В мире один человек. Глава 1

– Великолепное собрание!..
– Вам кажется?..
– Я не знаток, но мне думается, что за эту икону вы могли бы получить очень много. Этой иконе, например, я дал бы не меньше двухсот лет, а ведь ей может быть гораздо больше, хотя бы лет триста… Но я не берусь судить, здесь я не силён… я собираю книги, иногда попадаются очень редкие…
Хозяин квартиры улыбнулся на одну сторону лица, из-под круглых в лёгкой золотистой оправе очков взгляд его спокойных сероватых глаз был весел и немного ироничен. Вениамин Галактионович несомненно дорожил своей коллекцией икон и поэтому не мог не испытывать гордости за своё достояние, а потом неискушённость более молодого, чем он сам, человека его забавляла, как может хорошего стрелка позабавить выстрел какого-нибудь самодовольного пижона, никогда не державшего ружья, или, например, как хорошего пианиста рассмешить преклонение перед его искусством музицировать какого-нибудь субъекта, так же далёкого от мира музыки, как удалён от нашего европейского континента остров Пасхи с его монументальными изваяниями из камня.
– Вы собираете книги? – не столько из интереса, сколько из необходимости внести в разговор побольше смысла и страстности, которой только дай волю и она заставит вашего собеседника взглянуть на вас как на драгоценность, блеснувшую в куче всякого хлама, который, перебирая, вы не почувствуете ровно никакого удовольствия, разве что чихнёте пару раз от души, таким образом освободившись от пыли, попавшей вам в нос, спросил Вениамин Галактионович молодого человека лет двадцати пяти, одетого скромно, но со вкусом.
– Ну да! Я собирал их всегда! – оживился молодой человек, наружность которого была довольно необычная – у нас ещё будет время описать её со всею тщательностью, на какую мы только способны, а пока мы должны будем обратить наше внимание на беседу этих двух людей, первым из которых был Вениамин Галактионович Самойлов, бывший военнослужащий в отставке, а говоря языком сегодняшнего дня, просто вышедший на пенсию офицер, отдавший армейской службе положенный срок и теперь в свои пятьдесят два года  ведущий образ жизни именно такой, какой можно предполагать за идейным холостяком, предпочитавшим мирную, спокойную и задумчивую жизнь суетному и нервному существованию в кругу семьи, которая всегда заставляет человека быть в щепетильном положении: иные люди на своём примере чувствуют всю глупость жизни, заставляющей заботиться их о неблагодарном потомстве, мешающем своему родителю самому созреть и обрасти достаточно сильными крылышками для того, чтобы взлететь на одну из вершин нашего мира, предназначенных для сильных личностей, – Вениамин Галактионович, впрочем, не был такой сильной личностью, как и никогда не имел несчастья оказаться в положении вышеупомянутого родителя, это был человек не честолюбивый, но, может быть, чуть-чуть тщеславный; вторым собеседником был молодой человек, получивший в кругу своих друзей прозвище Женя Жук, – весьма любопытная натура, можно даже сказать, неповторимая, своего рода сын лейтенанта Шмидта, костылём и зубом не стесняющийся пробивать себе дорогу в жизнь. Женя Жук – это даже была и не кличка молодого человека, таковым было настоящее его имя, а также и фамилия, ставшие в народе именем нарицательным. Кое-кто из его знакомых при всяком удобном случае в разговоре  со своим приятелем или другом припоминал это имя, рассказывая в полночь-заполночь о том, как Женя Жук провернул какое-нибудь выгодное дельце, или вёл речь о каком-нибудь приключении из жизни этого авантюриста, не брезговавшего никаким мало-мальски интересным делом, сулящим выгоду и ещё одно похождение, которое вас натолкнуло бы на мысль о том, что Женя Жук не просто жулик, которого легко схватить за руку, а искатель приключений, возвёл который в ранг искусства ремесло жулика, спекулянта, авантюриста и просто юродствующего пенсионера, которого никто не мог считать тунеядцем из его близких знакомых по той причине, что Женя Жук имел на руках удостоверение инвалида второй группы, ежемесячно имеющего пенсию в размере семидесяти пяти рублей. Этот Женя Жук был неизвестно какой нации, никто не мог похвастать тем, что знает его отчество, место и год рождения. В то же время многие из тех, кто его знали, считали, что он привлечён был когда-то к ответственности, носящей уголовный характер. Кое-кто поговаривал о том, что он обвинялся якобы в шпионаже, но его спасло умение разыграть из себя человека с неполноценным душевным здоровьем. На самом деле этот искатель приключений однажды погорел на такой ерунде, как кража, самая бесхитростная и грубая. В глубине Коми края, на речке Ижма у Жени отказал лодочный мотор, который пришлось ему сменить на другой, позаимствованный негласно у какого-то местного жителя. Дело, которое по первоначальному замыслу должно было принести Жене Жуку не один мешочек золотых самородков, пошло прахом. Двоих младших братьев его, бывших под его началом, судили как придурков, а за Женю власти брались в ежовых рукавицах. В тюрьме Женя Жук разыгрывает спектакль, боясь расплаты, он надевает на шею петлю и бросается со шконки. Так он оказывается в экспертном отделении республиканской психиатрической больницы в Сыктывкаре, где отлёживается в течение года. После этого Женя Жук ведёт жизнь такую вольную, какую до него не вёл ещё никто. Он достаёт откуда-то старенький скрипящий автомобиль марки «Победа», приводит его в надлежащее состояние и вместе со своими дружками, в коих у него  нет недостатка, колесит по ухабам дорог южных районов республики, прямо с ходу паля со своими товарищами из двуствольных ружей во всякую дичь без разбору, независимо от того, дикая она или домашняя, чтобы после зажарить её на костре, запивая вином, купленном в ближайшей деревушке. Не связанный ни временем, ни средствами, ни затеями, которые владели его головой, и днём и ночью, он в погоне за ними тонул, горел, увязал