Кукуцапль, Старый и другие

Вечерело. Лениво, нехотя, чвикали в зарослях запоздалые ко сну дневные птахи. В слуховом окошке чердака усадьбы, что на отшибе, в стороне от города, вспыхнули два огонька, разом, двумя блюдцами.
- Угу!!! Ух! Угу!!!- пронеслась по округе призрачная тень, вводя в смятение и лёгкую дрожь всякого путника, теряющего чёткость зрения в сумерках и представляющего себе, в размытости созерцаемого, чёрт-те какие силуэтами видения, обтянутые мрачной, серой, прозрачной, дымящейся  кожей.   
Но небо, небо... Красная краска, будто пролитая нерадивым работником из опрокинутого им в похмелье ведра, показавшего своё багровое полыхающее дно-солнце, растекалась по небу множеством оттенков, расплывчатых пятен, прямыми, заковыристо ломаными линиями, пронзая, обтекая взбитые в лёгкие воздушные сливки облака, придавая им притягательную сладость клубничного мороженого, заманчиво манящего, зовущего протянуть руку к нему и украдкой макнуть пальцем в самую маковку, потянуть в рот и с урчащим удовольствием слизнуть молочное лакомство.
Закат розово-вишнёвым напитком влился в проём окна, полностью заполнив собой одну из палат местной душевного милосердия больницы-усадьбы. Играя тенями и светом, осветил одиноко сидящую в углу, на кровати, фигуру.
Фигура представляла зрелище доброе, безобидное, ранимое, беззащитное, вызывающее жалость и сострадание к себе любого, кто по какой-либо причине, когда-либо имел неосторожность или прямое по долгу службы обстоятельство, причину соприкоснуться взглядом, глаза в глаза, с этим сжавшимся в испуганный комочек существом на больничной койке.
Фигура жила в больнице с незапамятных времён, уж, и не помнит никто, какими судьбами, чьим велением, желаниями её присутствие закрепилось намертво, на вечно под сводами благотворительного заведения. История на столько стара, что покрылась мхом  неизвестности, превратила в труху память о ней. Пришло время назвать имя Фигуры (по логике сюжета любого рассказа), но, кто ж его помнит? Сколько судов-пересудов шепталось в бесконечных коридорах, палатах, каморках, подсобках, столовой, кухне между болящими душами, принуждённо живущими в больнице, а также и среди стойко разум держащими, присматривающих за болящими. Никто не смог вспомнить имени Фигуры.
- На кой ляд ему имя, старому пню? Старому хрену? Дураку этакому? - с горяча однажды воскликнул новый главный врач больницы со странным именем Кукуцапль, пытавшийся успокоить испугавшегося и мятущегося в панике Фигуру, в момент первого своего, Кукуцапля, обхода, не зная как назвать и какое ласковое, доброе слово подобрать для успокоения, приведения больного к разумному результату в поведении, -  Старпёр!
Так и закрепилось с тех пор за Фигурой среди простых и добрых людей прозвище - Старый. Среди непростых людей и особенно добрых - Старпёр.
Главный врач больницы Кукуцапль был человеком современным, надёжным, устремлённым, поворотливым, знающим, чутко чувствующим пульс, куда, когда кашлянет или чихнёт руководство, вовремя поднося платочек:
- Будьте здоровы!
Замечен был, оценён таким важным словом - Главный - по здоровью, его охранения, пока в малой части, по душевной направленности, в отдельно взятой больнице, не далеко от города "N", но питающий надежды на несомненно большее везение, удачливость в приобретении более высокого положения. Ему нравилось слово - Главный, в совершенном и полном его объёме, без сокращения - Глав. Поэтому требование его к подчинённым и больным было твёрдым, жёстким, без компромиссов, называть его главным врачом, а не простеньким, фамильярным, с душком - главврач.
Старый сразу не понравился Кукуцаплю. Он видел в нём совершеннейшего антипода своему благородному происхождению, мироощущению, правильному, здоровому образу мыслей. При каждом обходе перед ним возникало сморщенное, беззубое, плешивое бородкой и лысое черепом, улыбающееся, довольное невесть чем лицо откровенного неудачника и, как считал главный врач, наглого, завистливого, недалёкого, чванливого пройдохи старикашки. И то, были, без сомнения, правильные, справедливые мысли разумного человека, учёного мужа, светила психиатрии в данном, конкретном месте, в его больнице, в которой он состоял на руководящей должности. Иначе и не могло быть.  В противном случае места их нахождения наблюдались бы, совершенно иным образом, обратным, занимаемым ныне.
Старый не относился к особам буйным, подлежащим существенному смирению приспособленной к таким крайним случаям рубашкой с крепкой тканевой основой, длинными рукавами, стальными с секретом застёжками на спине. Однако, поведение его, отличалось необыкновенной силы расстройством душевного равновесия среди окружающих его людей, как больных, так и персонала от выпивохи-дворника татарина с сожительницей санитаркой-прачкой, врачей разного ранга с их сестричками-любовницами, до самого главного врача (не замеченного в каких-либо порочащих связях), призванных усмирять всё, что возжелает вдруг взбеситься, отступить от разумного порядка вещей. Странно, но он взвинчивал всех до крайней крайности совершенно не прилагая к тому усилий, мало того,  ни коим образом не помышляя об этом, находясь сам  в блаженном, радостном, безмятежном настроении.
