Белый плен

Письма горят. Стекло бьется.
Как странно узнавать, что красивый светло-желтый камень в броши, что она раньше носила на груди, всего лишь дешевая подделка. Крашенное стекло разлетается на сотни крошечных осколков, стоит хорошенько ударить об угол стола.
Анна в отчаянии роняет голову на руки. У нее ничего не осталось. Она готова продать все, что у нее есть, но беда в том, что у нее нет ничего. Даже украшения, с огромным трудом вывезенные за границу в узле, оказались дешевой подделкой, фальшивкой.
Известный ювелир, пришедший оценить украшения, долго смотрел непонимающим взглядом то на них, то на Анну, словно оказываясь верить, что такая неглупая женщина держит его за идиота. Он просто взял брошь с крупным светло-желтым камнем и с силой ударил ее об угол стола. Молча продемонстрировав украшение Анне, ювелир вежливо кивнул и покинул ее апартаменты. По прозрачной светлой желтизне камня поползла трещина.
Она могла быть уверена только в подлинности аннинского креста, украшенного красной финифтью, и с ювелирной точки зрения, не представлявшего такой уж большой ценности[1].
Такой похожий на него александровский крест с рубинами сейчас был бы более кстати[2].
Деньги стали мерилом всего - даже чести и славы. Анна готова продавать ордена. Белое движение осталось без последней рубашки и малейшей поддержки. А красным помогал Байльшмидт, которому было так нужно, чтобы Иван отказался от войны. Юный Людовик, которого она помнит еще щуплым подростком, вырос и стал опасным врагом. Юный Людовик, когда-то так позабавивший ее суждениями железного канцлера[3], вырос и стал Людвигом. Пусть он и проиграл войну, Брагинская была почему-то уверена, что амбициозный мальчик на этом не остановится. Он вышел из тени старшего братца и Анна долго не могла понять, хорошо это ей или плохо. С Гилбертом ее связывали долгие и сложные отношения. В Европе считали их то любовниками, то друзьями, то равнодушными друг к другу гордецами. На самом деле Анна Брагинская и Гилберт Байльшмидт были врагами. И врагами они были настолько долго, что их молчаливое противостояние было крепче дружбы. "Я велик!" - прибавлял пруссак при каждом удобном случае, а Анна только презрительно усмехалась. Она то знала, кто здесь на самом деле велик.
- Старый враг лучше старого друга уже тем, что он постоянно о тебе помнит, - с этими словами Гилберт однажды пригласил Анну на танец на каком-то праздничном приеме.
Девушка благосклонно приняла приглашение, удивив этим всех присутствующих.
- Вас забудешь, герр Байльшмидт! - вздохнула русская и улыбнулась, будто сказала тогда приятный комплимент, а не ехидную колкость, - Могу ли я рассчитывать на взаимность?
- Несомненно, фройляйн Брагинская. Думаю, буду ненавидеть вас так же сильно, как и вы меня, если не сильнее, до конца наших дней, пока смерть не разлучит нас.
- Думается мне, мы и там найдем друг друга, чтобы поквитаться за все старые обиды, - резонно заметила Анна.
Они танцевали и перебрасывались колкостями и оскорблениями, давно привычными, а потому давно не обидными. Потому что знали: в мирное время им все равно придется сосуществовать. Их ненависти есть место только на войне. Война, впрочем, редко когда заставляла себя долго ждать.
Он долго не мог простить ей экстремального купания в водах Чудского озера[4] и, кажется, так и не простил, а она так и не забыла его дурацких мундиров, так глупо смотрящихся на ее солдатах[5].
Но сейчас никому уже нет дела ни до оздоровительных процедур бравого прусского вояки, ни до наряда русской амазонки. Всем есть дело только до денег. Где их достать, Анна не представляет.
Она иступленно колотит о край стола злосчастной брошью со светло-желтым камнем, пока тот не рассыпается на осколки. Чудесное ожерелье с бриллиантами на поверку оказывается всего лишь хорошо ограненным горным хрусталем - камни не царапают стекло. Серебряные серьги с мелкими сапфирами и вовсе без пробы.
Анна перебирает украшения и жалеет, что в отличие от многих придворных дам никогда не проверяла на подлинность подарки поклонников. Все они оказались еще большей фальшивкой, чем ее идеалы.
Ей не за что больше биться. Ей незачем больше высушивать рассказы Франциска и последние новости. Она собственноручно готова оборвать последнюю нить, связывающую ее с реальностью, и погрузиться на дно пропасти своего отчаяния. Горе всего народа, горе целой эпохи охватывает ее - слишком много, чтобы мог вынести один жалкий человек. Но Анна не человек. Она не может в полной мере относить себя к людям и даже в кои-то веки рада этому. Только осознание вечности своей сущности не дает ей окончательно сдаться. В конце концов, они все иные, им не положено умирать. О судьбе матери она старается не думать[6]. Чтобы отвлечься, она перебирает до сих пор не разобранные вещи.
Пожитки Анны, которые она успела вывезти с собой, необычайно скудны, а большинство вещей имеют ценность лишь для нее самой.