в болоте, не раз был бит в драках и сам бил, а потом уносил ноги при виде жёлтого газика – с милиционерами у него не было охоты связываться, и по возможности он старался избегать неприятных встреч. В двадцать пять своих лет Женя Жук не стал «стариком», как поговаривают о себе некоторые, прочно завязав с прошлым, женившись и обзаведясь семьёй. Разве что он стал более хитрым, чем раньше, более осторожным и менее горячим, хотя планы в его голове рождались не менее заманчивые, чем раньше. В январе 1976 года по одному из своих тёмных дел, связанных с золотом, Женя Жук бывал в Москве. На обратном пути в Сыктывкар Женя Жук познакомился в поезде с отставным офицером Вениамином Галактионовичем Самойловым, возвращавшимся с Кавказа, где он был в гостях у родственников. Теперь, когда после возвращения из Москвы прошла неделя, Женя Жук вспомнил о своём новом знакомом и пришел к нему в гости. К этому времени и относится действие нашего рассказа. Итак, мы остановились на беседе, происшедшей в один из январских холодных вечеров в доме, расположенном по улице Домны Каликовой, примерно находившемся в южной части Сыктывкара, которая до сих пор состоит сплошь из старых деревянных домов, в будущем отведённых под снос. Лет пятнадцать назад Вениамин Галактионович купил здесь себе дом, где и жил в нём по сегодняшний день совершенно одиноким холостяком. Сейчас он стоял посередине комнаты, которая была не то гостиной, не то столовой, и думал, глядя на гостя, о том, что с подобными этому молодыми людьми он ещё никогда не встречался – была в его новом знакомом какая-то чёрточка, делающая его очень любопытным. Так, например, Вениамин Галактионович так себе до сих пор и не уяснил, кто по профессии его гость, хотя чувствовал, что имеет дело с весьма интеллигентным и образованным молодым человеком. Если бы он поближе был знаком с Женей Жуком, тот отнюдь не казался бы ему странным, каким он видел его теперь. Так многие люди при первом взгляде кажутся нам странными, поражая нас какими-то своими качествами, пока мы не привыкаем к ним и не перестаём замечать всякие несоответствия в чертах их характера и внешности, полную, казалось бы, несогласованность в них одного с другим. В Жене сочетались одновременно аристократическая бледность тонкого прозрачного лица, имеющего болезненный вид, и дух простолюдина, занятого самым прозаическим трудом, длинные, не привычные к физическому труду холеные пальцы и какая-то скрытая в душе сила, какую безошибочно можно угадать в человеке, в некоторой степени осторожным в словах, которые он произносит в мыслях, но и которые он выражает посредством этих мыслей. Женя Жук обладал редким даром – находить общий язык с любым человеком самого неожиданного характера. Всё дело было в том, с кем он считал нужным заводить знакомство. Вениамин Галактионович Самойлов, как только он появился в вагоне, в котором предстояло ехать Жене Жуку, сразу привлёк внимание умудрённого жизненным опытом авантюриста, почуявшего в нём человека необыкновенных душевных качеств. Первое чувство не обмануло Женю Жука. Вениамин Галактионович оказался незаурядным типом. Несмотря на седину в висках и свои пятьдесят два года, которые не сделали его вредным и гнусным, как некоторых, кичащихся постоянно прожитыми годами и трудностями, выпавшими на их долю. Необыкновенное здоровье и молодость его души, удивительная непосредственность его натуры покорили Женю и сделали его поклонником этого своеобразного юноши с седыми висками, в чём-то напоминавшего Жене его самого. Люди любят людей, чем-то на них похожих, и дорожат ими, но если всею силою они способны кого-то ненавидеть, опять же этих самых людей. Вениамин Галактионович Самойлов был по национальности русским, это был добродушный, спокойный человек, внешностью привлекательный, в молодости, должно быть, он был красив и имел успех у женщин, которые, впрочем, никогда его серьёзно не увлекали. Один разок был женат, но неудачно. В течение восемнадцати лет он платил алименты, но первая женитьба навсегда отбила у него охоту жениться во второй раз. Человеку стоит только войти во вкус холостяцкой жизни, и его после не вытянешь из неё даже раскалёнными щипцами, ибо привычка жить в одиночестве входит ему в кровь. Холостяки – это не столько эгоисты и неудачники, как принято о них думать, холостяк может быть по-своему счастлив, его спокойная жизнь полностью окупает то ощущение одиночества, которое время от времени им овладевает. Вениамин Галактионович был человек никогда не скучающий, вечно имеющий заряд бодрости и оптимизма. Одинокая жизнь приучила его никогда не унывать и во всяком положении быть весёлым внутри и внешне спокойным, храня вид человека, в благополучии которого никто бы не усомнился. Жизнь не сделала его старым и скрипучим, как дверь с ржавыми петлями, со временем его душа сделалась лишь более гибкой и жизнеспособной. И от того, что существование его в настоящее время было таким же, как у двадцатилетнего молодого человека, от того, что он не испытал по-настоящему семейной жизни, её невзгод и опасностей, которыми она чревата (теми последствиями, какие из неё вытекают, само собой разумеется он не был сделан тем пятидесятидвухлетним человеком, каким он был бы, имей он семью: на вид ему можно было дать лет сорок), он не был тем нарочито-серьёзным стареющим субъектом, какими выглядят люди его возраста, но во взгляде его на жизнь присутствовала, может быть, мудрость и опытность большая, чем у других. Если бы спросили Вениамина Галактионовича о том, что больше всего он не любит в людях, он сказал бы, что ничто так его не раздражает в других, как нытьё и постоянное сетование на трудности жизни и благоприятные обстоятельства. Нет, ни в ком бы Вениамин Галактионович не вызвал сожаления, в котором он никогда не нуждался, ибо не любил, когда его жалели – он привык больше жалеть других. Ещё у него была особенная черта – обо всякой