, которому до смерти писать хотелось. Так Армен и обделался. А физруку это очень смешным показалось. И он долго смеялся, приговаривая: “Да ты до армии подожди... Там из тебя форшмак еще понаделают...” Все спали, и никто об этом не узнал. Но Армен как вернулся в палату, поменял мокрые трусы на сухие, отплакал полночи и поклялся отомстить.

На следующий день он раздобыл откуда-то новенькое лезвие для безопасной бритвы, резинку для карандаша, пару спичек, которые он заострил, как зубочистки, и пачку сигарет, украденных у Антона Ефимовича Крючка. Он аккуратненько отрезал несколько длинненьких тоненьких кусочков от резинки (получились такие тоненькие-тонюсенькие резинки-палочки) и также аккуратненько ввёл их в полдюжины Крючковых сигарет с помощью спичек-зубочисток.

А на следующее утро, когда все пионеры расходились после утренней линейки, достал Антон Ефимович сигарету и, как всегда, жадно затянулся. А сигарета, что из пачки он вынул, была, наверняка, одной из тех, что Григорян ему так любовно подготовил за день до того. Потому как согнулся Крючок вдвое, упал на коленки и минут десять зловонный резиновый дым из лёгких выхаркивал. А потом еще и плевался. Лысина покраснела вся, как буряк. Слюни и грязь по роже размазаны. Стоят молодогвардейцы вокруг него и хохочут.

Но вот беда — кто-то заметил, как Армен крутился около здания администрации. И накапал. (Наверно, из отряда Павлика Морозова или Григория Котовского кто-то.) Но доказать ничего нельзя было. Армен, как всегда, молчал, пеньком притворялся. А Сук ведь тоже не дурак, и никому он рассказывать не будет, как на пьяную голову посреди ночи ни за что, ни про что мальчишку мучал. Но на картошку Армена  посадить настоял всё-таки. Так, чтоб глаз на нём легче было держать.

И сидит теперь он, Армен Григорян, самый мозговитый из молодогвардейцев, и картошку чистит с тремя оболтусами...

И вот, узнав о том, как письма без марок посылать, Заяц написал письмо домой, умоляя забрать отсюдова. Адрес родителей вписал аккуратнейшим почерком в окошко “обратный адрес.”  “Это обязательно сработает. Это должно сработать,” — всё, о чем он думал до тех пор, пока с коек вокруг не начало доноситься сопение и похрапывание. Как можно беззвучней, он выскользнул из-под одеяла и тихонько направился к зданию администрации. Заветный почтовый ящик находился в основном “праздничном зале,” рядышком с пионерским уголком.

До здания оставалось всего метров тридцать, когда кто-то схватил его за волосы и поволок под кустарниковую изгородь. Треснувшись лбом о что-то твёрдое, он почувствовал, что на нём лежит кто-то тяжелый и сильный. Его рот и нос закрывала чья-то крепкая рука.

— Ммм...пп...хх....ффф... — всё, что он мог из себя выдавить.
— Не перестанешь брыкаться и не заткнёшься, задушу, — услышал он знакомый голос с безошибочным акцентом. Григорян был намного больше и сильнее Зайца. Он убрал руку от зайцева рта и носа и держал его за шею приёмом, который вольные борцы называют “ключ.” — Я тебя сейчас отпущу, только заткнись, понял?

Он отпустил Зайца.

Заяц облегченно вздохнул и моментально попытался ударить Армена кулаком в нос, но промахнулся. Он опять попытался ударить и опять промахнулся. Остановившись на секунду, он вдруг увидел, что в руке у Армена камень размером с кулак.
— Успокойся, а то я заткну этот камень тебе в ж...опу так, что до Нового года не в...срешь, — злым громким шепотом прошипел Григорян.