Зачем-то она взяла с собой дурацкие старые конверты: их с братом переписку. Малейшее воспоминание об Иване вызывает злобу и даже зависть. "Как же там дорогой Жан? - думает Анна, продолжая коверкать имя брата на французский манер, помня, как он не любил этого, - Интересно, как дорого он продал свою честь? Надобно бы знать, чтобы самой не продешевить…" Она помнит, как еще в девятьсот пятом он однажды ночью загнал свой егорьевский крест за полбутылки  медицинского спирта[7].
Тонкие изящные пальцы скользят по краю старой бумаги распечатанного конверта. Тонкие изящные пальцы уже давно не такие тонкие и изящные, как были, когда она еще была при дворе. Однако Франциск не жалуется, а во внимании других мужчин Анна пока не нуждается. А в том, что все же нуждается во внимании Франциска (или даже "хотя бы Франциска") она себе ни в коем случае не признается.
Она решительно достает первое попавшееся письмо и начинает читать:
"Здравствуйте, мой дорогой брат Жан!
Сердце мое не спокойно, день ото дня на душе становится все тревожнее. Я знаю, в отношениях наших мало тепла, которое могло бы быть меж братом и сестрой, но, надеюсь, мы сможем оставить все это сейчас, в столь трудные для нас обоих дни. Я страшно обеспокоена тем, что творится сейчас на подступах к Москве. Мне ничего не говорят и просят пить сердечные капли. Государь опасается, что со мной может случиться удар. Какие глупости, право! Но мне было несколько неловко требовать от него ответа, а он так старательно уклонялся… Скажите хоть вы мне: что решено? Не томите, молю! Мой дорогой брат, мой милый Жан, я знаю, как противны вам все эти иностранные словечеки и моя манерность, но иначе я не умею. Меня учили по-французски, по-немецки и даже по-англицки, но вот по-русски учить забыли. Я, как умею, хочу сказать вам, что вы можете на меня всегда рассчитывать. И принадлежность моя к слабому полу ничуть не означает, что я не могу быть полезной. Вы наверняка позабыли, как славно мы бились с вами в детстве и юности. Я ничуть не уступлю вам в бою, мой дорогой брат, к тому же, в седле держусь свободнее. Но вас настоятельно прошу быть осторожнее. Чует мое сердце: быть беде, какой еще не было. Быть может все это лишь бредни, навеянные ночным воздухом. Я ведь в последнее время совсем забываю открывать окна и в покоях моих так душно, что девушки всерьез опасаются за мое здоровье. Быть может все это глупости, что я надумала себе бессонными ночами, думая о тяжкой судьбе, общей и нераздельной для нас обоих. А может и вовсе опасения мои напрасны. Как знать… В любом случае, берегите себя. И пишите, пишите мне, прошу вас! Без ваших писем мне тоскливо на душе.
На том прощаюсь, хоть и мысленно каждую секунду пребываю с вами.
С трепетом и нежностью, навеки сестра ваша, Аннэт Брагинская".
Так много лет прошло с тех дней. Отечественная война заставила брата и сестру Брагинских забыть о своих разногласиях. И даже Анна, тогда еще влюбленная во Франциска, силилась забыть о своих чувствах и стать выше наивного детского обожания. Спустя годы ей это удалось. Даже слишком.
Ведь русская девушка слишком холодна к малодушному французскому романтику.
Рядом лежит еще одно письмо. Короткий ответ, нацарапанный неровным крестьянским почерком на клочке бумаги.
"Здравствуй, милая моя сестрица Аннушка!
Меня огорчает тот официальный тон, которым ты пишешь свои весточки. Мы все же родная кровь, не чужие друг другу люди и мне хотелось бы, чтобы ты была поласковее.
Напрасно ты так беспокоишься о ситуации на фронте. Решение принято: Москву сдать. На то не моя воля, но иного выхода, кажется, вовсе нет. Наше с тобою сердце, одно на двоих, будет отдано врагу. Не торопись только плакать, Аннушка. Все будет хорошо. С Москвою не будет потеряна Россия, обещаю.
Об одном прошу: не пиши ему больше писем по-хранцузки, не зови его больше по имени. Христа ради прошу тебя, не люби его. Он не достоин твоей любви.
Твой брат, Ваня".
Анна знала, даже тогда знала, что за строками "он не достоин твоей любви" скрывается упрек "эта сволочь вторглась в наши земли, бьет наших людей, грабит наши деревни, а ты говоришь на его языке, перенимаешь его манеры и ведешь себя, как продавшаяся врагу блудница". Но все равно писала Франциску письма с упреками, на которые он отвечал ласково, пытаясь убедить, что начавшаяся война не должна повлиять на их отношения и он все так же нежен к "ma cher Annette".
В этих его письмах было не меньше лжи, чем в их переписке с братом.
Пухлый конверт с письмами двух людей, пишущих друг другу из разных эпох и с разных социальных ступеней, несмотря на формальное равенство, которые могли бы стать настоящим сокровищем для историков, падает в камин. Падает - не летит - будто сомневающаяся еще рука бросила. Но ничего не вернуть.
Письма горят.