вещи, хотя и вдумчиво, говорил он как бы небрежно, совершенно непринуждённо и так легко, как будто заранее ему было известно, что собеседник примет его рассуждения целиком. Говорил он мягко и нежно, вкладывая в каждое слово своё какой-то немалый смысл, и потому, когда он говорил, его любили слушать и слушали с интересом, не перебивая, совершенно справедливо доверяя ему право быть душою общества. Никогда он не горячился, не выходил из себя, сдержанно и в то же время с каким-то мальчишеским лукавством говорил он на языке молодёжи, и иногда в своей речи применяя слова, которые в обиходе у молодёжи, но какие пожилым людям чужды и непонятны – из этого можно было сделать вывод, что и мысли его текли в не совсем обычном русле, а понятия его были таковы, что его можно было бы назвать человеком в ногу шагающим со временем. Он имел странную особенность в каком-нибудь разговоре вести речь о каком-либо факте с той беспристрастностью, какая почти исключала возможность возникновения спора. Он говорил о какой-нибудь вещи таким тоном, что слушающие  его не сомневались в том, что он говорит об этой вещи именно то, что и надо говорить, и лучше, чем Вениамин Галактионович в данный момент, пожалуй, и не скажешь, а поэтому редко кто и когда перебивал в разговоре Вениамина Галактионовича. Спорить же с ним никто никогда не решался, да если бы дело на это пошло, Вениамин Галактионович не стал бы спорить, он никогда не снисходил до спора и выяснения истины – чужая истина была ему не нужна, а в своей он был уверен так, что мысль о защите её казалась абсурдной, подрывая авторитет самой истины. Потом, своих мнений он никогда никому не навязывал в разговоре, просто излагая свои соображения или наблюдения. С ним невозможно было спорить по какому-либо поводу, а если кто-то и решился бы на подобное, то попал бы в глупое положение, ибо Вениамин Галактионович приводил в пользу своих доводов такие внушительные примеры и удачные сравнения, что его противник, совершенно поглупевший, не находил никаких слов для возражения. Часто Вениамин Галактионович просто молчал в разговоре, слушая, что говорят другие, и никто не мог бы точно сказать, что в это время он думает, какого он мнения о предмете разговора, поэтому его мнение везде и всегда бывало решающим. Все воспринимали его не возражая, потому как небрежная самоуверенность производила на всех магическое действие, лишая горячих спорщиков их пыла и самого основания для спора. Потом, Вениамин Галактионович по вопросам особо щепетильным не высказывал своих прямых суждений, чтобы не оскорбить кого-нибудь своим мнением. Видимо, это был человек глубоко интеллигентный, который и в мыслях соблюдал приличия. Степенность его, сочетающаяся с необыкновенною простотой, чрезвычайная сдержанность, существующая наряду с редкой откровенностью, какие-то неприступность и отрешённость, граничащие с умением приобретать друзей и постоянно быть в курсе происходящих вокруг него мыслей и суждений, делали его универсальным человеком, постоянно удивляющим своих знакомых и тем более людей, встречающихся с ним впервые. В разговоре он никогда не стремился к тому, чтобы добиться успеха, который так любят люди ущемлённые и забитые, мнящие, что посторонние видят их слабую натуру насквозь. Служба в армии, казалось, не наложила на него никакого отпечатка, и, только приглядевшись к этому человеку пристальней, можно было заметить чрезвычайную его дисциплинированность. Вся его жизнь была упорядочена до мелочей – он ложился в одно и то же время и вставал, по часам завтракал и обедал, а перед сном ежедневно совершал прогулку по одним и тем же улицам. Так как целый день у него был свободен, Вениамин Галактионович много времени посвящал прогулкам по городу и иногда углублялся в самые далёкие углы города – он любил Сыктывкар и сыктывкарцев, и ему любопытно было наблюдать жизнь, происходящую вокруг него. Он просто даже любил смотреть на людей и думать об их судьбах, никому не известных, гадая о том, кто могут быть эти люди, чем они заняты, чем живы, что у них на уме, в мыслях, в душе – он старался понять человека, который во многом ему был неясен. Приходя с прогулок, он доставал тетрадь и писал в ней свои наблюдения и мысли, беспокоящие его, анализируя самого себя и окружающий его мир. Он находил особенное удовольствие подолгу предаваться воспоминаниям и размышлениям, как-нибудь холодным зимним вечером просиживая с книгою в руках в кресле возле небольшого камина, сделанного им самим, слушая речь пламени возле себя и воображая, что он счастлив. Был ли он счастлив?.. Во всяком случае, не было в его жизни ничего очевидного, что доставляло бы его душе беспокойство и боль, которые видны были бы со стороны. Это был тот человек, который, приспособившись к жизни и узнав её, сделал всё возможное, чтобы жизнь не играла с ним злую шутку. Отнюдь он не был похож на марионетку в её руках, хотя нельзя сказать, чтобы он не был её следствием. Всё есть следствие жизни: и мудрость и глупость, и суета, не дающая времени человеку вдуматься в суть происходящего, и покой, вызванный слишком большим самоанализом и тонкостью души, способной на многое и однажды задающей себе коварный вопрос – не есть ли в лености телесной и духовной тот смысл, который заключает в себе человеческое существование, и не есть ли лень самая большая движущая сила, заставляющая человека тратить годы труда для одной минуты спокойствия, для этого призрака, на который мы посягаем напрасно в течение всей нашей жизни? Вениамин Галактионович был человеком глубоко спокойным и уравновешенным, о чём уже можно судить, узнав образ его жизни, обретший ту форму, какую имеет морская раковина, которую он любил слушать, в приятные моменты поднося её к уху и наслаждаясь тихим шелестом, доносящимся из неё. В сущности он, как и все мы, был похож на улитку, таскающую с собой свой домик – он любил всегда находить во всём удовольствие, в