В нём гулял какой-то блуждающий дух противоречия, упрямства, безраздельной веры в свою правоту. Самым неожиданным образом дух выскакивал из его рта беснующимся чёртиком, а то, и дружной, разгульной, вольной в выборе непристойных выражений толпой пьяных в сосиску рож нечистой силы разной масти.
- Педерасты! - вдруг зависало, вибрируя неоднократным эхом в воздухе, умозаключение Старого, со счастливой улыбкой следящего за ежедневными новостями по телевизору.
Сами подумайте. Где новости и, где педерасты!? Где логика? В такие моменты всех смотрящих телевизор больных, допущенных к его просмотру в большой холл больницы на первом этаже, дежурный персонал и прочих, кто, откуда подглядывал, озадачивали эти вопросы не на шутку, кое-кого доводя до слезливого нытья и отчаяния за невозможностью осознать суть ответов на вопросы, других до белого каления, великой озлобленности по той же причине  непонимания. Все взоры обращались на Старого в одинаковой ненависти.
- Что? - мило спрашивал он, с невинной, прозрачной чистотой глаз, подтягивая уголки губ к ушам.
- Тварь! Ещё издевается! - шипело вокруг, руки тянулись к его горлу, в стремлении обвить цепкими пальцами, сжать, ломая с хрустом кадык, в счастливом предвкушении услышать скрежет последнего выдоха-хрипа из поганой, ненавистной глотки.
Откуда им было знать, что творилось в его голове, когда он видел двух руководителей страны? Молодого и старого. Кто мог догадаться о том, что в его сознании сейчас проносились многие лета его жизни, со многими руководителями необъятной страны? Все они, гаранты Конституции, находились на виду или исключительно одни, или при своих жёнах. А тут? Мальчик и дядя! Постоянно вместе, на работе, на отдыхе... десятилетиями... Чарующие улыбки, ласковые взгляды... Да, чёрт их побери, как не возникнуть мысли в больном воображении, как не всплыть слову:
- Педерасты! - случайно вырвавшемуся вслух, возможно, не справедливому, но, уж, очень напрашивающемуся, родившемуся в бестолково завитых извилинах, кое-где стянутых в крепкие узлы, не дающие прохода умным мыслям, в лысой голове старика?!
В чём он виноват? Ни в чём. Померещилось, показалось. Не так понял, не так рассмотрел, не то подумал, не то ляпнул. Умом не в умных вышел. Не успел, родившись, разумением в жизнь окружающую вникнуть, природу её познать правильную правильно, чем сам страдает, укоряется, не уютно себя чувствует и всё равно, пень с колодой ему в горло, повторяется из раза в раз, раз за разом, окаянный охальник.
А людей бесит, такое его нехорошее наклонение в мыслях, срам с языка срывающийся. Ещё бы! Какие же высший свет, элита, мозг страны  - педерасты?!!
Санитар-крепыш в два шкафа. Рука. Ухо. Скуливое повизгивание не столько от боли, сколько от страха быть выпоротым, посаженным, в несколько дней  протяжённостью, на диету  кашевую из манки, холодным, застылым блином в тарелке, раз в сутки. Неприятность...
Свезло. Отделался малиновым ухом, которое и не видно вовсе в вишнёвом закате. Таким и предстал Старый, в начале повествования, перед вами и вошедшим вслед, о, не вошедшим, ворвавшимся в бешенстве в палату главным врачом Кукуцаплем, гневно морщившим лоб, немо, беззвучно, но не менее гневно шлёпающим толстыми, влажными губами рыбы-сома, всей тушею выволоченной на берег, с взъерошенной шевелюрой, усевшейся на его голове по вискам и пониже затылочной части липкими прядями в завихрениях, неровными линиями по ушам и шее.
- Теперь погиб... как есть погиб... - вид Кукуцапля навёл на Старого такой страх, который ужасу не снился.
Отчаяние и немощь перед ближайшим будущим, поганостью своей, по важнее, по серьёзней чёртова чистилища будет (предполагаемо умом Старого), скрутили горемыку, в тот жалкий комочек, в углу палаты на кровати... К цвету розового заката подмешался, расползаясь по простыням вокруг комочка отчаяния, словно из сильно сжатой губки, мокрый ядовито-жёлтый цвет, источая специфический кисло-омерзительный запах.  Лицо Старого изобразило смущённую улыбку губами вниз. Он отдал себя полностью и беспрекословно злому року, обмякнув всеми телесами и косточками в одну, единую, однородную мякушку.
- Тьфу!!! Чтоб тебя! - Кукуцапль махнул рукой-плетью сверху вниз, - Чёрт знает, что! - обезоруженный и сражённый увиденным он бессильно плюхнулся на табурет, стоявший около кровати, - Ну, это чёрт знает, что!!! - посекундно вырывалось из его груди, - Чёрт знает, что!!!