Да, Армен был старше, выше, шире, и сильнее. Заяц немного попятился, нащупывая в кармане любимую железную скобу. Просто так голыми руками действовать было глупо, ведь до Нового года больше шести месяцев. А шесть месяцев — это очень долго камнями испражняться. Но скобу он вытащить не успел. Их обоих остановили выкрики, визги и звук каких-то шлепков. Одна из дверей здания администрации внезапно распахнулась, и из неё выкатился какой-то большой комок. Заяц и Армен прижались как можно ближе к траве. Если бы можно было стать невидимыми, они бы так и сделали. Комок, выкатившийся из двери, вдруг выровнялся, сел на траву и превратился в маленького худенького, как спичка, хлюпика-мальчишку. Спичка-мальчишка всхлипнул, вытер тыльной стороной руки сопливый нос, собрал в комок штаны и рубашку, и босиком в трусах побежал к общежилке.

— Андрюха? — прошептал Заяц. Не получив ответа, он посмотрел на Григоряна, но там, где только что был Григорян,  было лишь пустое место. Заяц повернулся к двери, из которой секунду назад вылетел Андрей. В дверном проёме появился силуэт худого лысого мускулистого мужчины — Сук. Даже не видя лица, Заяц кишкой уловил, — это Сук. А Григорян? Что он тут делал? Ждал? Кого? Что?

Его взгляд упал на белый прямоугольник, лежащий на траве, где только что валялись они с Григоряном. Ёкарный бабай! Да он чуть не потерял письмо родителям. Облегченно вздохнув, Заяц подобрал драгоценный конверт, подождал пока потухнет свет в сучьем окне, и осторожно продолжил свой путь к почтовому ящику. Обратно в палату он пробрался минут через десять. Скинув сандали с босых грязных ног, он юркнул под одеяло и минут пять лежал на спине с открытыми глазами, уставившись в беззвёздную галактику черного потолка. Что сделано, сделано. Письмо или дойдёт, или нет... Кто-то тихонько плакал в нескольких метрах от него, но скоро и это исчезло в никуда...

На следующее утро вокруг огромной кастрюли с водой и картошкой витал лишь голос Будкевича. “А ведь классно так сидеть на солнышке, ни фига не делать, а все долдоны-молодогвардейцы пошли в поход на пять километров с рюкзаками... Ну и лохи...” Армен, как всегда, молчал. Заяц время от времени поддерживал монолог Будкевича стратегически вставленными “ага,” “да,” и “угу.” Один раз он спросил у Андрюхи, всё ли с ним, с Андрюхой, в порядке и получил такое же лаконичное “ага.” Андрюха бросил полуочищенную картошку в кастрюлю, и Заяц увидел, что глаза его красные, как если бы он долго смотрел на солнце или сварку. Он также заметил странные круглые синяки на тоненькой андрюшкиной шее, но решил больше не задавать никаких вопросов. Обычно флегматичный Армен вдруг вскочил, бросился к кастрюле, нашел недочищенную картофелину и сел её дочищать.

— Не надо так, — тихонько сказал он. — Жирный Пидор узнает, и мы все неделю будем лизать гальюны.

“Жирный Пидор,” кличка повара, очень метко описывала характер и телосложение этого человека. Некоторые толстяки — ну, например Дед Мороз — это добродушные, приветливые, и всеми любимые дяди. Жирный Пидор, точно, не был в их числе. С толстой, всегда лоснящейся рожи свисал такой же, всегда лоснящийся, нос. Нос этого человека обладал умопомрачительно чудесной возможностью менять цвет от светло-малинового до тускло-фиолетового. Маленькие серые свиные глазки никогда не смотрели на собеседника. Рот был полон кривых золотых зубов, а узкие бледные губы всегда умудрялись вас обплевать каждый раз, когда повару было необходимо произнести любое слово с буквами “П,” “К,” “Б” или  “Т.”

Армен быстро дочистил недочищенную Андрюшкину картошку и бросил её в кастрюлю. Хлюп...  За ней полетели несколько других картошек.

Хлюп... хлюппп... хлип-хлюп.... хлюп... хлюп...

Жирные блестящие ленивые мухи апатично переползали с одной картофельной кожуры на другую. Иногда одна из мух лениво взлетала, по причине понятной одной лишь этой мухе, и садилась на ту же шкурку от той же картошки.

Хлюп... хлиппи-хлюп... хлюпп... хлюп... хлюп...

— Вы...бу! Всех вас маленьких г...ндонов-п...дорасов вы...бу! Если ваши б...яди-матери такие дуры, что поназабывали аборты понаделывать вовремя, я им запросто помогу сейчас!