какой-нибудь мелочи, сулящей невзгоды, он отыскивал всякие полезные стороны и был рад, как ребёнок игрушке, всякой счастливой минуте в своей жизни. Он был в ней своего рода мастер, и если годы для него проходили быстро, то дни ему казались длинными, и каждый новый день он начинал жить так, как будто родился только что. Вениамин Галактионович чувствовал в своей душе такую молодость, какую не чувствовал он в себе, когда ему было двадцать лет. Теперь он не был так глуп, как в то далёкое время, когда он торопился, нервничал, боялся чего-то, хотел столько, сколько, знал, никогда у него не будет; теперь он жил больше настоящим и своё будущее видел как настоящее, и даже своё прошлое приписывал к настоящему – и потому у него получался необыкновенно питательный коктейль, который пил он с удовольствием, растягивая его как можно дольше… Можно ли нам назвать его обывателем?.. Если да, то не грозит ли и нам всем подобное?.. Был ли Вениамин Галактионович раздосадован тем, что жизнь – это не совсем то, что живёт в воображении молодого человека двадцати лет? Нет, он был совершенно спокоен и даже не был сердит на себя за то, что он вполне обычный человек, каких много, хотя чуточку, может быть, умнее некоторых, – а впрочем, ему казалось, что он и не умнее других и вообще всё дело даже не в этом, ни в какой там не в заумности, ибо есть что-то такое, что делает всех людей одинаково глупыми, если можно так выразиться. Может быть, жизнь нейтрализует и всякий ум, и всякую глупость, делая их равными, ставя их на одну линию и наделяя их одинаковыми правами и возможностями? Вероятно, жизнь и знания умную голову делают совершенно глупой, а глупую наоборот умной. Жизнь этим похожа на беговую дорожку. Кто-то в начале её замкнутого круга спешит и бежит первым, а кто-то тоже спешит, но не поспевает за другими. В дальнейшем положение может измениться как угодно, и участники этого соревнования рискуют попасть в самые невозможные ситуации. Кто-нибудь слишком умный, не по годам иногда, как последний дурак, кончает тем, что пускает себе в висок пулю, но кто-нибудь другой, для всех очевидный болван, живёт до конца себе на радость и уходит из этой жизни вполне естественным путём. О смерти думаю люди, не понимая совершенно того, что о ней думать, как на неё смотреть, когда её ждать, зачем её бояться и наконец смиряются с мыслью о ней. Люди думают о жизни, каждый наедине со своими мыслями, запершись на крючок в тёмной комнате, чтобы никто не мешал им думать и познавать что-то такое, что людям хочется познать. Никто не хочет верить в простоту: брюзжа слюной, каждый доказывает о своём понимании жизни, стараясь смысл своей жизни привить всем окружающим. Если прислушаться хорошенько, то можно услышать шум борьбы в мире, где одни понятия борются с другими, где растёт, поднимаясь вверх египетской пирамидой, что-то невидимое и самое заметное, которое держит всех в повиновении, взгляды всех людей мира к которому устремлены. Как огонёк горит на ветру жизни чья-то философия, рождённая жизнью, и вдруг угасает – и нет её, нет человека, нет мозга, нет привычек. Умер человек, которого все считали нищим, а когда проникли в его дом, то взгляду поражённых людей предстали сокровища, о которых раньше никто не знал. Умерший обладал шагреневой шкурой, уменьшающейся по мере желаний человека, имевшего эту вещь, означавшую для него жизнь. Разве могли предполагать люди о главной сокровище умершего, которое исчезло вместе с ним? Они спрашивали друг у друга о том, почему он не использовал свои богатства, и разве было им известно, разве могли они знать, что человеку, в любой момент который был волен умереть, эти богатства представляли из себя прах по сравнению с тем, что у него было и что он никому не оставил, унося с собой? Человек жаден, если у него что-то есть, он не будет его держать мёртвым грузом и использует его. Вместо того чтобы выкинуть яд на помойку, он примет его – таков человек… Вениамин Галактионович никому давно уже не навязывал своих мировоззрений, это был человек, переживший свои собственные мировоззрения. Ко всему относился он шутливо и с юмором, часто отпуская на свой счёт замечания, говорящие о том, что он смотрит на себя критически. Он допускал, что у каждого есть свои слабые стороны, и никогда не приходил в негодование по поводу принципов окружающих, пусть даже они в корне отличались от его собственных, его даже не злила ничья глупость и не приводил в особенное восхищение чей-либо ум – он привык ко всему, и эта привычка скорей говорила о старости его, но, однако, другие его качества возражали этому. Он многому как раз удивлялся и по многим поводам задумывался, его заставляло обращать на себя внимание как раз самое обычное и потому не приметное для других. Был ли он когда-нибудь в жизни игроком, спросите вы. В молодости у него была такая мысль, он видел в себе нечто незаурядное, но потом, со временем, ему стало тошно от своей незаурядности. И однажды – он уже не помнил сам, когда это случилось – Вениамин Галактионович приписал себя к великой армии заурядных людей: так было легче жить, и потому однажды это должно было с ним случиться. Когда человек причисляет себя к обыкновенным людям, он и способности свои видит вполне обыкновенными – ему уже легче жить, не надо напрягать себя, можно, притворившись мёртвой рыбой, плыть по течению. Когда человек видит себя необычайной личностью, он понуждает себя не упасть в собственных глазах, он борется за что-нибудь чрезвычайно трудное и в течение всей своей жизни имеет с ним дело, которое для него становится вполне обычным. Трудно быть необыкновенным человеком, и люди умные и талантливые, из которых целеустремлённость, труд и терпение могли бы сделать личностей первой величины, превращаются в посредственность и серость. Такие-то со временем превращаются в злых и раздражительных, мешающих тем, кто оказался сильнее и выносливее их