Окурок

- Курил?
- А че?
Ленка пристально посмотрела на меня и, подойдя вплотную, засунула обе руки в карманы моих «финок». Лицо сестры оказалось при этом напротив моего, потому что она нагнулась, так как была старше меня на четыре года.  Ленка потянула носом, кончик которого уткнулся в мой.
Я не задумывался, почему мои бриджи называются финками. Один  карман был с дыркой. Но в другом…
Сестра вытряхнула содержимое на пол. На широкой доске дощатого некрашенного пола оказался окурк.

У нас произошел    «крупный» разговор с сестрой. Она от меня все время что-то требовала. На этот раз отчета в том, откуда у меня окурок? Что я мог ей сказать?
Накануне мы с Витькой-очкариком дымили «бычками» под мостом канала или арыка по-туркменски, который к осени оказывался без воды и нам, мальчишкам, было интересно рассматривать все то, что обнаруживали на дне.  А потом мы стояли  под настилом моста из ряда бревен, собранных наподобие плота, на котором был толстый слой асфальта. Сверху проезжали машины, в основном «полуторки» и на нас сыпались камешки, сухая земля, кусочки асфальта. Было страшно: вдруг какая-нибудь машина провалится.
- Ты давай с затяжкой, - подзадоривал меня Витька, - чего зря «бычок» переводить. Так и каждый может пыхтеть паровозом.
В затяжку было страшно. Пришлось отказаться от брезгливости, которую испытывал, сжимая в губах окурок: может быть, его выбросил какой-нибудь больной туберкулёзом. Ведь судачили соседки о том, как в Москве ходил чахоточный и отдавал детям облизанные им конфеты.
Я, зажмурив глаза, сильно втянул в себя воздух. Дым проник глубоко в легкие так, что меня тотчас же «понесло». Закружилась голова, и я упал на дно канала.
Витька засмеялся.
- Слабак! – крикнул он и ткнул в меня указательным пальцем, мол смотрите на этого маменькиного сынка, хотя рядом никого не было. Но мне показалось, что надо мной смеется весь наш мальчишеский "свет". Витька ведь все равно расскажет во дворе, как я от затяжки упал. Будут смеяться. Но не так, если бы меня увидели с кем-нибудь из девчонок в городском парке. То было бы несмываемым позором. В нашей дворовой компании, плавно переходящей за воротами в более крупное уличное содружество, девчонок презирали. Я знал несколько стишков, которые низводили их до примитивных существ…
Ленка все твердила:
- Покуриваешь, братец?
И бросила окурок мне в лицо.
Я стоял красный. Может от стыда, а может быть, и от первого гнева мужчины. И я продекламировал что услышал на улице:
- Ты корова, а я бык.  Я тебя тык, а ты – в арык!
Очень неприличное по моим понятиям стихотворение. И вся его аморальность заключалась в слове «тык». Я окончательно  зарделся от стыда и выскочил на улицу.
Был январский день. За полдень. Мама мыла полы в конторе городского парка. А мне захотелось исчезнуть. Мое малодушие нарисовало жалостливую картину того, как меня долго ищут, разное предполагая, жалеют, и, найдя, прощают это самое слово «тык». Я очень хотел, чтобы меня простили заочно, потому что стоять и выслушивать правду о себе, как об испорченном  мальчике, было выше моих сил. И побрел через весь город на юг, без конца переживая свою дерзкую декламацию.
Уже в те годы меня можно было уличить во многих грехах. Жизнь преподносила немало соблазнов. Например, нас с Витькой можно было застукать у дверей дворовых туалетов, сквозь большие щели дверей мы подглядывали за Полиной, известной дурочкой девятнадцати лет, которая кричала о том, что расскажет нашим мамкам, как мы подсматриваем. Но не рассказывала. А, возбужденная нашим интересом, уводила нас за сараи и, задрав юбку, показывала свои прелести. 
…Я шёл хорошо известной мне дорогой. Первые четыре квартала вели к школе, где я учился в четвёртом классе. До конца каникул оставалось два дня.
Еще через два квартала предстояло перейти через пешеходный мост над железнодорожными путями. Это был подъем на Эверест, вершина которого находилась в десяти-пятнадцати метрах от земли. Деревянные ступеньки скрипели и обещали провалиться. Но сам переход над путями манил небольшими противопожарными  нишами, на которых рядом с красными щитами с инструментами стояли такие же красные бочки с песком. Если зайти в ниши и прижаться к перилам, то охватывала жуть. Ты висел над землей на огромной высоте, и казалось, что вот-вот упадешь вниз с этими бочками.