На журнальном столике рядом с фальшивыми драгоценностями стоит чашка крепкого кофе. Анна не притронулась к нему.
- Аннэт, послушай, тебе не кажется… что смысла уже нет? - Франциск осторожно кладет руку на ее плечо.
- Кажется, - вздыхает она, но тут же добавляет, - Поэтому мы и не должны отступать.
Белый цвет надежды давно померк и затерся о безысходную реальность. Анна впервые облачается в траур.
Белое движение начали святые, а закончили мародеры. В том, что белая гвардия свое отвоевала, сомневаться не приходится. Время безвозвратно ушло. Ушла империя с двуглавым орлом и пышными балами, с прекрасными дамами и галантными кавалерами, ушло время войны, проигранной заведомо. Все закономерно, Анна сама это говорила. Им на смену должны прийти нестройные ряды полуграмотных пролетариев и серп с молотом. Все это выглядит смешно и даже нелепо в глазах отжившей аристократии, к которой относится Брагинская. У каждого есть выбор: забыть о былом величии, проститься с роскошью и покориться новым порядкам, рискуя быть расстрелянным или репрессированным, или бежать позорно, как бегут последние крысы обнищавшего в момент дворянства с тонущего корабля империи.
На журнальном столике рядом с чашкой крепкого кофе лежат фальшивые драгоценности, словно напоминание о лжи ушедших эпох. Белое ожерелье с бриллиантами оказалось дешевой подделкой. Один лишь кулон с камнем мерзкого кровавого цвета выглядит настоящим - камень выдержал удар. Анна дергает за цепочку, вытягивая его из общей кучи. Потом надо будет отнести ювелиру. Он точно скажет, настоящий он или нет.
Эмиграция, казавшаяся лишь временной мерой, продлится еще долго, в этом уже никто не сомневается. Вся белая эмиграция, которую Анна обещала вернуть домой в возрожденную империю, оказалась отрезанной от Родины навсегда. Спасение обернулось пленом.
Этот белый плен уже не угнетает, не давит на плечи мертвым грузом. Взгляды веривших уже не кажутся укором. Равнодушие - тоже своеобразная защита.
Стекло бьется, но кулон с крупным плоским камнем мерзкого кровавого цвета остался целым. Настоящий ли он, покажет время.
Ее время уже ушло, ушло безвозвратно и Анна слишком хорошо это понимает. Понимает слишком хорошо, чтобы согласиться.
Но борьба бессмысленна. Она уже в плену.
Белая эмиграция обернулась белым пленом и поделать с этим уже ничего нельзя.
Горят старые письма. Бьется бесполезное стекло.
Прошлого не вернуть.
______
Примечания:
[1] - имеется в виду знак ордена святой Анны (какая ирония!) первой степени. "Гражданской анной" при рождении жаловались все великие княжны, так же как новорожденные великие князья жаловались "Андреем Первозванным". Анна, как особа более чем приближенная ко двору, вполне могла иметь этот орден, но, разумеется, без отличия "за боевые заслуги".
[2] - речь идет о знаке ордена святого Александра Невского, действительно отдаленно (в темноте, издалека и для незнающего человека) похожего на знак ордена святой Анны. (Автор намеренно не поминает всуе орденские звезды) Обычно этот орден давался за боевые заслуги, коих у Анны быть не могло. В моем представлении, Анечка, в отличие своего брата, в боевых действиях прямого участия не принимала.
[3] - вспоминаем Отто фон Бисмарка, довольно неплохо рассуждавшего о том, как надо вести войну с русскими
[4] - хэдканонные бредни автора продолжаются. Полагаю, во время монголо-татарского ига Анна являлась воплощением знаменитой "новгородской вольницы". Она же и ходила приглашать на княжение Александра Невского и вместе с ним же искупала в Чуди  Байльшмидта-старшего.
[5] - речь идет о времени правления императора Павла Первого, большого поклонника прусских порядков, который ввел в русской армии прусскую "палочную" дисциплину и даже прусские мундиры с косами и напудренными париками
[6] - и вновь хэдканонные бредни автора. В моем представлении Русь, как самостоятельное воплощение, перестала существовать после монголотатарского ига.
[7] - маленький серебряный крест в петлицу, отлитый по образцу Георгиевского креста. Первое время не считался наградным, хоть и вручался солдатам за особые заслуги в боях. Пенсии он не предполагал, права называться "Георгиевским кавалером" не давал, к участию в дворцовых мероприятиях не обязывал. Пожалованные этим крестом (из податного сословия) всего лишь освобождались от телесных наказаний и получали незначительную прибавку к жалованию. Но, несмотря на это, крест тут же был прозван в народе "георгиевским" или по-просту "егорьевским". Иван, честно сражавшийся за Родину, получил этот по сути своей унизительный для него знак отличия, как и многие простые солдаты. В "девятьсот пятом" же, как все поняли, произошла первая русская революция, а Ванька на радостях ли, с горя ли загнал крест какому-то торгашу за полбутылки спирта. А уж пил ли он этот спирт, отмечая победу, или кому-то из вышедших на баррикады раны обрабатывал - воля фантазии читателя.