самих, деланию прогресса во всех областях знаний и искусства. Это те, кто чего-нибудь добились, какой-нибудь должности и известности, но остались там же, где и были. Это люди, обладающие мёртвой хваткой, когда дело касается престижа, хорошей должности и денежного вознаграждения за труд, который судьба заставила их выполнять. Такие люди кажутся несоответствующие занимаемой должности. Глядя на них кто угодно скажет, что они производят впечатление людей перспективных, способных на нечто большее, чем заняты они в настоящий момент. Они всегда производят такое странное, не лишённое приятности, впечатление; особенно они умеют говорить и на язык бывают столь остры и внушительны, что поневоле, глядя на них, задаёшься вопросом, спрашиваешь себя, почему этот человек, которого вы видите перед собой, не стал каким-нибудь выдающимся деятелем, тружеником науки или рабом искусства, ибо видно издалека, что он мог бы стать вторым Менделеевым или кем-нибудь даже и того значительнее. Вениамин Галактионович производил всегда на людей именно такое впечатление, хотя, право, мы ничего плохого этим сказать не хотим. Некоторые из его знакомых склонны были видеть в нём талант, хотя кое-кто считал его из зависти необыкновенным гордецом и пройдохой в то же время. У каждого есть неприятели и завистники, никто их ещё не избегал и не жил без таковых, но некоторые предпочитают обходиться без таковых или их иметь, раз уж без них невозможно обойтись, но особенно не раздражать, держа их в холодном состоянии, как иные любят держать мороженое в холодильнике, чтобы оно не растаяло. К числу таких относился и Вениамин Галактионович, по возможности старающийся никого против себя не настраивать; это был не тот человек, который, видя в других досаду, злость и лютую ненависть к себе, преисполнялся тихой радостью и ликовал внутри, видя бессилие своих врагов, которых в большинстве своём мы любим заводить из скуки, безделья и острых ощущений. К глупцам и негодяям он относился терпимо и в душе даже не смеялся над человеком, если тот был дурак, но и не осуждал всякого, совершившего какой-либо нехороший поступок, а даже как бы пытался его оправдать, как адвокат оправдывает головореза, совершившего преступление и попавшего на скамью подсудимых, и наоборот чьи-нибудь заслуги подвергал всяческому сомнению, ко всему подходя критически, отчего его трудно было обмануть Вы, увидев теперь полностью портрет Вениамина Галактионовича, решите, наверное, что это был человек без слабостей или, как бы это лучше сказать, без душевных изъянов. Увы, нет таких людей, которые ко всему относились бы благодушно и ровно. В каждом, на первый взгляд, явном факте есть нечто такое, что далеко не ясно и что заставит вас задуматься. Поэтому даже у людей, подобных Вениамину Галактионовичу, есть больные стороны. Благополучие их – благополучие кажущееся. Человек ведь необычайно сложен, подчас он сам себя совершенно не может понять; а как он обманывает себя, стараясь о чём-то не думать, что-то забыть! Как он не любит признаваться самому себе в своих собственных просчётах и упущениях, как любит он впротиву этому независимость, свободу!.. В каждом есть маленькое, хоть с пшеничное зёрнышко, тщеславие. Может быть, и гнусно было бы с нашей стороны лезть в самые тайники души человеческой, выворачивая наизнанку внешним описанием человека, но мы пойдём дальше этого. Мы скажем о Вениамине Галактионовиче ещё кое-что. Вы думаете, что мы откроем вам сейчас какую-то ужасную душещемящую тайну, и окажется, что Вениамин Га-лактионович не так прост, как это можно подумать со стороны, а много сложнее, что он страшен и подл в действительности?.. Увы, мы должны будем вас разочаровать, у Вениамина Галактионовича не было никакой страшной тайны, настолько необычной, чтобы все мы могли ему уделить какое-то особенное высочайшее внимание. Он был в этом отношении человек как все, что с грустью мы отмечаем. Но всё-таки была у Вениамина Галактионовича одна душевная рана, причиняющая ему постоянно неудобство и боль. Ему шёл шестой десяток, и все люди его возраста давно уже имели внуков, а у него до сих пор не было ещё детей, которые хотя и причиняют родителям много беспокойства, всё же есть главный смысл их жизни. Вениамина Галактионовича всё чаще заставляла задумываться мысль об отсутствии у него наследника, того самого наследника, который должен быть у каждого, несмотря на размеры самого наследства. Иногда даже людям молодым приходит в голову мысль о смерти, о бренности всего живого, о ненадёжности и недолговечности их самих, им кажется, что внутри их организма что-то не в порядке и тот может выйти из строя в любую минуту. Люди с возрастом ещё острее чувствуют это ощущение находящейся подле них постоянно смерти, с мыслью о которой они давно смирились, однако, всегда рассчитывая на то, что смерть их наступит ещё не скоро, где-то лет через двадцать-тридцать или, по крайней мере, им осталось жить не меньше десяти, в крайнем случае пяти лет, что всегда есть заблуждение, ибо смерть всегда внезапна и момент её невозможно предсказать. Вениамин Галактионович был уже в том возрасте, когда люди прилагают все усилия, чтобы не думать об ожидающей их впереди старости и тем, чем она кончается, он был в том возрасте, когда люди смиряются с мыслью о смерти, которую они замечают повсюду. Если бы этот человек был таким, как все, если бы он имел детей, подобно всем, окружающим его, то он и был бы как все. Секрет молодости Вениамина Галактионовича, может быть, в том и состоял, что он не видел вокруг себя своего потомства, которое всегда заставляет родителей более критически относиться к течению времени и невольно внушает им мысль об исполнении своей главной роли в этом мире, которая отпадает с появлением на свет потомства. Таким образом, получается, что всякий родитель – использованный материал, который миру с момента рождения детей и их становления – уже без особой надобности. По крайней мере сам тот факт, что у Вениамина Галактионовича не было детей, сыграл большую роль в его судьбе; возможно, в результате этого Вениамин Галактионович имел столь сильное отличие от окружающих? Странно было, что он не ощущал за собою тех годов, которые были на его счету. Во всяком случае ему самому не верилось, что он дожил до пятидесятидвухлетнего возраста. Ему казалось, что он ничем не изменился с тех пор, когда ему было тридцать лет, он никак не мог поверить в то, что с ним уже всё ясно и потому кончено.  