Кстати, о поваре. Мясистое лицо, как всегда почему-то эмоционально кипящее, высунулось из кухонного окна. Сегодня не только нос, сегодня всё лицо казалось красным, как всеми любимый флаг Самой Свободной Страны по-Размеру. Лицо казалось приклеенным к круглой, как бочка, груди. Именно приклеено. Казалось, что шеи у этого человека не было и быть не могло. Там не могло быть никаких позвонков. Когда этому человеку было необходимо изменить направление взгляда — ну, например, обматерить одного мальчишку, а потом другого — поворачивался весь организм. Если вы когда-нибудь смотрели американский фильм “Звёздные войны,” такая же проблема была у маленького робота “R2D2.” Вот только “R2D2” был маленьким добрым роботом, а Жирный Пидор... Ну, ладно... Чего уж там....

— Вы что, г...внюки, не видите, что тут происходит? — вопрос был риторический. Конечно, никто из г...внюков не мог видеть, “что там происходит.” Никому из четырёх г...внюков и в голову бы не пришло зайти на кухню. — А кто это бл...дское г...вно-мразь убирать будет? — Так как никто из г...внюков понятия не имел, о каком именно г...вне-мрази шла речь, три из них были поражены, когда Армен встал и спокойно направился в сторону всегда закрытой двери на кухню. Правила кухни знали все штрафники с первого дня: без Жирного Пидора вход на кухню запрещен. Удивление трех оставшихся у кастрюли мальчишек было вызвано тем, что Армен никогда добровольно ничего не делал. Всем было совершенно ясно и понятно — всё, что входит в его цели этим летом, это отправиться в свой Баку, как только закончится третья смена.

Сточная труба в кухонном полу была явно забита, и Армен с поваром стояли по щиколотку в вонючей воде.
— Ты знаешь, где ведро? — орал повар, несмотря на то, что Григорян стоял лишь в метре от него. Казалось, что Ж. П. почему-то не умел нормально разговаривать. Казалось, он не мог не орать. Ну, есть такие люди. Армен кивнул. — Ведро, тряпка и швабра — мля, твои друзья на час. Я буду через час, мля, понял. — Армен опять кивнул. — И если тут всё не заблестит, ты у меня, мля, будешь это всё языком вылизывать! Ясно?!
— Ясно.

Подождав, когда повар ушел, Армен снял сандали и босыми пальцами ноги нащупал сток. Затем он достал из кармана кусок тонкой медной проволоки скрученной в плоский, как маленький бублик, кружок. Он бережно распутал проволоку и выпрямил её, оставив на одном конце лишь маленький крючок. Покопавшись с минуту этой проволокой в сточном отверстии, он медленно и бережно вытащил из трубы тряпку, обёрнутую в полиэтиленовый кулёк. На гладкой поверхности вонючего кухонного озера мгновенно образовалась сточная воронка и через несколько минут, вода исчезла с пола кухни.

Три молодых штрафника, оставшиеся вокруг кастрюли, периодически поглядывали на пустое кухонное окно. Ленивая потная летняя тишина прерывалась лишь редким хлюпаньем картошек в кастрюле и настолько же редким ленивым жужжаньем жирных ленивых зелёных мух. Минут через десять Заяц набрался смелости и потопал в запретную зону проверить, всё ли в порядке с Арменом. После того, как его глаза привыкли к темноте, а нос к запаху, перед ним открылась прелюбопытнейшая сцена: в самом дальнем углу кухни, перед шкафчиком с какими-то химикатами, на коленях стоял Армен Григорян. Он снимал одну за другой, банки с какими-то химикатами, читал этикетки и что-то записывал на каком-то пожеванном листке бумаги маленьким огрызком карандаша. На одной из полок он нашел полмотка синей изоляционной ленты, и до Зайца дошло сдержанное, но неподдельное и счастливое, короткое “ура!”

“От заразных держимся подальше,” — мелькнуло в голове у Зайца, и он, пятясь назад, тихонечко выскользнул из кухни.

— Ну что? — спросил Будкевич.
— Да так, ничего, — ответил Заяц. — Пол драит.
— Языком?
— Не-а, пока только шваброй.