- Почему же, милейший, именно - педерасты?! Почему, к примеру, если уж... не Геи?! - растерянно, кое как подбирая смысл и слова, спросил главный врач.
Старый сжал губы в непримиримом желании молчать.
- Что молчишь?
Старый, в дополнение к губам, с силой зажмурил глаза, так, что брови нависли над глазницами, скрыв их полностью, словно и не бывало глаз на этом месте.
- Молчи... - умоляюще шептал ему в одно ухо ангел-хранитель, калека от рождения.
- Ну, ляпни, ляпни ентовой бесовской силе, по всей её мерзкой, свинячей хрюкалке!!! - подзадоривал в другое чёрт с рогами, богатырского здоровья, ухохатываясь.
- Угу... товарищ Кукуцапль, так я тебе и сказал, что гей в переводе - хороший, как ты... Что я тебе должен сказать? Что гей - Good As You - хороший, как ты... педераст? - подумав такой проклятой мыслью, Старый ещё более сжал лицо, соединив брови с губами, под ними исчез из виду и нос.
Врач очень озадачился его новым видом. Не понимая, чем больной дышит, заглянул снизу, с боку... Перед ним, на плечах больного, восседал, собственной персоной, сморщенный колобок с обвислыми ушами, плотно сжатыми губами, с усами-бровями, но без носа и глаз. Кукуцапль почесал, вспотевшее от потуг размышления, блестящее, лысое, как коленка, темечко. Грудь больного надувалась и сдувалась с устойчивой периодичностью, больной дышал, в чём не могло быть сомнений.
- Тьфу! Чтоб тебя!.. - Кукуцапль снова повторил всё в точности, взмах рукой, табуретка, посекундные восклицания, - Ну, это чёрт знает, что!!!
Наконец, обернувшись, нашёл глазами санитара:
- Пилюльку болезному, укольчик и спать.
Устало встал, вышел в коридор, откуда до санитара и больного, с каждым шагом удаляясь и приглушаясь, неслось полу удивлённое, полу растерянное, полу раздражённое:
- Ну, дурак!.. Ну, дурак!.. Ну, дура-а-а-ак!..
- Совсем замаялся сердешный. - посочувствовал санитар.
- Слава богу! Кажись пронесло! Живой!.. Не поломатый!.. - сбивая мысли санитара в сторону, выскочили в эфир, радостно, толкаясь и опережая друг друга, мысли Старого.

А другой раз было дело и вовсе того хуже. Трагическая, надо сказать, история повествовалась с телевизора. Назначенная знаменитой певица, схворнула невзначай. Ручьями слёзы лились по щекам всяким, разным,  румянцем здоровым, розовым, окрашенным, светящимся, но грустью головы их озадачивая. Лечить надо бы, да, свои червонцы, к сердцу крепко накрепко прилипшие, отрывать жалко, боль жестокая в душе появляется при отрыве таком. Смекнули, народ на счётчик поставить жалостью, каковую и ввернули, с телевизоров на людей, рыдая, выплеснули.
- Жабы! - тихонько-тихонько подумал Старый.
Зря. Такое и думать нельзя совсемочки. Дело худое про беду так думать. Да, поздно. Подумалось. Обернулись все на подумавшего, пальцы с хрустом разминая, к себе, от себя загибая, суставчиками щёлкая.
- Что???!!! Я же ничего не сказал! Молчал! - слезами наполнив глаза, пугаясь дальнейшего над ним действия, неотвратимо приближавшегося, залепетал отвергнутый, еле шамкая языком между дёснами, блеснув единственным обломком зуба в чёрной щели растерянной, мученически вытянутой улыбки.
От стены отделился двойной шкаф с засученными рукавами. Подхватил неудачника за шиворот и пижамные штаны, на ягодицах.
Паря над полом, Старый мельтешил, размахивал перед собой руками, не забывая отчаянно дрыгать ногами во все стороны в попытках вырваться или нащупать опору. Под ним, раскачиваясь из стороны в сторону, проплывал паркет ёлочкой, рассохшийся, обшарпанный, в червоточинах, раковинах, заполненных чем-то тёмным, сальным и дурно, смесью хлорки и гниения, пахнущий.
- Я же молчал!!! - увлекаемый в дыру коридора шкафом, надрывался жалкий безумец. Его крик, как из рупора, врывался в холл из сумрачного тоннеля, зычными, воющими, протяжными звуками, услаждая уши там сидящих, с ехидцей торжествующих, празднующих, славящих свершившееся возмездие над злобным старикашкой.
Старый ещё пытался хвататься за косяки дверей, дверные ручки, проплывавшие мимо, ему даже иногда удавалось притормозить скорость их проплыва, удачно, цепко впиваясь в них двумя руками,  но следующий за этим лёгкий рывок: "Чёй-то зацепилось?!" - продолжал дальнейшее течение материального мира мимо него. Потеряв последние силы к сопротивлению, он окончательно взгрустнул, безжизненно свесил руки и ноги, издал последний глубокий всхлип-вздох с привычным уже всем повизгиванием и затих.

