Глава 22. Мне бы знать эту правду

Я часто думал, а был ли другой выход, который сократил бы столь длительный срок нашей разлуки с любимой? И не находил.
Обстоятельства были против нас. Обиженная четырнадцатилетняя Людочка страдала. Но, оскорбленная гордость молоденькой девушки, не позволяла ей даже выслушать меня, чтобы понять всю нелепость небылиц, выдуманных подругой. Будь Людочка чуть старше, она, возможно, поступила мудрее — она хотя бы поговорила со мной. Тогда ее коварная подруга была бы немедленно разоблачена.
А что мог предпринять я — шестнадцатилетний юноша, если мне было вовсе неизвестно, что произошло с любимой, и почему она вдруг так переменилась ко мне за три месяца моего отсутствия?
Единственное, что приходило в голову — она разлюбила. Она одна повинна в моих несчастиях, потому что зажгла во мне пламя любви, а потом в один миг погасила.

Нет, мне кажется, у меня действительно не было никаких способов изменить ситуацию. Оставалось лишь ждать случая, когда Людочка сама захотела бы поговорить со мной.
А потом меня ждал следующий удар — приговор медицинской комиссии, закрывший дорогу в военную авиацию. В течение месяца я потерял любимую, а потом небо. Образное выражение «без тебя я сломаю крылья» стало для меня жестокой реальностью. Только крылья сломал не я, а мне их сломали. Я мог бы летать в аэроклубе, но и эта возможность была отнята раз и навсегда.

Холодное утро в промерзшем номере гостиницы не спешило вступать в свои права. Я по-прежнему, полностью одетый, лежал в постели и ждал, когда откроется столовая. И вспоминал школьные годы.
Я припомнил день, когда познакомился с отцом Левы Нехамина — моего нового одноклассника. Сам Лева ничем особенным не выделялся. Разве что был не в меру упитанным и на редкость прилежным в учебе, которая, несмотря на это, давалась ему с большим трудом. Мне не нравилось, что он всегда и во всем стремился выделиться, даже там, где в том не было необходимости.
И еще, он постоянно поправлял учителей, когда они неправильно произносили его отчество.
— Я не Давыдович, а Давидович, — мгновенно реагировал он на ошибку, — Чувствуете разницу? Моего отца зовут Давид. Разве это трудно запомнить? — всякий раз повторял одно и то же, оскорбленный в своих чувствах Лева. Отца он уважал, но еще больше — боялся.
И вот мы, наконец, увидели Давида Михайловича. Тот был в форме полковника авиации. Весь увешан медалями и значками. Нам, тогда еще восьмиклассникам, он должен был рассказать о войне в канун праздника Победы.
То, что полковник поведал о своих подвигах, вызвало у меня большие сомнения. Я много читал о героях-летчиках, а потому знал некоторые подробности, которые этот самозванец излагал в расчете на некомпетентную аудиторию.
Я не стал задавать вопросов в зале, а подошел к нему после мероприятия, и несколькими фразами загнал в тупик. Вначале полковник пытался спорить со мной, затем стал громко возмущаться невоспитанной молодежью, но, в конце концов, сослался на плохую память и окончательно ушел от ответов. Меня он запомнил надолго.

Он стал часто бывать в школе, поскольку его избрали председателем родительского комитета. Но, больше всего его беспокоила плохая успеваемость сына. Он постоянно надоедал своими инициативами учителям, да и нам, школьникам, тоже.
— По сколько часов в день занимается ваш сын дома? — спрашивал он у моей матери, которая тоже работала в родительском комитете.
— Он дома вообще не занимается. Во всяком случае, никогда не видела за школьными учебниками, — отвечала мама, что было сущей правдой. Уже тогда почти все домашние задания делал в школе прямо на уроках.
— Как?! Этого не может быть! Почему же он так хорошо учится? — не мог понять Давид Михайлович, — У меня Лева ежедневно трудится не менее пяти часов, а учится с трудом, с тройки на четверку. Вот я и подумал, может, заставить его больше сидеть за занятиями? А ваш, оказывается, вообще не занимается. Странно все это, — недоумевал полковник.
— Сытое брюхо к ученью глухо, — напомнил маме поговорку, когда та рассказала о разговоре с Давидом Михайловичем.