Прошло пять серых моросящих дней. В свободное от штрафничества время делать было абсолютно нечего. Ну, разве что — настольный теннис. Два стола всегда были центром социальной жизни многих молодогвардейцев. Столы стояли в Пионерском Уголке, где также жил стандартный пионерский комплект:  два красных знамени, бюст Ленина, портрет Маркса, портрет Ильича Номер Один (Владимира Ильича), портрет Ильича Номер Два (Леонида Ильича), и вдохновительный пионерский лозунг, который пионервожатые меняли каждую неделю, обычно по понедельникам. Сегодняшняя шершаво-язычно-плакатная дурость  недели вдохновляла вот этим: “Пионеры — вы будущее нашей Родины! Вам есть чем гордиться!” Вспоминая амбала и его сподручников, которые хохмы ради чуть его не задушили, Заяц подумал, что если лозунг действительно сбудется в ближайшее время, “Родине” светит большой п...здец. Но, кроме обычных атрибутов того, что молодогвардейцы называли “зоопарком двух Ильичей,” сегодня в пионерском уголке было что-то настораживающее, словно чего-то нехватало. А нехватало...  нехватало... нехватало... гмммм... нехватало, как раз, всего! Нехватало цоканья маленького беленького мячика, шума, гама, тарарама, ругани проигрывающих, ругани выигрывающих... Стояла какая-то неестественная тишина, которая лишь иногда прерывалась речью... на испанском.

Дело в том, что пионервожатых этим летом набирали из студентов Института Иностранных Языков города К.

Большинство студентов  ИнЯза отправили на Кубу язык улучшать. А вот дюжину чем-то провинившихся оставили на родине. А теперь представьте себе: сейчас середина 70х; все ваши друзья и подруги упиваются кубинским ромом под ясным солнышком Карибского моря, а ты — студент третьего курса — сидишь в этом мусорном ведре и лапу сосёшь. Ну, и как тебе эта лапа сосётся, а? Радостно на сердце? Вот то-то и оно — пионервожатые “Молодой гвардии” состояли из, казалось бы, наиболее жалких и убогих примеров студенческого населения Самой Свободной Страны по-Рразмеру. Два таких депрессивных экземпляра в данный момент меняли плакат, четко указывающий тем, кто почему-то до сих пор не знает в чем заключается будущее отчизны, на более стандартную форму пионерско-комсомольского маразма. То есть новый маразм оказался старым маразмом. Новый старый маразм гласил полуметровыми буквами: “Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!”

Не зная, как начать разговор, Заяц кашлянул, извинился и спросил:
— Извините, пожалуйста, а где всe? — (будь вежливым, всегда учила мама.)
— Ха! Ты че, с луны свалился?
— Нет, я просто хотел бы...
— Мячики пропали, — сказала вторая пионерводила и  отвернулась. Для них Заяц мог исчезнуть или синим пламенем гореть. Без разницы.

Нет, это всё-таки ужасно. Кто-то стащил его книгу рассказов Герберта Уэллса. Братьев Стругацких он перечитал уже два раза, и, вот-те нате вам, нету настольного тенниса, так как какой-то козёл стащил все шарики. Ну, хоть бейся головой об стенку. Отчаявшись, он вернулся в палату и подошел к кровати Армена Григоряна. Будкевич когда-то сказал, что Григорян прячет свои книжки под матрацем. Если Заяц там найдёт “Занимательную физику,” он её обязательно одолжит. Нет, вы не подумайте плохо, пожалуйста, он её вернёт, конечно. Только самый настоящий гад может одолжить книгу и не вернуть. Но если вот так ничего не читать... Нет, так и свихнуться можно.