- Что?!  Что снова тебе взбрело, что удумалось в твоей дурной голове? Скажи мне, сколько ты ещё будешь над нами издеваться? - Кукуцапль сидел на табурете перед кроватью мученика, устало потирая ладонью лоб, то разглаживая, то снова собирая его в морщины, - Родила же дурня земля. Что с тобой делать?
- Здравствуйте доктор! Так сразу вас и не узнал. Изменились, изменились. Мешки под глазами, белки в розовый оттенок, в красных нитях. Зрачки мутные. Плечи узкие. Ручки тощие, бёдра мощные... - вдруг черти посыпались изо рта Старого, ни с того, ни с сего.
От неожиданности Кукуцапль, аж, подскочил на табурете, больно придавив копчик при приземлении, скривив лицо потёр болезненное место.
- Доктор Кукуцапль, а, что вы ёрзаете, неудобство какое испытываете? Ой, и копчик похрустывает. Вы не смущайтесь, пристройте его в дырочку у табуреточки, она там для прихвата сделана, удобства переноса ради. Аккурат копчик туда и поместится безболезненно, ни трещинок, ни сломов никаких не приключится от вашей увесистой солидности.
У Кукуцапля округлились, выпучившись глаза от такого наглого совета, такого натиска беспардонности. Он инстинктивно отодвинулся от больного подальше вместе с табуретом, ухватившись за края сиденья, с удивлением, действительно, нащупав в нём дырку, на которую не обращал внимания раньше.
- Видите, видите?! Я же говорил поудобней будет! - радостно возликовал советчик, - Смотрю не легко вам с нами. Ладошки потеют, пальчики трясутся, неуверенность в движениях появилась, нервозность, тревожность, слабина. А, хотите, коечку уступлю? Беспокойство, усталость разом определятся на места свои полагающиеся... - бес безостановочно так и теребил во рту язык Старого, что хлыстом хлестал по ушам главного врача.
Кукуцапль схватился за сердце, откинувшись в полуоборот назад, выкинул свободную руку в сторону санитара, сжимая и разжимая пальцы, хрипел:
- Валидолу... Валидолу... Любезный...
Старый глубоко вздохнул заботой о главном враче, искренним сочувствием, а выдохнул странным, туманным видением, постепенно преобразовавшимся во вполне отчётливую, самостоятельную картину окружающей его действительности.
Перед Старым, на потёртой, такой же старой, но ещё не потерявшей крепость табуретке сидела огромная болотная жаба. Опираясь на пальцы передних колесом лапок, откинула тушу, почти навзничь, навалившись всей её массой на растопыренные в стороны сгибами задние лапы, со свисающими с краёв табурета ластами невероятных размеров. Удерживали в равновесии всю биологическую систему болотного чудовища от падения с табуретки спиной два обстоятельства. Одно, спереди, у гортани, надувалось огромным пузырём, подавая тело жабы вперёд, от чего передние лапки закруглялись ещё больше, распираемые и принимающие форму пузыря. Затем жаба спускала пузырь, широко раскрывая рот воспроизводила скрипучий, приглушённый, трубный звук: "Ква-а-а!" - сопровождаемый, на конечной стадии, сиплым посвистыванием и шипением, что напоминало проколотую шину, теряющую через пробой остатки воздушной массы.
Шар сдувался, лапки почти выпрямлялись, туша опрокидывалась назад. Тут-то и вступало в работу второе обстоятельство - копчик жабы. Удачно вставленный в отверстие табуретки, он удерживал жабу, как удерживает, воткнутый глубоко в землю флагшток тяжёлое, распростёртое ветром полотнище.
Белая пелена окутала сознание Старого, мягко и нежно угасая, превратилась в непроглядную ночь, остановив мысли и время. Старый упал в обморок....