Он ещё не потерял окончательную надежду на то, что у него будут когда-нибудь дети, кто-нибудь, о ком он будет проявлять заботу, кому передаст свою эстафету жизни. И его настоящее положение холостяка, противоречащее его мыслям о преемнике, иногда пугало его, однако он ничего не предпринимал даже в мыслях, чтобы у него был наследник, в то же время как бы боясь каких-либо своих действий, какие у него, он думал, заранее обречены на провал. Его беда в том заключалась, что он хотел иметь потомство, но не было у него желания оказаться в положении женатого человека. В своё время он понял одну истину, касающуюся семейной жизни, которую усвоил на всю жизнь: по сути дела как женщина, так и мужчина – каждый из них мог бы прожить самостоятельно, если бы не их общие дети, которые их связывают и не дают жить им по отдельности; Вениамин Галактионович никогда по-настоящему не испытывал на себе женской любви и ласки, хотя сам в молодости несколько раз бывал под воздействием чувств, которые скорее были не любовью, а увлечением. Теперь он подавно не мог думать ни о чём таком, что могло его интересовать в молодости. На женщин он смотрел странно, не то чтобы свысока и не то чтобы с особенным уважением. Очевидно было то, что каждая из них способна производить на свет детей, но ещё более очевидным было то, что каждая из них имеет мужа или мечтает его заполучить. Странные и удивительные мысли посещают иногда людей, до того необыкновенные, что их можно было бы занести в разряд фантастических. Вениамин Галактионович, иной раз увидев какую-нибудь женщину, опытным глазом смеривал её с ног до головы, подумывая о том, несмотря на свою внешнюю серьёзность, что если бы можно было соединить её здоровье и его желание, то она принесла бы на свет великолепного крепыша, в котором он так нуждался. Но никогда не случалось так, чтобы его интересовала сама женщина, существо для него вовсе не таинственное и притягательное, каким оно предстаёт в разгорячённом уме молодого человека. Он давно уже вышел из того возраста, когда людей всерьёз может забавлять женский пол. Ему нравилось видеть приятных женщин, но он смотрел на них так же, как смотрел бы на выставку картин в Эрмитаже, без всякой мысли о том, чтобы повесить одну из них в своих покоях. Женщины были для него так же безопасны, как безопасна человеку змея, у которой вырван ядовитый зуб, каким она могла бы его укусить. Любое их оружие теперь было бессильно против Вениамина Галактионовича. Как известно, женщина является самым лучшим украшением и приобретением мужчины, это, во-первых, не говоря уже о том, что женщина может быть другом и женой, а так же матерью детей мужчины. Подобного рода мелкое тщеславие никогда не знал Вениамин Галактионович, взирающий на женатых мужчин с насмешкой. Сам он нисколько не ниже был в своих глазах этих самых мужчин, зная, что всякая та женщина хороша, на какую смотришь со стороны и какая всегда останется для тебя незнакомой. Так иные загораются жаждой приобретения какой-нибудь вещи и во сне видят свою мечту, а как только приобретают её – привыкают к ней, перестают обращать на неё внимание и допускают по отношению к ней пренебрежение, вещь покрывается пылью, стареет, изнашивается и в один прекрасный день её выбрасывают из дома, как отслужившую свой век. И оттого что Вениамин Галактионович никогда не был прельщён вниманием женщин, он смотрел на них без раздражения и злости, как некоторые, сытые женщиной и проклинающие её, подобные свинье, поевшей желудей, упавших с дуба, и по глупости начавшей подрывать корни его, платя за сытный обед чёрной неблагодарностью. Никогда Вениамин Галактионович не отзывался плохо о женщинах, в этом отношении храня галантность и твёрдое спокойствие. То что он не женился во второй раз, Вениамин Галактио-нович приписывал своей нерешительности и боязни, появившихся в нём после первого брака, от какого осталась у него девочка: разведясь с женой, он видел свою дочку несколько раз, но не пошёл дальше этого, считая, что не имеет на неё никаких прав. Женщин Вениамин Галактионович никогда ни в чём не обвинял и по адресу из никогда не отпускал грубых шуток, но ни с одною из них отныне он не решился бы жить под одною крышей – таким уж человеком он был. Женщинам он не переставал до сих пор нравиться и не только по причине нужного с ними обхождения – женщины любят по отношению к ним спокойствие и непринуждённость и ценят тех мужчин, которые обращаются к ним в дружеском тоне, не требуя больше ничего от них, – а и по другим причинам: к неженатым мужчинам женщины относятся намного лучше, чем к прочим, хотя со стороны это трудно заметить; если перед кем-то они способны испытывать смущение, то именно перед ними: они могут перед ними не таиться и говорить с ними о таких вещах, о каких никогда не говорили бы с женатыми мужчинами. Вениамин Галактионович по своей внешности не утратил к тому же былую приятность. Он казался внушительным и высоким. Он и был действительно высок, не так чтобы слишком, а как раз в меру. Он был одним из тех обладателей выразительного и популярного лица, взглянув на которое, вы решили бы, что где-то уже его видели, какие попадаются не так уж часто и являю собой, как это ни странно, пример типичного лица, отмеченного мыслью и интеллектом, людей нашей эпохи. Своего рода лицо Вениамина Галактионовича было стандартным, оно походило