Кровать Григоряна стояла в самом углу. Именно к ней подошел Заяц, оглянулся, поднял подушку и чуть не отпрыгнул назад от удивления. Под подушкой Армена Григоряна лежали пол дюжины беленьких чистеньких шариков для настольного тенниса с розовым штампом “Made in Vietnam” на каждом. Один из шариков скатился и прыгнул под кровать — ЦОК... ЦОк...Цок...цок-цо-к-к... Досадно. Заяц полез под кровать за беглецом и за ножкой кровати нащупал не только шарик. За ножкой кровати он нащупал баночку, которую он сто процентов уже видел. А видел он её, когда Армен стоял на коленках на кухне и что то переписывал с её этикетки. А что же можно было переписать с этой этикетки? “СоюзГипроХимМаш, ГОСТ43678/76, Ц 1 р. 35к”  и потом “что-то-там-непонятное — Гидроксид Натрия // использовать только для наружных труб.” Заяц с чувством почти религиозного трепета аккуратненько поставил баночку туда, где её нашел. Но, сделав это, его рука коснулась еще чего-то. Это что-то было сначала совершенно непонятным. Это была металлическая крышечка от чего-то. А ну-ка, а ну-ка... Нет эта крышечка не отчего-то, эта крышечка от бензобака! А кому нужна крышка от бензобака? И почему к крышечке от бензобака приклеен кусочком синей изоляционной ленты теннисный шарик? Шарик был не пуст, он был наполнен какими-то светлыми кристалликами. Шарик был еле-еле приклеен изолентой к внутренней стороне крышечки от бензобака. Сразу понятно, если неправильно это всё повернуть или резко пошатнуть, шарик с кристалликами мгновенно отлетит. Нннндааа... “На соплях можно сказать сидит этот шарик. И что этот Григорян себе думает?... Нннндаааа... От заразных держимся подальше,” — опять подумал Заяц и осторожненько положил всё на место точно туда и точно так, как нашел.

А книжки? Где же книжки, за которыми Заяц сюда собственно и пришел? А книжек нет... Вернее есть, но тут только одна: “Начальная органическая химия” Дж. Робертса.  Ха!... Ну, какой нормальный человек такое возьмётся читать? Увидев закладку, Заяц открыл книгу на странице, озаглавленной “Экзотермические реакции.” Ну, и что же тут может быть интересного? Но, как видно, Григорян в этой мудиловке действительно что-то находил интересное для себя. Все поля были исписаны и изрисованы. На некоторых рисунках были Волк из “Ну, погоди!” или Крокодил Гена с Чебурашкой. Часто встречались слова написанные на каком-то странном языке — армянском? фарси? Многие строчки были подчеркнуты. На одной из страниц многократно было выведено на русском совершенно непонятное словосочетание — “чистая экзотермика.” За этим следовало три восклицательных знака. Интересно, в какую же школу Григорян ходить должен, чтоб такие книжки на летние каникулы читать-то? Очкарик дёрнутый... Нееее.... От заразных держимся подальше.

Заяц аккуратненько сложил всё, что нашел под подушкой, матрацем, и кроватью, засунул руки в карманы и вышел из палаты общежилы. И как раз вовремя — при выходе, он чуть не столкнулся с Арменом.

“На всю голову,” — подумал Заяц и направился... Куда ж еще? Правильно, к кухне чистить картошку.

В течение часа он сидел на солнышке и о чем-то ругался с Будкевичем. Андрей в последнее время тоже молчал. Самым последним к ним присоединился Армен, но никто не спрашивал где он был и что он делал. Бесполезно.

Еще через час чистка картошки вошла в свой натуральный ритм:
Хлюп... Хлипп-хлюп... хлипп... хлюп...  хлюп... хлюп...

Но это было уж слишком большим счастьем для штрафников. Откуда ни возьмись, как Кощей Бессмертный, появился П...здюк. От него за три метра несло перегаром, и видно было, что ноги он передвигает так, как будто подошвы его сапог отлиты из свинца. Голова болталась, как яйцо с полуваренным желтком. Прикрывая глаза рукой от солнца, он еле слышно спросил:
— Кто это сделал?
На Сука смотрели восемь совершенно невинных глаз.
— Кто сделал, что? — спросил Будкевич. Вот дурак. До сих пор молчать не научился.