- А може его по щекам, по щекам? Аль встряхнуть шибко? - слышался откуда-то голос, басистый, густой, с чугунным звоном.
- Спасибо, любезный. Ни к чему. А, вот, он уже и в себя приходит, наша душенька... подлец, коих свет не видывал... - отвечал другой голос, серьёзный, но подбитый пухом, не причиняющий неудобства слушающим, спокойный.
Глаза Старого раздвинули задвижки. Узкими щелочками. На всякий случай тут же закрыли. Он выждал с минуту. Ничего. Приоткрыл один глаз-разведчик. Зрачок уставился прямо, в смотровую щель. Перед ним нарисовалось не очень отчётливое, размытое лицо главного врача, без признаков намерений к насилию.
- Прямо по курсу безопасно! - ушла информация по внутренней связи в командный пункт.
- Принято!
Зрачок продолжил изучение окружающей обстановки влево, вправо. Сфокусировался на втором плане, за плечом Кукуцапля, справа. Очертания крупного предмета. Навёл резкость получше.
Предмет оказался санитаром-шкафом, двойным. Руки в засученных рукавах упирались кулаками-пивными кружками в бока. Тяжёлый подбородок нависал над бронёй-плитой грудной клеткой, полностью закрывая собой не менее мощную шею. Информация ушла на командный пункт, тем же путём.
- А-а-а-а-а-а! Я же молчу!!! - бурно отреагировал командный пункт на принятую новую информацию, в панике дёргая за все рычаги управления.
Тело подскочило на кровати во весь рост, белки проломили смотровые щели глаз и вылезли наружу, а уже там, зрачки расширились так, что белкам и осталось, всего-то, тонкой ниточкой очертить границы зрачков по кругу, в тех, в свою очередь, как в огромных зеркалах, отразились засученные рукава и, самое страшное, пивные кружки в боках у шкафа.
- А може, всёт, по щекам? - шкаф пошевелил подбородком, обращаясь к главному врачу, поднимая пивную кружку и отгибая указательный палец толщиной в свинцовый кабель в сторону паники больного.
Старый в ужасе, с ещё более отчаянным воплем, отпрыгнул назад, раскинув руки в стороны, прилип к стене, продержался на ней мгновение распятием и замертво рухнул в чёрный  прямоугольник кровати, в леденящую бездну прямоугольной могилы, в кромешную тьму, так представилось его сознанию в последние доли секунды, когда оно потеряло само себя.
- Ну, это чёрт знает, что! - Кукуцапль безнадёжно развёл руками, - Чёрт знает, что! - повторился он, как водится, несколько раз.
- Голубчик. Укольчик болезному. - приподнимаясь с табурета, он неуверенно, дрожащей рукой, нащупал опору в сердобольно и вовремя подставленной ему  санитаром ладони, подумал, - Нет, любезный, пожалуй два! И-и-и... спать, спать, спать!..

Старый сидел перед окном, облокотившись на широкий подоконник локтем, кулачком подпирая подбородок. Задумчиво, с грустинкой, протапливал большим пальцем другой руки застывший льдом узор на стекле, нарисованный за ночь крепким, студёным дыханием мороза. Наконец палец коснулся стекла. Радостью засветилось лицо старика, с ребячьей живостью и проворством он прильнул к окну, к протаявшему месту и несколько раз дыхнул, в противовес минусовому дыханию мороза, плюсовой температурой своих лёгких, закрепляя победоносный успех, маленький, завоёванный плацдарм, размером в медный пятак, но открывающий большие перспективы, доступ в большой мир из замкнутого пространства усадьбы.
Один глаз счастливца в сложной, бескомпромиссной, конкурентной борьбе с другим, отвоевал право первым выйти в мир света. Второй глаз, признав поражение, не без зависти, стал, безропотно и терпеливо дожидаться своей очереди посмотреть на "как оно там".
"Оно там" поражало своей красотой, завораживало, манило, играло чувствами, заставляло удивляться, смеяться, восхищаться, любить... Снег на земле, снег на крышах, снег на деревьях, снег на людях, снег на проводах, снег в синеве неба перистыми облаками и падающими, маленькими, искрящимися бриллиантами в воздухе.
На солнце снега не было... Зато оно светило ярко и радостно, грело и ласкало, заставляя улыбаться всё, до чего и кого дотягивались его лучи. Дотянулись они и до кованых, с вензелями бывшего владельца усадьбы, старинных ворот, которые спешно, в суете, открывал человек не высокого, плотного, квадратного телосложения, в казённом, видавшем виды тулупе и таких же казённых валенках, огромных, явно не по размеру, к тому же, выше колен. Открыв ворота, человек нарисовал на припорошённой свежим снегом дороге, ещё более свежую, зигзагообразную цепочку следов, мелкого шага, до самой усадьбы. Почти на прямых ногах, тому были виной высокие валенки, кое-как, с передыхом, придерживаясь за колонны, поднялся по лестнице к парадной двери, взяв последнюю на караул, слегка пошатываясь. Старый признал в человеке местного дворника-татарина.
- Так-с! Ожидается что-то очень важное и, несомненно, интересненькое. - подумал наблюдатель и, в заманчивом нетерпении, сменил один прибор наблюдения, на другой, более свежий, потерев отстранённый от дел, тыльной стороной ладони, таким образом, частично сняв с него усталость и напряжение. Заступивший на боевое дежурство свежий глаз, приступил к своим обязанностям с воодушевлением и энтузиазмом, со всей подобающей в серьёзных делах ответственностью. 
Началось...