И вот, когда я уже несколько месяцев посещал занятия в аэроклубе, вдруг встретил там Давида Михайловича. Полковник оказался каким-то крупным чином из ДОСААФ, в структуре которого был и наш аэроклуб. От него Лева тут же узнал, чем я занимаюсь в аэроклубе. Естественно, обо всем мгновенно узнали в классе.
Лева не забыл, как я разоблачил отца, а потому с той поры пытался хоть чем-то досадить. Как-то он вдруг объявил всем, что летом я еду в Крым на трехмесячные сборы планеристов, хотя тогда даже у меня не было в том уверенности.
Так появились два человека, которые слишком много знали о той стороне моей жизни, которую до поры не хотел афишировать.

Похоже, полковник провел подрывную работу с моими родителями. Они вдруг стали проявлять повышенный интерес к моим занятиям в аэроклубе. И этот интерес был ориентирован вовсе не на поддержку моих планов.
Пока занимался в кружке авиамоделистов Дворца пионеров, родители поощряли мои занятия. Когда же начал ходить на занятия в аэроклуб, это оставило их равнодушными, потому что учеба проходила совсем незаметно для них.
Но, когда, наконец, заявил, что летом поеду не в деревню, а в Крым, где буду прыгать с парашютом и летать на планере, родители по-настоящему забеспокоились.
Мама поделилась своими сомнениями с Давидом Михайловичем. Что он ей наговорил, не знаю, но дома возникла оппозиция всем моим планам стать летчиком.
— Сынок, брось заниматься ерундой, — убеждал отец, — Ты хоть отдаешь себе отчет, что рискуешь жизнью, прыгая с парашютом? Это не шутки.
— Папа, отдаю. Ты же прыгал, не боялся.
— То была война. А у тебя какая необходимость?
— Папа, я тебя не понимаю. Ты же мечтал стать летчиком. Вот и я мечтаю.
— Ну, мечтал. Дураком был. Лучше учись хорошо, а остальное выбрось из головы.
Я выслушивал жутковатые рассказы отца о гибели солдат, у которых так и не раскрылся парашют, и с еще большим упорством продолжал добиваться цели. А в школе меня все чаще перехватывал полковник.
— Толя, ты же умный малый. Зачем тебе этот аэроклуб? Лучше б моему Левушке помог, позанимался с ним, — убеждал на перемене Давид Михайлович, — Я сам боевой летчик, но и врагу не пожелаю такую работу.

— Давыд Михайлович, — возражал «боевому летчику», — Вы же сами летали, и даже, управляя бомбардировщиком, ухитрились лично сбить тридцать немецких самолетов. Почему вы не понимаете, что я тоже хочу летать?
— Мальчишка! Не сметь касаться войны! Я уничтожил эти самолеты на земле, руководя полком штурмовиков. Ты хоть знаешь, что это такое? — возбуждался полковник, вспоминая свои подвиги и мгновенно забывая обо мне.
— Знаю, читал. Так на каких самолетах вы все-таки летали, Давыд Михайлович? Я так и не понял. И где ваша звезда Героя? Ее давали даже за двадцать уничтоженных самолетов.
— На всяких летал. Уже названия позабыл. Я был начальником штаба авиационного полка. У нас были разные самолеты. Я на всех летал. И к Герою был представлен, но не успел получить.
— Вы были летающим начальником штаба?
— Да, летающим. Вот только тебе летать не советую. Это очень опасно. Пожалей родителей, — увещевал Давид Михайлович.
— Непременно пожалею. Я буду хорошим летчиком. Классным.
Эти бесконечные разговоры в школе и дома заставляли меня еще больше сосредоточиться на учебниках по теории полетов, которые штудировал от корки до корки. Я мысленно видел себя в кабине планера, и мысленно управлял им, сверяя свои «ощущения» с информацией в учебнике. Эти мои «бои с тенью» чрезвычайно помогли в реальных полетах. И я часто удивлялся, что мои настоящие полеты проходили точно также, как до того воображаемые.