П...здюк схватил Олега за ухо и рванул с табуретки. (Ну, любил он детей за уши дёргать. Ну, фетиш такой у него, что ли.) Олег еле стоял на цыпочках. Его голова как-то ненормально кривилась, так что левое ухо, которое П...здюк зажал в своих пальцах-плоскогубцах оказалось там, где у людей обычно макушка. Совершенно невольно на его глаза наворачивались слёзы.
— Да что Вы ищите? — не выдержал Заяц.
П...здюк отпустил ухо Будкевича, и тот, как куча тряпок, свалился на землю рядом с кастрюлей. Встревоженные зелёные мухи взлетели жужжащим ажиотажным роем. Под взглядом Антона Крючка Зайцу хочется стать еще меньше. Зная п...здюшные повадки, он чувствует, как его уши начинают потихоньку чесаться и пульсировать. Так, чисто профилактически.

— Что же мы ищем.

Это не вопросительное, это повествовательное предложение. Крючок возвышается над Зайцем, как медведь, ставший на задние лапы и готовящийся к броску.

Внутри зайцевой черепушки мечется стая мыслей на тему “что делать?” Рвануть вправо? Влево? Рвануть назад и схватиться за табуретку? Что бы тут сделал Моня Лысый?...

— Что тут происходит?

Игнатьев!

Из четырёх трахей синхронно вылетает нескрываемый выдох облегчения. Взглянув на то, как Заяц держит в руке нож для чистки картошки, Борис Петрович переводит взгляд на Будкевича, который всё еще сидит на земле, потирая распухающее красное ухо, делает шаг вперёд и многозначительно нюхает дыхание Антона Крючка.

— Давайте отойдём на минутку, — тихо говорит Игнатьев спокойным тоном, который, тем не менее, не допускает возражений.

Крючок плюнул с досадой, но подчинился и сделал три шага в направлении директора. Четыре пары глаз внимательно последовали за ним, и семь молоденьких ушек мгновенно навострились слушать непредназначенный для них разговор.

А разговор Игнатьев как раз и не торопился начинать. Он минуты две стоял и спокойно смотрел, как несуществующий ветерок шатает Антона Ефимовича Крючка. Крючок наконец не выдержал:
 — Чё?...
— Майор Крючок, — тихо и мягко начал директор лагеря (четыре пары бровей в миг дружно, как по команде, подскочили вверх; “майор?!... он сказал майор?!”) При слове “майор” весь организм Антона Крючка каким-то образом заметно вздрогнул, а лицо скривилось гримасой человека, которому вдруг надавили на чиряк. — Антон Ефимович, я бы очень хотел, чтобы вы припомнили наш с вами разговор в начале лета. Как я вам тогда сказал, мне абсолютно всё равно, по какой причине вас отчислили из армии. — Тут Игнатьев сделал жест рукой, мол, не надо перебивать. — Я просто хочу вам напомнить: тут вы не имеете дело с новобранцами, которых необходимо сначала поломать, чтобы потом сделать из них красногвардейцев. Пожалуйста, вспомните. Тут дети, которым до призывного возраста еще, ой, как далеко. Вам что-то непонятно?
— Они украли крышку от бензобака.
— Какую крышку, какого бензобака?
— От моего газика...
— Антон Ефимович, — почти ласково сказал Игнатьев, — газик не ваш. Я понимаю, что им пользуетесь почти исключительно вы, но, пожалуйста, давайте использовать правильные местоимения.
— Какие в жо... — он на секунду замолчал и тут же исправился, — какие там местоимения... Я вот только вчера его заправил на полбака, а сегодня смотрю — крышки нет.
— Вам не показалось? — спросил Игнатьев, опять нюхая сучье дыхание. — Это во-первых, а во-вторых, даже если кто-то и снял крышку с бензобака, почему вы решили, что это сделали именно эти? — и он кивнул головой в сторону кастрюли с картошкой.
— Да, какое показалось? — физрук на всякий случай сделал шаг назад — Вчера она точно была, а сейчас — нет.

Игнатьев вздохнул и подошел к квадрату штрафников. Оглядев красное ухо Будкевича, он вдруг повернулся к Зайцу, присел на корточки, и, пристально глядя ему в глаза, все так же тихо спросил:

— А почему вдруг к тебе родители приехали, а?

Заячье сердце забилось где-то в шее. Но ему совсем не надо было подделывать удивление. Чьи родители? Его Родители? Тут? Да он понятие не имеет о “как” и “почему...”
— Чьи родители? Мои родители? Тут? Да я поня...
— Хватит, — тихо сказал Игнатьев, закатив глаза. Он встал на ноги и потрепал Зайца по голове. — Иди, сложи свои вещи, и к воротам. Они почему-то тебя забрать хотят.