К лестнице с колоннами подкатил чёрный, лакового блеска авто, скрипнув тормозами, остановился напротив. Из него вышел маленького роста человечек в кашемировом чёрном пальто на красного шёлка подкладке, с покрытым мехом чернобурки воротником. На голове вальяжно расположилась шапка, со свисающей на плечо головой непосредственной владелицы меха воротника и шапки, с лукаво прикрытыми глазами, с острыми ушками в кисточках, острым носиком, на конце увенчанным чёрной пуговкой, торчащими струнами усиков в обе стороны. На руках чёрные перчатки тонкой кожи, отменной выделки, на меху. Чёрная, тяжёлая, дубовая трость, редкой резьбы, с серебряным набалдашником в виде черепа со скрещенными костями мастерской, ювелирной работы. Всё создавало единый ансамбль, придавая владельцу уверенный, внушительный вид и значимость, заставляя всех,  при встрече с ним, прогибать спину в трепетном почтении и уважении.
Дверь парадного входа распахнулась, пропустив в зал первым студёный воздух, тут же вспушённый в пар радушным теплом усадьбы. Вторым вошёл дворник-татарин, разбавив свежие пары воздуха свежестью своих паров чистейшего первача в один гранёный стакан во здравие вновь назначенного и прибывающего (теперь уже прибывшего) главного врача. Дворник, слегка путаясь в ногах, и по мере опрокидывания горизонта на бок, под углом к нему, поправлял горизонт в горизонтальное положение усилием воли и многолетним опытом борьбы с такой безответственной привычкой горизонта. Приняв положение во фрунт, он стойко удерживал дверь, не давая пружине хлопнуть ею чёрного маленького человечка, стремительно вошедшего сразу за дворником, за сим, гурьбой, подобострастно и тихо  шушукаясь между собой, ввалилось человек пять персонала больницы, завершил процессию шофёр, обтянутый кожей, словно чулком, с головы до ног, начиная от кожаного шлема с очками вверху, заканчивая хромовой кожей сапог с застёжками по бокам внизу, подмётки сапог и каблуки тоже были кожаные, прошитые по краям медными гвоздиками.
- Чёрт знает что! Безобразие! Дворник пьян! - первое, что выкрикнул чёрный человечек, минуя дворника и резко остановясь по середине зала, блеснув хищным взором коршуна по сторонам.
- Никак нет, ваше блародие! - дворник попытался щёлкнуть каблуками валенок, которых у валенок отродясь не было, лишь осыпал вокруг себя паркет подтаявшим снегом.
- Молчать! Уважать надобно! Я не кто там такой!.. - тут чёрный человечек запнулся, однако сразу нашёлся, - Я заслуженный! Мне сами государь благодарность вручить изволили за усердие в службе! В семнадцати километрах от N-ска именную палату с кухонею на Владимирской ленте пожаловали!
Дворник вытянулся в струну, приподнявшись на мысочках, вскинул руку к оттопыренному в сторону уху шапки, не раз впитывавшей в себя горькое горе, изливаемое в неё в пьяной тоске глазами, носом и желудком хозяина:
- Так точно, вашсочество!
- Тьфу! Это чёрт знает, что! - сплюнул человечек, - А, кто эт таков?! Что за оборванец? - ткнул пальцем в стоящего на большом пуфе коленями старика у окна, в конце зала, в потёртой местами до дыр, больничной пижаме, увлечённо приноравливающего глаз к пятаку отогретого им стекла.
Старый обернулся на шум. Надо ли описывать его лицо? Наверное, не обязательно. Как и многих господ в прошлом, оно мгновенно взбесило маленького чёрного человечка:
- Не сметь скалиться, свинья (!), когда смотришь на Учителя и Офицера Владимиро-Дмитриевского кавалер потешного полка! Встать! Кто таков?! - багровея лицом, наливаясь красным помидором, высокой нотой потянул он, продребезжав огромной люстрой богемского стекла в сотни свечей под потолком.
"Учитель и Офицер"  (как он назвался, так и пишу) развернулся чётким, резким, по военному, движением к растерянной и пребывающей в онемении прислуге, обслуживающему персоналу вверенной ему больницы, скинул пальто, шапку в руки первому попавшемуся, трость и калоши, с лакированных чёрных туфель, сунул второму попавшемуся, сдёрнул с рук перчатки и, уж, было, хотел отхлестать ими наглую, лыбящуюся физиономию, определённо, негодяя, в порядке воспитательной экзекуции, но, обернувшись, с расстройством для себя резюмировал - наглая рожа исчезла, - Запорю подлеца!
Старый семенил быстрыми шажками по коридорам больницы, ища возможность спрятаться от гнева нового главного врача, кого-то очень ему напоминавшего, однако, никак не мог вспомнить, кого. Впрочем, сейчас бедняге было не столь важно вспомнить, сколь важно исчезнуть, затеряться где-то, среди кого-то, на какое-то время, авось всё забудется, рассосётся... 
Шаркая по паркету больничными тапочками, с каблуками, стёртыми почти до задников, загнутых во внутрь тапочек и впрессованных пятками, многими годами, заподлицо, в остатки изношенной в прах стельки, он заглядывал в каждую нишу, в каждую дверь, примеряя к себе открывающиеся пространства, их объём, освещённость, скрытость и никак не мог найти подходящего места.
Ему в сотый раз икнулось злопамятством маленького чёрного человечка:
- Экая шельма! Каков подлец!
Бедняга дёрнул большую ручку одной из многочисленных дверей. Дверь подалась, и беженец нырнул в образовавшийся тёмный проём, в открывшуюся надежду быть спасённым.
Его взору представилась небольшая, приглушённо подсвеченная сцена, перед ней ряды стульев, с сидящими на них людьми. На сцене шло какое-то действо, которое замутила местная самодеятельность.