на лицо какого-то киногероя, о котором вы давно успели забыть, – именно к этой мысли и пришёл Женя Жук, наблюдавший за Вениамином Галактионовичем во время возвращения из Москвы. Лицо Вениамина Галактионовича имело овал спокойный и мягкий, не нарушаемый никакими резкими линиями, кончалось оно книзу не широким подбородком, отнюдь который никто не назвал бы квадратным, как не назвал бы его и острым. Внешность эта, одним словом, напоминала собою римскую. Внешность эта была такой: прямой мужской нос, волевой рот, подвижный, как у дипломата или оратора. Теперь о глазах – из-под повисших бровей они смотрели на мир с какою-то непонятной доброжелательностью, лаской, задумчивой мечтательностью, излучая какой-то тёплый свет. В то же время глаза эти казались какими-то бесстрастными, в чём заключался главный парадокс этого лица; казалось, на уме у Вениамина Галактионовича всегда присутствует какая-то важная для него и единственная мысль, постоянно его душу держащая в напряжённом состоянии. Никто из его знакомых не мог бы с точностью и даже отдалённо предположить о том, что в тот или иной момент волнует и беспокоит Вениамина Галактионовича. Находясь в каком-нибудь месте, он в то же время будто был где-то далеко, мысль его, казалось, витала в каком-то другом мире. Притом глаза его всё время смеялись, но в иные моменты настолько становились серьёзными, что можно было подумать, будто в его жизни произошло нечто самое худшее и непоправимое. Глаза его давали странное впечатление на постороннего наблюдателя, они были серого цвета, как мы уже замечали, а к тому же окружены были как бы какой-то теменью, наверное, кожа возле самых глаз у Вениамина Галактионовича было темнее, чем на остальных частях лица его, имеющего цвет самый нормальный, с лёгким румянцем на щеках, – поэтому казалось по временам, что Вениамин Галактионович – загадочный человек и у него жуткое прошлое, в которое он никого не намерен посвящать. Иной, глядя на него, мог бы решить, что он не иначе как шпион, засланный в нашу страну с особым заданием. Никто по его виду не мог бы определить род его деятельности, никому бы и в голову не пришло из тех, кто близко его не знал, что он бывший военный и теперь живёт свободно, соразмеряя свою жизнь, желания и запросы с получаемой им пенсией, находя интерес в коллекционировании старинных икон, почтовых марок, в чтении книг, в баловстве кистью, которой он на холсте иногда воспроизводил какой-нибудь пейзаж. Лоб его выдавал в нём человека думающего, он был у него немного покатым и уходящим вверх ровно настолько, чтобы заставлять обращать на себя внимание, его разрезало несколько неглубоких морщин. Волосы поверх лба, зачёсанные назад, были довольно тёмного цвета, посреди них много попа-далось серебряных прядей, в результате чего в его облике можно было найти какую-то почтенность, вызывающую в других уважение, которая, приобретаясь с годами, иногда становится маской человека, под которой всегда кроется вполне обыкновенная человеческая душа. Когда Вениамин Галактионович улыбался – а улыбался он прекрасною открытою улыбкой, по-видимому, заменяющую ему смех, ибо Вениамин Галактионович почти никогда не смеялся, а если смеялся, то тихо, чуть ли не беззвучно, притом в кулак, мотая из стороны в сторону головой и содрогаясь всем корпусом – на щеках его появлялись ямочки, делающие его похожим на мальчугана; тогда казалось, что он и есть мальчуган, несмотря на свой возраст, и таким всегда останется. Есть сорт людей, подобных Вениамину Галактионовичу, которых жизнь не делает старыми, они, как бы насмехаясь над ней, над природой и её законами, продолжают оставаться самими собой, – эти люди не верят в то, что они старятся, и эта вера совершает с ними чудо – она сохраняет им молодость. Этот человек производил на окружающих впечатление человека весьма и весьма здорового в физическом отношении; часто его видели облачённым в синий спортивный костюм и чёрные туристические ботинки. Наружность его заставляла думать людей о собственной духовной и физической немощи и распущенности. Некоторые завидовали ему, некоторые восхищались упорядоченным образом его жизни, кто-то, увидев его во дворе дома за каким-нибудь занятием, странно бывал удивлён тем контрастом, бросающимся в глаза каждого, который представляли из себя бодрый вид Вениамина Галактионовича, его прямая осанка и взгляд человека настолько молодого душой, что казалось, от него можно было ожидать самую непредвиденную крайность, и убелённая местами, серебрящаяся на открытом воздухе голова его. Мы бы могли предположить, что Вениамин Галактионович раза два в день отдаёт дань уважения искусству йогов, если бы не знали его. Увы, это был не тот человек, которого можно было бы заставить выворачивать себе кости, он слишком уважал себя, верхом его неуважения к себе могло бы стать разве что то, что если бы он в утренние часы пробегал трусцой по дорожкам Кировского парка, заставляя оборачиваться на себя редких прохожих, какого-нибудь пьяницу, проспавшего под кустом всю ночь, какую-нибудь старуху, подобравшую после него пустую бутылку, или какого-нибудь интеллигента, который сам по себе странная натура и вместо того чтобы спать крепким утренним сном, всю ночь гулял под руку с незнакомой женщиной, глядя на луну и полагая, что какой-нибудь там Вениамин Галактионович… а впрочем, всё это одни лишь предположения и, может быть, в то самое утро этот неизвестный гражданин уехал в свой какой-нибудь Тамбов, на всём пути до него от Сыктывкара трубя о том, что в Сыктывкаре он пил пиво и притом весьма паршивое, поступая таким образом как настоящий патриот, ибо вместе с этим никто бы не усомнился в том, что в Тамбове он пил пиво лучшего качества. И коли уж зашла речь о патриотизме, то мы просто обязаны добавить, что, как всякий русский человек, Вениамин Галактионович был патриотом России, зачастую всё построенное подвергая самой строгой критике, граничащей с насмешкой. Однако, как человек мыслящий, он не мог не видеть некоторые явные факты в том или ином вопросе, он допускал равноправие между нациями и ему никогда не пришло бы в голову, что одна какая-то нация может быть выше всех остальных; если бы кто-то что-то сказал плохое о русских, он бы нисколько не обиделся, ибо считал, что любая тень, наводимая на русскую нацию, делает ей только честь, разве что усмехнулся бы и сказал что-нибудь туманное и расплывчатое, притом отмечая исторические предпосылки, политические, этнографические, климатические и т.