Заяц было рванулся в общежилку, но вдруг остановился и повернулся к, теперь уже, треугольнику штрафников чистящих картошку на лагерь из пятисот человек. Он поднял руку помахать на прощанье, но быстро её опустил — на него никто не смотрел. На секунду ему показалось, что Григорян улыбается, глядя на свою картошку, но потом понял — ему это показалось. Он еще не видел, чтоб Григорян улыбался.
— Причесался бы, — прикрикнул на него Игнатьев, и Заяц сорвался как... Ну, впрочем он сорвался, как заяц, только с маленькой буквы.

Он собрал свои пожитки минут за пять. Минуту он раздумывал что делать с “Трудно быть богом” Стругацких. Оглянувшись и проверив, никто ли не смотрит, он подошел к Андрюшкиной кровати и поднял матрац. На него смотрела его же книга — “Собрание сочинений Герберта Уэллса.” Странно, но он не рассердился. Он вынул пустой конверт из рюкзака, быстро написал на обороте: “Когда закончишь читать, передай Олегу,” — вложил конверт в книгу Стругацких и положил её рядом с Гербертом Уэллсом.

К воротам лагеря он не бежал, он летел, лишь немного замедлив бег, когда пробегал мимо стоявших и споривших о чем-то у одинокого газика, физрука и директора.
— Тебе точно это не показалось? — говорил Игнатьев, оживленно тыча в сторону закрытого крышечкой бензобака мальнкого газика. — Вот она твоя крышечка...

Крючок стоял и чесал лысину.

Но Зайцу было абсолютно всё равно, чем закончится этот разговор. Он опять бросился бежать к воротам, где стояли папа и мама. Мама так волновалась, что стояла на цыпочках, а когда увидела бегущего Зайца, присела на корточки и раскрыла руки его обнять. Первый раз за несколько лет Зайцу было абсолютно всё равно, заметит кто-то или нет, что его обнимает и целует мама. Он был не просто рад, он был так счастлив, что сам обнял папу.

— Ой, как ты похудел, — мама не пыталась скрыть тревогу в голосе.
— Ничего-ничего, он просто вытянулся, — пытаясь её успокоить, сказал отец и добавил, глядя на траурные кромки неподстриженных ногтей и откровенные полоски грязи на щиколотках, — если его взвесить не помывши, я уверен, он прибавил килограмма полтора.

Домой! Он едет домой! У ворот стояло такси “Волга,” и Заяц вдруг осознал, насколько его письмо встревожило папу и маму — оба были простыми инженерами, и у них никогда не было денег на такую роскошь, как такси. Заяц вздохнул и с неподдельным удовольствием вскарабкался на заднее сиденье между мамой и папой. Первый раз за последние три недели он был по-настоящему счастлив. Неужели всё это время, все эти дни и недели, были впустю потраченным временем? Ведь только сегодня утром, каждая минута тянулась как вечность. А сейчас? Сейчас — нет. Сейчас, почему-то, все эти минуты, часы, и даже целые дни совсем не казались ему таким долгим и такими ужасно попусту потраченными. Странно, а?

— Ааа, бл...дь, — тихо выругался водитель, когда такси клюнуло носом в выбоину в асфальте. — Извини, малыш, — добавил он, глядя в зеркало заднего обзора. Некрасиво всё-таки, когда взрослые дядьки так ругаются.
— Да нет, все в порядке, — весело ответил Заяц. — Бл...дь — это ничего особенного, — добавил он, улыбнувшись. Очень хотелось показать маме с папой, что последние три недели не прошли даром и что он, хоть чему-то, но выучился.
— Чтоооо?! — строго спросил отец, подняв одну бровь.