И, вот, в действе на сцене, появилось новое действующее лицо.
Новое действующее лицо, картинно заложив ногу на ногу, величаво взмахнув рукой, выписало несколько танцевальных па ладонью в воздухе и вдохновенно отдалось в объятия музы художественного слова, ну, почти художественного. Одновременно поправляя другой рукой покосившуюся и сбившуюся в несколько волнистых складок воздушную шёлковую перевязь, объединяющую обручальным кольцом скошенное, хлипкое плечо с увесистой, в несколько жировых слоёв талией. Обручальное кольцо, развернувшись и, наконец-то, приняв правильную, аккуратную, подобающую форму, отороченную по краям золотом, гордо явило окружающим главный смысл своего предназначения. Серебром, в голубых обводах, на нём красовалась надпись, напоминающая своими завитками в буквах арабскую вязь - Кукуцапль. Никто не понял, что означала надпись, к чему, но на всякий случай поаплодировали, а кое-кто и присвистнул изображая восторг, и правильно, и по хорошему для себя поступили, умственно, не обидев никого и ни накликав какой беды.
Неожиданно владелец надписи, уставившись в непроницаемую ночь зала, в одну точку, проделал следующее:
- Тьфу! - плюнул он на пол, - Чтоб тебя! – продолжил, - Чёрт знает что!
Вскинул руки вверх, задорно, смачно хлопнул ими о колени. Пойдя по кругу, задал такого гопака, выкидывая такие коленца, вприсядку, широко, размашисто, ногами в стороны, вверх, вертясь юлой, вставая на руки вниз головой, что не каждый худой, жилистый удалец выдаст, бахвалящийся своей силой и ловкостью пред красными девицами.
Вдруг, в самое веселье танца, вмешались отчаяние и горе, сбили с ног танцора на пол, распластали, насмехаясь над ним, довели до слёз и сильной обиды. В сочувствии к нему зарыдал и зал, размазывая влагу по глазам, щекам, подбородкам, всхлипывая в захват дыхания и сморкаясь, кто куда, кто в ладонь, кто в рукава, кто в платочек...
- Бедный, бедный Кукуцапль... - затерявшись среди зрителей, подумал Старый, - Что-то теперь будет... Что-то теперь будет...

Новый день начался с мрачнейшего утра, со свинцового неба, противного воя в трубах, вгоняемого в них, злой, разгневанной ведьмой-метелью, колдующей, готовящей колдовское зелье и смешивающей всё вокруг в серо-бурлящее месево, завьюжив, закрутив, от неба до земли, а то и в глубь оной, одну бездонную воронку. И будто испив нечистое зелье, Старый не мог отделаться от столь же мрачных, тяжёлых дум, мрачных, тяжёлых размышлений, переживаний за своё будущее:
- Всё бы ничего и за своё здоровье я бы не беспокоился, зная, что нахожусь в надёжных руках профессионалов. Но отчего-то сейчас мне становится малость не по себе, какая-то подозрительность во мне ощущается. Странно, странно и всё более тревожно и подозрительно. Вот, сижу в углу, на кровати, сжавшись в комочек, мелкой дробью стуча челюстью о колени, охваченные руками и плотно прижатые к груди. Широко открытыми глазами смотрю на дверь. Страшно! Если она сейчас откроется и из мрака коридора в палату войдёт очередной новый главный врач больницы, обернувшись в очередную пузатую, в волдырях и язвах, склизкую болотную жабу, снова потеряю сознание... Страшно! Если бы люди только знали, как мне страшно...

