Не оставить надежду

Памяти моего ученика и друга Ф.А.

В тот день Петя рассказал мне свой сон: «Я в виде личинки стрекозы лежу на дне какой-то реки и возмущаюсь: почему это особи старше меня, ставшие уже настоящими стрекозами, вольготно порхают где-то высоко над водой и не возвращаются назад на дно? Что же они не рассказывают нам: хорошо им там наверху, под лучами солнца, или здесь, в тиши и мраке, лучше»?
Тему его странного сна мы не обсуждали. Искать смысл в том, что неподвластно нашему восприятию, увы, бесполезно. К тому же я и без «сонника» знал, что мой бывший ученик Куваев Петя  не имеет никаких шансов выжить…
В больницу, где проходил курс лечения Петр, я пошел с его мамой - Еленой Сергеевной. Совсем недавно она была миловидной, не лишенной привлекательности женщиной, а теперь в один миг превратилась в сгорбившуюся и почерневшую от горя старуху.
Я не сразу узнал в высохшем до костей юноше лихача-красавца, спортсмена нашей команды из училища, который всегда был жизнерадостным товарищем, преданным и надежным другом в различных жизненных ситуациях.
Видеть увядающего человека в расцвете сил всегда тягостно и больно. Но Петя твердо стоял на ногах и своим задорным поведением вселял  уверенность, что в этой жизни пока не всё  так уж плохо. Он остался таким же, каким я его знал до болезни.
Юноша не скрывал: он знает, что скоро умрёт. Но преждевременно справлять по себе гражданскую панихиду не собирался.
Наоборот, Петр встретил меня, с позволения сказать, весело и сразу отчебучил:
– Ну, как вам покойничек, Сей Сеич? – слегка откинувшись назад и театрально скрестив на груди руки, прошептал он. –  Достоин ли мой весёленький пейзажик кисти Айвазовского?
И с лёгкой грустью засмеялся.
Отвыкнув от наших давних веселых штучек, я, признаться, опешил:
–  Ну и шуточки у тебя, барин. То, что ты лежишь тут и претворяешься больным – это еще полбеды, но зачем слова такие говорить?  Мать пожалел бы…
– Я только этим в последнее время и занимаюсь, но она никак не может ко мне такому привыкнуть. Сколько раз можно повторять, что Бог смерть не сотворял, что это уже давно стало де-фактом, – мягко отшутился Петя, обнимая мать.
Елена Сергеевна не могла выносить подобных разговоров, была безутешна и её пришлось отправить домой.
Наверняка многим покажется грубым и бездушным подобный эпизод, но мне тогда подумалось вот о чем:
„Каким должен быть сильный человек? Наверняка таким, который сможет перенести любые телесные и духовные испытания. Все мы уважаем таких людей и ценим, но почему-то только во время этих самых испытаний. Стоит человеку победить, как он становится уже обыкновенным и неинтересным. Вот так вот и получается, что дать оценку человеческой жизни может только его смерть. Вот Петя, – продолжал философствовать я, – ни художник, ни композитор, ни поэт, а посмотришь на него, послушаешь его слова  и восхищаешься силе его духа. Он не скулит, не жалеет о раннем уходе из жизни, а так, между прочим,  убеждает себя и окружающих в существовании „приличного того света».
Не удивительно, что Петя, словно в продолжение моих мыслей, без малейшей грусти сказал:
– Да, 27 лет! 27 лет и ничего не сделано для бессмертия!..  А помните, – оживился он, – я рассказывал, что в детстве мечтал стать космонавтом, а в юности – знаменитым поэтом. Как видите, мне не удалось стать таким, как Гагарин и таким, как Лермонтов.  Радует только одно: я умираю строго в их возрасте. Неправда ли удивительное сходство?  Мечты-то сбываются! Правда, учитель?
Я мысленно с ним согласился, и мне тоже захотелось поговорить на эту „весёлую“ тему:
- А что, бывший человек Петр Куваев, пахнет уже сыростью река забвения, или еще греет красно солнышко?
Он улыбнулся, по привычке хотел поправить уже выпавшие на голове волосы, но только сложил в бутон бледные губы:
- Я даже слышу грозные трубы архангелов и отчетливо вижу надпись над  белыми вратами: „Они оставили надежду, а мы – нет!“ Наверное, это врата рая и я где-то совсем рядом. И знаете, – как заговорщик, перешел на шепот он, – я там, с теми, что наверху, заранее договорился, что два смертных греха – обжорство и уныние – в день моего поминания Вам простится…
Мне так хотелось его перебить, утешить, сказать, что всё это бред, что врачи сделают все возможное для его выздоровления, что роковой, или раковый диагноз вдруг может не подтвердиться, что изменение формулы крови еще ничего не значит, что…
– Вы же прямой, вы же честный человек, Сергей Алексеевич, – без всяких там „Сей Сеичей“  серьёзно сказал Петя. – Вы понимаете, как забавно, когда при жизни уже есть желающие говорить обо мне или хорошо, или нечего. Давайте же хоть мы не будем сентиментальными, и дайте мне возможность выговориться, потому что только вы можете понять мои последние причуды. Конечно, мне страшновато ощущать органический распад живого организма, – как преподаватель анатомии с кафедры и не о самом себе, произнес он. – Сейчас я похож на существо под названием голотурия, которое, если его тронуть, распадётся на куски. Меня коснулась невидимой рукой «белая» болезнь, и теперь мой распад – это уже постфактум. Но я еще жив, – спокойно акцентировал он, – и попросил бы говорить обо мне правду…
– Когда ты успел нахвататься таких умных слов? – чтоб сменить тему,  спросил я. – Совсем недавно, помнится, ты не мог отличить, что, например, василёк и василиск – это не совсем одно и то же понятие, что майский ландыш нельзя переворачивать в «лайский мандыш».