— Да ты, оказывается, у нас асс, — с удивлением приветствовал меня осенью Давид Михайлович, — Евгений Александрович о тебе очень хорошо отзывается. Просил включить тебя на сборы следующего сезона. А он в нашем деле большой авторитет, — сообщил приятную новость полковник.
— Нет, Давыд Михайлович, я поеду на другие сборы. Буду летать на самолетах. Я же ему говорил об этом, — возразил ему.
— Да кто тебя спрашивает? Ты радуйся, что берут на сборы к самому Евгению Александровичу. К нему многие мечтают попасть. А он сам о тебе хлопочет. Дурак ты, Толя, и не лечишься, — хамил, как обычно, полковник, похохатывая глуповатым смехом и почему-то называя подобные разговоры «беседами по душам».

Я не хотел с ним спорить, потому что давно написал заявление начальнику аэроклуба, и ждал решения своей летной судьбы. И еще, подал заявление в военное училище летчиков и со дня на день ждал вызова на медкомиссию.
Чего стоило отпроситься дома и в школе, чтобы на целую декаду уехать в училище. Не знаю, почему, но меня без всяких уговоров, вдруг сразу отпустили. Не исключено, что Давид Михайлович и к этому приложил свою твердую руку. Он-то знал, что может медкомиссия.
Не знаю, смог ли полковник повлиять на ее выводы? Ведь меня не отчислили во время сборов. Мы видели, как в конце очередного дня, когда оглашали результаты тестов, все отчисленные ребята собирали вещи и покидали училище, чуть ни со слезами прощаясь с нами, остающимися в его стенах в ожидании очередных экзекуций.
В том, что даже в стенах училища я не выпал из поля зрения полковника, уверен на все сто процентов. У него, как у летного чиновника, очевидно, была возможность контролировать ситуацию. Была ли возможность влиять на нее, не знаю. Но факт остается фактом — он раньше всех узнал мой приговор. А от него о провале узнал Лева.

В тот день первым уроком у нас была украинская литература. Больше половины учеников класса, включая меня, уже начиная с восьмого класса, не изучали украинский, который стал, в нашей русской школе, факультативным предметом. А потому пошел только ко второму уроку. Дома, в почтовом ящике, обнаружил письмо, которым меня известили, что медкомиссию не прошел. В класс вошел в отвратительном настроении, еще не осознавая до конца, что окончательно рухнула мечта.
— Ну, что, асс, приземлился мордой в грязь? Отлетался летчик недоделанный? — радостно ухмыляясь, встретил у порога класса Лева.
Я мельком взглянул на публику «украёнцев», как мы их называли. Многие, очевидно, уже проинформированные, злорадно улыбались. Кровь мгновенно прилила к голове.
Не раздумывая ни секунды, автоматически ударил Леву в его толстое, всегда сытое брюхо. Мне показалось, рука по локоть провалилась во что-то мягкое, рыхлое, отвратительное. Лева, резко согнувшись, рухнул, было, на меня. Отскочив в сторону, ногой, словно футбольный мячик, успел подстраховать его голову от неизбежного удара о парту. Не знаю, как мои действия выглядели со стороны, но тут же раздались возгласы возмущения и требования немедленной расправы:
— Сволочь! Растоптать в лепешку! — орали «украёнцы».
Наших в классе не было.
Меня мгновенно окружила разъяренная враждебная толпа. Первым замахнулся Сэм, крепкий малый, выше меня ростом, но то была ошибка, дававшая в драке шанс. Опередив его, резко ударил ногой в кость голени, чуть ниже колена. Он взвыл от боли. Головой вперед бросился между ним и его соседом слева. Тот испуганно отскочил, а я в три прыжка оказался в углу, где стояла металлическая швабра — подарок заводских шефов. Схватив ее двумя руками, начал быстро работать ею туда-сюда, наподобие самолетного винта, не давая никому приблизиться и отбивая швыряемые кем-то сумки и даже книги.
В класс заглянул Костя Завьялов, и тут же скрылся за дверью. Через полминуты в класс ввалилась наша футбольная команда в полном составе. «Украёнцы», пытавшиеся достать меня в углу, бросились врассыпную и, рассаживаясь по местам, захлопали крышками парт. Бедного Леву уже усадили за парту, но его все еще рвало прямо на пол. Рядом сидел, держась за ногу и корчась от боли, Сэм.