Эпилог.

Нескладная, корявая, полудикая яблоня, в заброшенном саду усадьбы, цвела и благоухала ароматами весны, надев самый красивый наряд, что имелся у неё в потаённых невесть, где, сундуках. В её кроне, между сочных, молодых, зелёных листьев, белых, в молоко, цветов, посвистывали, играя и прыгая с ветки на ветку, малые пичужки.
Он сидел, прямо напротив яблони, на единственной в саду скамейке, не замечая, не обращая внимания на её неприглядный вид, облупившуюся краску, покосившиеся литые ножки с поручнями, пару прогнивших и провалившиеся вниз реек-дощечек сиденья и спинки; заложив руки, открытыми ладонями вниз, под ягодицы, он болтал ногами, приветливо жмуря глаза солнцу, пуская весёлые морщинки от их уголков к вискам, напевая, безбожно фальшивя и картавя беззубым ртом, незатейливый мотивчик:
- Тлам-пам, тала-ла-ла-пам, тлам-пам-пам-пам-пам!!!
В чистейшей, кристальной, небесной синеве его глаз, выглядывая из них, спорили между собой два представителя божественного мира, не видимых другими, хромой ангел с косым взглядом и спортивного, крепкого сложения чёрт, толкаясь руками, доказывая друг другу что-то, отчаянно жестикулируя, они поочерёдно, а то и вместе, время от времени, обращались к его суду:
- Ну, вот, скажи, скажи! Ну, я же, ведь, прав?!
- Угу... - кивал он.
- Что, угу?.. Так, прав или не прав?!..
На, что, Старый улыбался и с ещё пущим вдохновением, наслаждаясь солнечным, ясным днём, красотой убранства яблони, забавностью и трелями птах, миром вокруг себя, ещё увлечённее и веселее подхватывал снова и снова свою мелодию, всё размашистее и размашистее болтая ногами:
 - Тлам-пам, тала-ла-ла-пам, тлам-пам-пам-пам-пам!!!

Эпилог, после эпилога.

А в это самое время...
На маленькой сцене усадьбы, шёл ожесточённый бой с отрыванием рукавов, порчей других частей одежды, применением крепких зуботычин, за право играть в новой постановке-сказке, за единственно оставшуюся, свободную роль болотного чудовища, огромной мерзкой, склизкой, в язвах и волдырях жабы, ввиду отказа от неё остальных самодеятельных актёров местной самодеятельной актёрской труппы больницы.
Тыча себя кулаком в грудь:
- Я главный! - Кукуцапль, следующим тычком, окрасил в фиолетово-бурый цвет левый глаз маленького чёрного человечка "Учителя и офицера".
- Я главный! - ничего не видя заплывшим левым глазом, маленький человечек "Учитель и офицер", горящим яростью и жаждой мщенья за своего собрата, правым глазом, точно выверил цель и, рассчитав траекторию к ней, направил правую руку прямо в левое ухо обидчику. Ухо врага покраснело, опухло и с этого момента слышало только нескончаемый звон. После чего, главари, как мартовские коты, за обладание желаемым, сцепились в один кряхтящий, сопящий, орущий от боли, обиды и злости, катающийся по сцене клубок, оставляя то там, то сям куски шерсти-одежды...

PS: Сидя в своей каморке, нюхая рукав и морщась, дворник-татарин разглядывал гранёный стакан, тужась вспомнить, куда делся находившийся в нём секунду назад первач, который он хотел выпить за здоровье вновь прибывающего главного врача.

PS, после PS: Авто подкатило к лестнице с колоннами... Сидящий в авто пассажир наклонился, украдкой, с тревогой, посмотрел сквозь стекло двери на усадьбу, снял шляпу и протёр платочком покрывшуюся холодной испариной лысину.
- Вот оно. Нечистое, проклятое место... - подумал он и уже, крестясь, произнёс вслух, закатив глаза, - Господи, укрепи и сохрани в разуме! Не дай пропасть!

PS после всех PS-ов:
- Тьфу, чтоб тебя! Это же чёрт знает, что! Чёрт знает, что!!! Ну дурак!.. Ну, дурак!.. Ну, дура-а-а-ак!!!... - вырвалось пушечным выстрелом из всех открытых окон, дверей, щелей и дыр усадьбы, крайне удивлённое, крайне растерянное, крайне раздражённое... напугав и всколыхнув беспокойством всю прилежащую округу. 

Кстати. Я вам ничего дурного не писал. Это вы всё сами напридумали, намыслив лишнего, себя и вините, если что не так... :)