Но надо было идти дальше. Холодный ветер гнал вниз. Дерзкое «тык» толкало дальше.
Через два квартала аркой северного входа принимал в себя городской парк.
Он не казался пустым. И не из-за того, что там и сям сидело или прогуливалось несколько людей в придуманном ими одиночестве. Нет, голые деревья заполняли  пространство парка странно застывшей компанией. Акации сплетали свои кроны над аллеями. В жаркие месяцы среднеазиатского лета здесь был оазис прохлады с  лотками и будками, в которых продавали  мороженое  и газированную воду.
Сейчас деревья как бы развалились в удобных для отдыха позах. Акации раскачивались сами от ветра, а карагачи, толстыми стволами, размахивали ветвями, словно руками в неспешной борьбе.
Я шел вдоль ограды, не заходя, а огибая парк, готовясь к встрече с мамой, которая могла в это время выплескивать грязную воду на улицу. Контора примыкала к западным воротам парка. Но я проскочил опасный участок пути и оказался в створе  улицы, ведущей в аэропорт. Улица так и называлась - Аэропортовской. Через четыре года она будет носить имя Гагарина.
Страшная это была улица. По правой стороне она начиналась с одноэтажного углового здания областной филармонии. Мне было четыре года, и сестра повела меня сюда на какое-то представление, в котором один дяденька был с двумя лицами. И вообще он был страшно двусторонний. Когда он приблизился к тому месту, где мы сидели, размахивая четырьмя руками, попеременно показывая два лица со страшными оскалами, и одно из них было неживым, я написал в штаны. Моей сестре было восемь лет, она была очень старшей. И с высоты разницы лет ругала меня, что ей стыдно за меня!
А прошлым летом по этой улице шла голая женщина. Взрослые говорили, что её проиграли в карты, и ее видели до самого аэропорта. Так иногда было в нашем городе, когда урки проигрывали   ставку на голого человека, и проигравший выходил на улицу и  угрожая финкой заставлял первого встречного раздеться и идти несколько кварталов. Милиция, конечно, увозила бедолагу. Я сам ничего не видел, но о женщине мне рассказал Витька. И хмыкнул, что сиськи у нее были  пустыми и отвислыми.
Я представил, как она шла посредине проезжей части дороги, озираясь и безмолвно прося о помощи, и почувствовал себя самого голым, тоже идущим в сторону аэропорта. 
Так я дошёл до посёлка мелиораторов – огромного квартала из одноэтажных домов и оказался у дяди Семы, мужа моей тётки Акулины. У неё много было таких «мужей». Но здесь она бывала часто. На этот раз тётка застряла где-то еще.
- Ты как сюда забрёл, - спросил дядя Сема, открывая дверь.
Я расплакался и рассказал.
Хозяин поставил на керогаз чайник. Мы попили чая, я, разомлевши, заснул прямо на стуле.
Солнце клонило уже к горизонту, когда я открыл глаза.
Меня наверное ищут! Мама начнёт сходить с ума, Ленке достанется! Надо бежать!
Я вскочил с кровати, на которую меня уложил дядя Сема. Сам он стоял на веранде и курил самокрутку.
- Ну, что выспался?
Я кивнул головой.
- Пойдём, посажу тебя на транспорт.
Мы прошли через посёлок и остановились на аэропортовской улице. Автобусы здесь ходили редко. Но зато перед нами остановилась арба, запряженная осликом.
- Салам алейкум Семён, - приветствовал туркмен в овечьей шапке.
- Айлекум салам, Курбан!
- Собрался куда?
- Да вот мальчонку надо домой отправить.
- Иди, малчык, садись рядом! – пригласил Курбан.
Дядя Семён поднял меня и усадил на сено в телеге. Шепнул:
- Все будет нормально, но словами не бросайся. Береги их, так и станешь писателем!
Курбан довёз меня до моста, я поскакал по ступенькам и догнал идущую домой маму. Она  удивилась:
- Что ты здесь делаешь?
- Тебя встречал, да прозевал.
Она обняла  и поцеловала меня.
Ленка ничего не сказала, увидев нас двоих.
А я запомнил то, как можно стать писателем.