И тут в класс вошел наш классный руководитель с отцом Левы. Это был шок. Откуда в классе взялся полковник, можно только догадываться. Видимо, он, как председатель родительского комитета, хотел что-то предложить классу. Для Левы он пришел очень вовремя. Прямо на мою несчастную голову.
После короткого объяснения, меня повели к директору школы. Полковник потребовал немедленного исключения отовсюду: из школы, из комсомола и вообще из всего на свете.
— Посажу мерзавца! Надолго посажу! — орал полковник и по дороге к директору, и в кабинете директора, — Всех посажу! И родители ответят. И школа ответит. Искалечили ребенка, сволочи! Исключить немедленно, без всякого педсовета, без всякого бюро! Отовсюду исключить!
Я держался спокойно, потому что меня уже исключили из главного, чем жил все последние годы. Но, когда полковник заявил, что готов лично набить мне морду, не выдержал:
— Давыд Михайлович, ваш Лева по комплекции раза в полтора крупнее вас. А в мою морду еще попасть надо. Это вам не самолеты сбивать из штаба, — заявил я к ужасу нашего директора Михаила Павловича.
Как ни странно, полковник моментально успокоился, и предложил пригласить свидетелей. Все приглашенные были не на моей стороне. Они дружно утверждали, что я беспричинно напал на Леву, ударил его кулаком в живот и ногой по голове. Тогда предложил спросить у самого Левы, за что и как его ударил.

Лева выглядел неважно, но честно признался, что моя реакция была вызвана его оскорбительными фразами. Он готов извиниться. И еще заявил, что по голове я его не бил. Отец был недоволен ответами сына, но инцидент был исчерпан.
Полковник отомстил иначе. На следующей неделе, когда пришел в аэроклуб, чтобы ознакомиться с решением по моему заявлению, внезапно узнал, что вообще исключен из клуба по состоянию здоровья. К приказу об исключении была приложена копия заключения медкомиссии летного училища. Мои возражения, что та комиссия решала, могу ли управлять высокоскоростными реактивными самолетами и только, в расчет не взяли. Я понимал, чьих это рук дело, но у меня не было поддержки даже со стороны родителей. А потому в той неравной борьбе не имел никаких шансов на победу.
Ситуация повторилась в авиационном институте, куда по линии ДОСААФ тоже была направлена копия все того же заключения. В аэроклуб института меня просто не приняли.

Та вторая зима на полигоне запомнилась надолго. Возможно, она была не самая холодная в здешних местах, но из-за постоянных проблем с отоплением, в памяти навсегда остались ощущения замерзающего насмерть человека. Все, происходило именно так, как в рассказах, которые нам когда-то рекомендовали для чтения в школе.
Сначала возникало ощущение, что из меня откачали все тепло, всю жизненную энергию. Постепенно появлялось неодолимое желание уснуть, почти незаметно сменяемое пограничным состоянием между бодрствованием и сном.
В этом состоянии вдруг терялось ощущение реальности, и в гаснущем сознании, сменяя друг друга, как в калейдоскопе, начинали мелькать, яркие, словно наяву, обрывки фантастических, или наоборот чрезвычайно натуралистичных, видений.
И все это время мозг непрерывно сверлила единственная мысль, связывающая с жизнью: «Спать нельзя, спать нельзя, спать нельзя». Эти слова раздражали, они мешали наслаждаться живыми и желанными картинками прошлого. Они назойливо напоминали: «Это сон, это сон, это сон», — то есть именно то, о чем так хотелось забыть в те мгновения виртуального счастья.
Иногда так хотелось отключить этот тревожно звенящий спасительный колокольчик, и действительно крепко уснуть с тем, чтобы больше никогда не проснуться.
Так, очевидно, и уснула навсегда моя любимая Людочка. Она отключила свой колокольчик.

А просыпаться действительно было незачем. После очередного отказа в увольнении постепенно впал в состояние глубокой депрессии. Надо было что-то предпринимать, но уже совсем не хотелось не только предпринимать это что-то, но даже думать о том, что же все-таки делать дальше. Ощущения пойманной в мышеловку мышки стремительно усиливалось. Усиливалось и ощущение безысходности моего положения.
За день постепенно отогревался. Весь рабочий день нахально дремал в кресле начальника команды. Иногда меня взбадривали начальственные окрики, и приходилось на время уступать это нагретое, уютное местечко. Но, в целом, в казарме было на редкость скучно. Не было настоящего дела. А потому почти все офицеры постоянно сидели за длинным столом своей комнаты, и были заняты либо пустой болтовней, либо игрой в шахматы. Тоска.
Иногда из состояния дремоты приходилось на какое-то время выбираться. Надо было проводить плановые занятия с бойцами.
Рядовой состав уже сменился настолько, что совсем не осталось бойцов, которые помнили меня молодым офицером. Все, кого обучал тогда, и для которых был непререкаемым авторитетом, стали «стариками». А потому все мои указания бойцы команды выполняли беспрекословно, потому что те первые ученики твердо усвоили, что все это продиктовано здравым смыслом, а не стремлением ими покомандовать. Они помнили наш спецкласс и часто рассказывали о нем молодому пополнению.
Сейчас же приходилось все объяснять «на пальцах». Иногда посещало вдохновение, и я проводил запоминающиеся занятия. Но, чаще, мне было трудно вдохновить бойцов, потому что самому все давным-давно стало обыденным, неинтересным.

В гостинице ловил себя на мысли, что боюсь оставаться один в этом по-прежнему чужом для меня, лишенном тепла и уюта, грязном обшарпанном номере. Я сходил с ума от одиночества. Но, единственным выходом из этого положения было вновь включиться в режим ежевечерних посиделок любителей спиртного.
После того, как во время первой аварии сжег запасы спирта, хранение неучтенных спиртовых запасов команды мне не поручали. А потому, чтобы войти в коллектив, необходимо было запастись спиртным.
Ехать на десятку по морозу не хотелось. Выручил Боря Раньков и его санитарная машина. Мы сделали неплохие запасы, и наши вечера возобновились. К нам часто присоединялись дежурные офицеры нашей команды. Создавалась непринужденная обстановка, а иногда даже некоторая видимость веселья. Время полетело. Время остановилось.

Очнулся от угара месяца через два. К удивлению, обнаружил, что отопление и свет в гостинице уже давненько не отключали, а на улице совсем не холодно — всего-то градусов десять-пятнадцать мороза. Трудная зима позади.
И однажды вечером вдруг не захотелось вливаться в пьяный коллектив. Захотелось побыть одному. Ребята обиделись, но, прихватив выданную им бутылку водки, быстро удалились, поняв, очевидно, мое состояние.
А душа требовала обновления. Я чувствовал приближение весны. Это была пятая весна без моей любимой Людочки.
В тот ничем не примечательный вечер я, наконец, вновь стал размышлять о смысле своей бестолковой жизни. Похоже, пора активизировать попытки увольнения из армии. Мое время, наконец, хоть и медленно, но вновь пошло.

Когда появились какие-то светлые мысли, впервые в том году почувствовал прилив творческих сил. Перед тем, как уснуть, записал новое стихотворение:

Мне бы знать эту правду
В начале пути,
Когда бурей сомнений
Я был опьянен.
Мне бы мимо пройти,
Стороной обойти
Все те дни, где с тоскою
Я был обручен.

От себя самого
Я стремился уйти.
Не заметив сетей,
Угодил в этот плен.
Неужели мне больше
Свой путь не найти,
Неужели удержит
Безжалостный тлен?

Мир открытых сердец,
Что прекраснее звезд,
Нет тебя на земле
С беспокойной судьбой.
Но я вырвусь из плена
Несбывшихся грез,
Сохраню свою душу
Для жизни иной.

Голубая тоска,
Я тебе поклонюсь,
Воспою твои чары
И прелесть твою.
Но, нелегкий в пути
Твой бессмысленный груз
Я оставлю в суровом
Пустынном краю.

Я по ветру пущу
Пыль растоптанных дней,
Как на крыльях, домой
Полечу налегке.
Напоенные счастьем
Свободы моей,
Песни новых стихов
Зазвучат по весне.

Нежной зеленью встретят
Родные края —
Я давно уж забыл
Цвет зеленых полей —
Там, в цветущих садах,
Под журчанье ручья
Встречу утро грядущих
Бесхитростных дней.