Но Заяц это не расслышал. Он полностью развернулся, привстал на заднем сиденье на покрытые ссадинами ободранные до корок коленки, сверкнув маме и папе черными от грязи пятками, и уставился в заднее окно. Он радостно смотрел, как всё меньше и меньше становятся железные ворота пионерского лагеря “Молодая гвардия”. Ворота были открыты, и из них выехал одинокий газик. Газик сразу же нашел ту же дорожную выбоину, которую лишь несколько секунд тому назад не заметил таксист. Не без удовольствия Заяц увидел, что водитель от этого толчка чуть не саданулся носом об руль. Потом до них долетел громкий хлопок, такой хлопок, как будто кто-то открыл бутылку шампанского. За этим последовал другой хлопок, такой же громкий, но со странным присвистыванием. А потом, как в замедленной съемке, он увидел, что газик как-бы подпрыгнул, зависая в воздухе всеми своими колесами, клюнул носом в асфальт, и неуклюже упал на бок. Еще через секунду машину начали лизать желто-красные языки пламени.

— Ух ты! — восхищенно прошептал Заяц.

Водитель такси резко затормозил, и все выскочили из машины.
— Что за чертовщина? — сказал таксист и опять выругался. Он и папа побежали к горящему газику. Из ворот лагеря тоже повыскакивали люди, спеша на помощь лысому скрученному мужчине, отползающему на четвереньках от пылающего газика, и сбивая чем попало огненные языки нежно лижущие его рубашку и брюки. Минут через десять, папа и водитель вернулись. Водитель сел за руль и выключил счетчик. Он высунулся из незакрытой водительской двери и крикнул:
— Так мы едем или нет?

— Едем, — на этот раз Заяц первым юркнул в такси. Он нагло забрался на переднее сиденье рядом с водителем. Он никогда еще не ездил в такси на переднем сиденье. Через несколько секунд в машину сели папа и мама. На этот раз Заяц не повернулся и не посмотрел назад...” ]


Светка смотрит на часы, кладет недочитанный рассказ на стол и хватается за рюкзак.

— Ой, зачиталась я этой чушью. Сейчас на молекулярку опоздаю, — бросает она и исчезает.

За столом опять молчание, прерываемое ритмичным шлёпаньем карт.
— Бейд, кажется, — говорит Малыш, сгребая последнюю взятку.
— Крестись, если кажется, — спокойно отвечает Пиф и начинает считать очки.

— Слушай, — спрашиваю я Малыша, — а откуда ты знаешь, как и что Спиглманше надо писать, а?
— Как, как... Не каркай. Ну, спорол я х...йню года два тому назад. Тебя еще тут не было тогда. Взял я с дуру этот "English Comp. 101" А по–английски — еле-еле душа в пятках. А темы она даёт одни и те же из года в год.
— И что же ты про "детство" ей тогда сдавал?
— Про детство? Ну, рассказ о жизни в коммунальной квартире.
— Что? Вы жили в коммуналке?
— Ты с ума сошел. В коммуналке мы никогда не жили.
— Ни хрена не понимаю. — Я действительно ни хрена не понимаю. — А что же ты писал?
Малыш начинает сдавать новую игру для себя и Пифа, и я знаю, что разговор сейчас закончится.
— А писал, как раз не "что." Писал, как раз, "кто." И не писал, а писалА. А писала за меня, как раз, Светка. Очень реалистичный рассказ получился. Ну, прелесть просто. Английский у неё класс. Твой просто в ж..пу ей не годится. И получил я за него двойку. Светка плакала тогда, по–моему...

— Пасс, — прерывает Пиф.
— Пасс, — отвечает Малыш.
— Второй пасс.
— Играем трефу...

Все. На ближайшие пять–десять минут все разговоры бесполезны. Малыш и Пиф опять переселяются в какое–то своё измерение времени и пространства...

________________________
* Бёркли — University of California, Berkley, — один из наиболее либеральных университетских кампусов в Америке. В 60ых годах был центром движения хиппи.

** SDS — "Students for Democratic Society," одна из наиболее либеральных студенческих организаций американских университетов и колледжей в 1960х. Многие студенты вступали в Американскую Социалистическую Партию или КП США (CPUSA — Communist Party of the United States)

*** International Brotherhood of Teamsters — один из самых больших и могущественных профсоюзов США.

**** Текст в квадратных скобках — перевод с английского. Перевод отличается от первоначального английского текста, т.к. текст действительно когда-то являлся частью рассказа написанного для американцев.


+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +