Лунное затмение, гл. 16

Двойняшки ещё в роддоме удивляли всех своей непохожестью. «Разнояйцевые, в отличие от «настоящих», однояйцевых близнецов, всегда отличаются и внешностью, и характерами», - объяснила врач Галина Алексеевна. «Мои, значит, ненастоящие…» – пошутила сама с собой Анюта, а вслух произнесла «Угу» и понимающе закивала головой.
Толстощёкая, с рыжим чубом и смешным носом-кнопкой, Оленька целыми днями хотела есть. Грудь она сосала деловито, обстоятельно, дольше всех в палате. Насосавшись, удовлетворённо улыбалась миру и засыпала. Спустя три часа, в следующее кормление, её первую подносили к матери, потому что она уже ревела сиреной от голода. Голосок у Оленьки был от рождения сильный, басовитый и очень требовательный.
Алёша, наоборот, не проявлял никакого интереса к еде, но уж коль вкладывали ему в рот истекающий приторной белой жидкостью сосок, мальчик вежливо соглашался и начинал тихонько почмокивать. Сосал он до тех пор, пока этот самый сосок у него не отнимали. Алёша согласно переставал чмокать и продолжал смотреть в какую-то неведомую для остальных людей часть пространства. Был он маленьким, худеньким и грустным. Почти не плакал и только иногда покряхтывал. Из-под белого роддомовского платочка виднелись редкие чёрные волосики, такие же печальные, как и их владелец.
Молока у Ани было много. По крайней мере, Оленька наедалась до отвала и стремительно набирала вес. Алёша, казалось, довольствовался тем, что оставалось от прожорливой сестрицы, но почти не поправлялся. Его пробовали прикармливать, но он был настолько равнодушен к еде, что пища не хотела усваиваться в его организме и почти полностью оказывалась на ситцевых пелёнках с крошечными ромашками.
Единственное, что сближало брата и сестру в младенчестве, - это болезни.
Болели двойняшки всегда вместе и всегда тяжело. Высоченная температура держалась неделями, сопли из маленьких носиков текли не переставая, всё это дополнялось пугающим кашлем, иногда - конъюктивитом, почти всегда – рвотой и поносом. Участковый врач Инна Игоревна разводила руками и, после непродолжительных раздумий, ставила один и тот же диагноз: «Аденовирусная инфекция». Много ночей Аня провела в кресле, держа детей в руках и мерно покачиваясь. Как только она проваливалась в тягучий душный сон и на мгновение прекращалось покачивание, один ребёнок просыпался и своим плачем будил другого. Причём, делали они это по очереди, будто несли вахту. Анюта стоически переносила бессонные ночи, изоляцию инфекционного отделения и угрюмые лица врачей, но иногда ей казалось, что ещё немножко – и она сойдёт с ума.
Женя, как мог, помогал. Носился по аптекам в поисках лекарств, стирал ползунки и пелёнки. А когда Аню с детьми в очередной раз укладывали в больницу, бегал туда по два раза в день с огромными сумками, которые собирал строго по составленному женой списку. При этом он успешно трудился в своём кооперативе по производству пимпочек (Ане теперь было абсолютно всё равно, как они называются) и заочно получал второе высшее образование. В отличие от жены, которая не могла думать ни о чём, кроме вечно болеющих детей, Женя обладал замечательной способностью отключаться от проблем – и таким образом отдыхать. Он, скажем, мог одной рукой держать бутылочку с водой, вставленную в детский рот, а другой перелистывать страницы книги. Аня немножко удивлялась своей и Жениной непохожести и не знала, как к этому относиться. Но однажды, измученная бессонной ночью и страшно обеспокоенная сиплым дыханием Алёшеньки, она пыталась по выражению лица врача определить, насколько плохи дела. Инна Игоревна положила Лёшика на диван и прослушивала его грудную клетку. Аня, оказавшись вдруг с пустыми руками, потянулась к мужу и забрала у него Оленьку, которая температурила и не хотел лежать в кроватке. Женя сразу же схватил книжку. Это заметила даже Инна Игоревна – и хмыкнула. Аня никак не отреагировала, но в сердце упала и затаилась ещё одна маленькая льдинка…
…Время шло, двойняшки росли. Быстро росли, даже замотанной и вечно чего-то боящейся Ане так казалось. Оля говорить начала рано и много, правда, не выговаривала все шипящие и свистящие. Брата она раз и навсегда окрестила Лёликом, умудряясь это ласковое в общем-то имя произносить с разными интонациями, но уж точно без уменьшительно-ласкательного значения. Речь Лёлика до трёх лет была предельно лаконичной. Маму он называл «ма», папу – «па», бабушек вообще никак не называл, дедушку видел крайне редко и не выделял из толпы, но для сестры оставил самое длинное в своём лексиконе слово – Лёля. Так дети максимально сблизили свои имена, а родители пошли ещё дальше – вскоре двойняшки превратились в «Лёликов».