– Отстали вы от жизни, - после короткого смеха, отозвался он. – Я давно уже стал большим оригиналом и могу, к примеру, в знак согласия с вами, 50-ю способами сказать слово: «да» и,  не согласившись, сказать 500-стами способами слово: «нет». Но главная моя гордость, – с детской наивностью продолжил изумлять меня он, – я без запинки научился произносить одно выражение племени, живущее в штате Юта. Оно состоит из 52-х букв и имеет какой-то тайный смысл. Петр на одном дыхании выпалил: Руппакхнухтокепенаувутчуткукквоканехчаениннумуннонок. – Вдруг пригодится… там, –  весело закончил разговор он.
В тот день я ушел от него в хорошем настроении, хотя веселиться повода абсолютно не было. За 5 сеансов внутривенного облучения, процесс так называемого злокачественного течения не прекратился, а скорее наоборот. Петя это прекрасно знал и  пытался успокоить маму, убедить её, что все фантастические затраты на его выздоровление – фикция, обман, не оправдывающий  благие, но безнадежные намерения.
В день своего отъезда домой, я пришел к нему попрощаться. На этот раз Петя был серьёзный и попросил об одной услуге:
– Напишите мне эпитафию на камне…
– Почему на камне? – без смущения спросил я.
– Потому, что Пётр – по-гречески, значит – «камень». Надеюсь, хорошая надпись не так быстро сотрётся, – заметил он.
Я  пообещал.
Ах, как бы удивился мир, если б он не умер! Как захлебнулась бы звонница, извещая живых о чудесном исцелении раба божьего!
Но он не удивил мир. Он оставил его. Спокойно, до последнего выдоха оставаясь человеком этого света.
Так получилось, что я не был на его похоронах.
Теперь я не стану подробно описывать, как Елена Сергеевна почти неделю со дня его смерти, держала труп сына дома в ванной, наполненную сухим льдом. Как больше 3-х месяцев, изо дня в день заходила в его комнату, включала магнитофон, слушала траурную мелодию и плакала, плакала…
Лучше вспомню, как через некоторое время после описанных событий, я приехал к ней в гости. Тогда передо мной предстала посвежевшая, румяная женщина, полна сил и энергии. Слава Богу: как говорится, живым – живое. Но всё же трудно было поверить, что мать так быстро нашла себе успокоение. Стыжусь, но в тот миг в мою голову невольно пришла мысль, что Елена Сергеевна находится в тихом помешательстве. Но, как выяснилось, я ошибся. А дело обстояло так.
Прямо перед радуницей, как она мне рассказала, ей приснился сон:
„Храм, не храм, а какое-то здание с аметистовой балюстрадой. Возле этих перил стояли мужчины в мокрых черных апанчах и женщины, головы которых покрывали аметистовые диадемы в виде венков. Где-то в стороне чуть слышался хорал в сопровождении органа, уплетенного пахучей жимолостью.  Стояла я, слушала слёзные песни и рыдала. Вдруг, со стороны этих теней-людей до меня донёсся зов сына, тоскливый-тоскливый такой. „Что с тобой, сынок? – утирая слёзы, спросила я. – Разве тебе плохо здесь? Посмотри, какое красивое и привольное место :  ароматный воздух, душевная музыка и красивые женщины вокруг – всё то, что ты так любил в прошлой жизни“.
„Мама, – печально ответил Петя, – мне было бы хорошо здесь, очень хорошо могло бы быть, но мешает одно обстоятельство…“
Его голос вдруг исчез и как будто бы всё видение пропало. Наверное, в этот миг я проснулась, а может быть и нет. Но точно помню, как я стала кричать: „Какое обстоятельство? Петичка, почему тебе плохо, кто не даёт тебе покоя?!“
Чувствую залитую моими слезами подушку, ясно слышу эхом повторяющиеся мои вопросы к сыну, но никакого ответа так и не дождалась. Видимо, во сне я потеряла сознание, если такое может быть.  Во всяком случае,  тогда для меня всё исчезло, исключительно всё. И вдруг – совсем рядом, я снова услышала голос сына: „Мама, мне здесь очень тяжело, потому, что ты плачешь, потому, что ты мучаешь себя и… меня. Не плач, если хочешь, чтобы мне было хорошо. Не плач, мама…“
Проснулась я далеко за полдень совсем другим человеком. После этого сна я стала   жить спокойно и больше ни разу не плакала:  так велел мой сын.
Я был искренне рад за неё. За то, что они, наконец, стали на свои, указанные Богом, места.
На прощание, я осмелился и сказал ей:
- Наш Петя – настоящий человек этого и… того света, правда?