Дома Лёлики могли ругаться и драться целыми днями, но оказавшись среди других детей, превращались в единый организм, одна половина которого готова была растерзать любого, кто обидел словом или делом вторую половину. Потом они возвращались домой – и снова превращались во врагов.
Если бы только во врагов – а то ещё и в завистников! Это изрядно подрывало семейный бюджет. Ведь приходилось всегда покупать две машинки, две куклы – причём, абсолютно одинаковые. Лёля обычно демонстративно возила свою вытребованную машинку минут пять, доказывая, что она не просто капризничала, а действительно всю жизнь мечтала о такой игрушке. Потом, конечно, теряла к машинке всякий интерес и больше о ней не вспоминала. Лёлик поступал ещё проще. Он сразу отрывал своей кукле всё, что у неё отрывалось, и мужественно ждал подзатыльника.
В садике Лёлики вели себя настолько примерно, что воспитателям не приходило в голову, какие бои они устраивают дома. Причём дети, кажется, не прикидывались – в детском саду они действительно ощущали себя братом и сестрой, связанными не только родственными отношениями, но и нежной дружбой.
В школу они пошли, держась за руки, и уселись за одну парту. В конце первого класса Лёлик умудрился получить двойку за контрольное списывание. Он был так удивлён, что даже пустил слезу. Лёля, глядя на брата, сморщила нос и тоже заревела.
- Ты-то чего плачешь, Оленька? – удивилась учительница.
- А мы всегда вместе плачем! – всхлипнула Лёля с вызовом и заслонила собой несчастного Лёлика от злой Елены Константиновны.
После уроков учительница рассказала об ужасно рассмешившем её эпизоде сначала маме Серёжи Чудова, потом завучу Алле Николаевне и, наконец, физруку Борисычу. Но на этом не успокоилась и вечером позвонила Ане. Последняя, правда, удивилась гораздо меньше, чем ожидала Ел-Кал (этим прозвищем Лёлики, как могли, выражали своё отношение к «училке», а заодно и ко всему учебному процессу в целом). Анюта вежливо похихикала в трубку, а потом на всякий случай спросила дочку:
- Ты чего это?..
На что Лёля лениво возмутилась:
- А чего она!..
Аня подумала и согласилась:
- Действительно!..
Дети ходили в ту самую школу, где ещё недавно начинала учительствовать Аня. За последние годы школа превратилась в престижную, попасть в неё было не так-то легко. Ещё бы! Углублённое изучение ставшего модным английского, старое здание в историческом центре, интеллигентные учителя в мышиного цвета костюмах – о чём ещё мечтать! Правда, Самойловы ни за что не стали бы возить двойняшек каждое утро из Купчино на Чернышевскую – ни из-за какого престижа. У них и машины-то не было, какой уж там престиж… Но так уж вышло, что Женина мама настояла на их переселении в свою двухкомнатную квартиру на Чайковского – в пяти минутах ходьбы от вышеупомянутого учебного заведения. А сама поехала жить на окраину, говоря, что ей всё равно и что лишние пустующие метры жилплощади на неё давят. Женя очень радовался, и Аня даже подозревала, что Мария Павловна приняла решение под его чутким руководством. Самой Анюте было как-то грустно покидать маленькую квартирку, с которой столько всего связано! Но против логики не попрёшь... Комната в семнадцать метров буквально трещала по швам, вмещая в себя двухъярусную детскую кроватку, огромный древний диван, старое тётино пианино, от которого они так и не решились избавиться, два кресла и несколько шкафов, не приходящихся друг другу даже дальними родственниками… А в пятиметровой кухне Самойловы могли обедать только по очереди, потому что всем сразу поместиться там было нереально. В общем, Аня подчинилась здравому смыслу. А тут ещё появилась возможность вновь выйти на работу – правда, пока на полставки, но это даже хорошо. Девять уроков в неделю – это ж не работа, а удовольствие! Хобби, можно сказать! И собственные дети под присмотром. В общем, всё в одном флаконе – живи да радуйся!
Переезд напоминал стихийное бедствие. Аня и Лёлики пытались спасти милые сердцу вещи, а Женя придерживался мнения, что «нечего возить старьё с квартиры на квартиру» и выбрасывал всё, что не успевали от него спрятать. Мария Павловна оказалась ещё более сентиментальной, и, несмотря на жёсткий контроль со стороны сына, умудрилась «спасти» такое количество очень полезных и совершенно бесполезных вещей, что маленькая однокомнатная квартира мгновенно превратилась в склад. «Надо же, а ведь у нас было уютно, - думала Аня. – А сейчас даже на жильё не очень похоже…» Сами же Самойловы дурели от непривычно высоких потолков старого фонда, от свободного пространства, которое им не удалось заполнить, так как на новую мебель денег не было, а почти от всей старой они благополучно избавились…
Лёлики перешли во второй класс, для Ани нашлись ещё часы, даже не на ставку, а на полторы. Казалось, всё возвращается на круги своя. По крайней мере, Анюта вернулась в социум. Но ненадолго… Сразу после зимних каникул семью Самойловых свалил грипп. Первым заболел Женя. Болел он классически, по-мужски: лежал пластом, каждый час измерял температуру и требовал заботы и ласки. Через день присоединились дети, которые, оттемпературив, как положено, пять дней, вроде бы пошли на поправку. Аня облегчённо вздохнула – и... заболела сама. «Вот блин! Да меня за эти больничные расстреляют…»  Она наглоталась импортных шипучек и твёрдо решила не сдаваться. «В понедельник нам с детьми к врачу… Будем выписываться. Вон они - уже как кони по квартире скачут!»
Но не тут-то было! За выходные дети раскашлялись, пришлось снова вызывать врача, которого ждали весь день. В пять часов пришёл какой-то парень, назвавшийся доктором. Он, не раздеваясь, прошёл в комнату, на ходу объясняя, что у них эпидемия, врачей не хватает, грипп тяжёлый, с осложнениями. «А у нас что – не эпидемия, что ли…» – подумала Аня, а вслух предложила парню хотя бы снять куртку. «Мы не можем, вы же понимаете – такая ситуация!» – бодро ответил молодой доктор, и Аня невольно оглянулась, но больше никого не увидела. «Почему «мы» и почему обязательно в куртке? Вот смех-то!»
Но на этом всё смешное и закончилось… А началась бесконечная полоса осложнений. Лёлику ставили бронхит, Лёле – пневмонию под вопросом. Аня не могла согласиться на госпитализацию, потому что в больнице холод, сквозняки и никакого ухода. Она сама колола дочке антибиотики, три раза в день растирала сына скипидарной мазью, вливала в них травяные отвары – и между всеми этими процедурами бегала в школу и обратно. На уроках думала только о своих Лёликах, дома валилась с ног от слабости, видимо, вызванной перенесённым на ногах гриппом, и с ужасом осознавала, что её классы катастрофически отстают от программы. Скорее бы закончилась полоса болячек, чтобы можно было спокойно работать, проводить после уроков дополнительные занятия и навёрстывать упущенное…
Вместо этого у двойняшек заложило носы и вновь поднялась температура. Очередное осложнение – гайморит. Это добило Аню. Она зажмурилась, сказала себе «Больше не могу!» – и снова вышла на больничный. Жизнь, бешено несущаяся до этого по кочкам и рытвинам, вдруг резко сбросила скорость и поползла, вяло позвякивая аптечными пузырьками. Ане стало наплевать на «стоящую» программу, на возмущающихся родителей и на звонящую каждый день директрису. «Да пошли вы все!.. – устало думала Анюта. – Свои дети мне дороже. Не устраивает – вообще уйду. Начнут детям козни строить – переведу в другую школу». И она успокоилась.
Лёлики проболели в общей сложности два месяца, но всё-таки поправились. Поскольку Аня занималась с ними, особых пробелов в их образовании не случилось. А вот в её классах ситуация была более чем печальной… В первый же день по возвращении Антуанетта Викторовна (уже давно не смущавшаяся своего имени – как-то не до того теперь!..) была вызвана к директору «на ковёр». На нём (на этом самом ковре, бежевом, с чёрно-белым орнаментом) Аня и расплакалась, совершенно не понимая, зачем она это делает… Вера Никандровна пробовала её успокоить – сначала по-директорски, потом «просто как женщина», и наконец при помощи валерьянки.
Использовав все средства, директриса погрузилась в глубокомысленное молчание, дав Ане возможность ещё немножко повсхлипывать. Когда все звуки стихли, Вера Никандровна сказала:
- Знаете, Анечка, если женщина – хорошая мать, у неё больше шансов стать хорошим учителем… Конечно, это трудно совмещать. Но подумайте о будущем. Дети очень быстро растут, а, вырастая, хотят видеть своих родителей состоявшимися, успешными в профессии. Не упустите ли Вы время? Ведь Вам всё дано, чтобы быть отличным учителем! Но всё надо делать вовремя…
- Всё это правильно, но для меня главное – мои Лёлики! – возразила Аня. – Если бы они не болели так часто… И потом мне всё время кажется, что я их обкрадываю…
- Да-да, я Вас понимаю. Но Вы не хотите понять того, что говорю я. Наверное, для этого должно пройти время… К сожалению, мы чаще учимся на своих ошибках…
- «Умные учатся на чужих ошибках, а дураки - на своих»? – усмехнулась Аня.
- Заметьте: я этого не говорила! – улыбнулась в ответ директриса.
«Но именно это имела в виду…» – подумала Анюта.
- Может быть, до конца учебного года Вы измените своё решение, Антуанетта Викторовна… Нам было бы жаль с Вами расставаться!
- Может быть, - ответила Аня, глядя мимо Веры Никандровны. И обе поняли, что этого не может быть…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