д., освещая приводимыми доводами, как лучом света, необходимый для понимания данного вопроса какой-нибудь аспект, разъясняя человеку предмет какого-нибудь недоразумения так свободно и легко, что вы, оказавшись его слушателем, решили бы, будто ему наперёд всё известно и для самого его нет в жизни никаких неясностей. Но для Вениамина Галактионовича было много неясностей. Например, совершенно неясным представлялось ему его настоящее положение, что происходит со всеми людьми, будущее же он видел столь невозможно загадочным и таинственным, столь фантастическим, каким его могут видеть только люди ещё не жившие, не достигшие той высшей своей точки, достигнув которую, они с удовольствием покатятся вниз, в самую бездну. Каждый человек ждёт каких-то перемен в жизни своей, и никому не приходит в голову, что то счастье, которое в той или иной мере есть у всякого, он имеет; беда всех людей в том и состоит, что они привыкают ко всему, в том числе и к счастью; наиболее хитрые не желают к нему привыкать: люди понимают, как они были счастливы, как хорошо и привольно было их существование лишь тогда, когда приходит к ним беда, раскрывающая им глаза на то, что раньше было им недоступно. Отсюда можно сделать вывод о том, что мудрость приходит только к тем, кто познал несчастье, и есть награда человеку, делающая его жизнь настоящим праздником, ибо мудрец – это прежде всего человек, не знающий отчаяния. Все мудрецы – счастливы. Вениамин Галактионович, по-видимому, был счастлив настолько, насколько был далёк от мысли о безрадостности своего положения. В этот вечер, о котором зашла у нас речь, Вениамин Галактионович записал в своём домашнем журнале: «…Можно ли сказать, что безмятежность таит в себе счастье? Если да, то я счастлив, ведь я безмятежен. Ничто меня не мучит, ничто не угнетает… А почему тогда люди испытывают сладкую тоску в душе после какого-нибудь бедствия, трагедии в их жизни? Почему они хотели бы испытать то плохое, что когда-то делало их несчастными?.. Может быть, счастье приходит к человеку после бурных событий прошлого его жизни?.. По-видимому, так… Счастье молодит, делает кровь свежее… Сколько жизни вокруг, сколько движения… Кто-нибудь несчастлив в этот момент, ему никто не поможет, кроме него самого. Он будет ещё счастлив, он поймёт, в чём счастье его…» Вениамин Галактионович знал пользу исповедей и потому усердно поливал бумагу потом, делясь с нею соображениями и чувствами. Для иных людей бумага – самый лучший друг, ибо бумага терпелива и не пытается возражать, она не может быть спесивой и глупой, она слушает так внимательно, как не умеет слушать никто, потому что любые мысли, поведанные ей, вы всегда можете узнать от неё впоследствии. Но бумага не была единственным другом Вениамина Галактионовича. Было у него ещё два-три самых близких приятеля, каких с осторожностью можно было назвать его друзьями. Друга, который являлся бы его совершенной копией, у него не было, – такие друзья случаются, хотя и редко, в основном же люди, разговаривая со своими «друзьями», перестают на время самими собою, подделываясь к своим «друзьям», что говорит об их несоответствии с подобными «родственными душами». Как и все, имел Вениамин Галактионович семь-восемь давних приятелей и человек сорок близких знакомых, с которыми мог говорить о погоде и всяких вещах слишком явных, чтобы о них нельзя было не говорить при случайной встрече. Тот счастлив, кто знает, что у него есть и может наиболее полезно применить его в жизни. Употребляя это замечание в отношении к Вениамину Галактионовичу, мы скажем, что он совершенно не знал о том, что у него есть. В молодости он располагал тем талантом, который мог бы развиться и дать своим плоды, отнюдь не посредственные, но таланта одного, видимо, людям мало для того, чтобы он перерос в полезные дела, – нужна ещё к этому и сознательность. Этот человек загубил в себе всякий талант, как и многие люди, не дав ему вырасти в то, что его самого сделало бы впоследствии совсем иным, ибо детище ваших рук меняет вас самих. Если хотите знать, – вы всегда испытываете себя родителем, видя перед собою своё произведение, дело своих ума и рук, наполняясь чувствами, какие имеют право быть названы священными. Вениамин Галактионович был в молодости в числе тех молодых людей, за которыми имелась слава талантливых. Он на многое был способен, в нём давали себя знать ум, чувства, индивидуальность. Он мог бы стать в живописи, если бы очень захотел и применил бы максимум усилий, каким-нибудь новым Леонардо, в литературе – новым Толстым, в музыке – новым Бетховеном, он также мог бы преуспеть в науках. Из него вышел хороший военный, умный человек, удивляющий некоторых тем, что у него не было и нет стремления к крупным размахам в делах. Настоящего честолюбия, делающего из людей титанов труда, лишён был Вениамин Галактионович, хотя никогда не позволил бы себе в затрапезном виде появиться на людях; всё на нём сидело хорошо, говоря о его вкусе, достатке, надёжности в этом мире. Иные предпочитают курицу журавлю, ибо журавль – дело неважное и рискованное; боясь прогадать, берут всё, что попадётся под руку, без поисков единственного, необходимого им. Каждому приходит срок становиться на ноги, ощутить наконец под собою твёрдую почву. Боясь остаться ни с чем, люди в спешке совершают опрометчивые поступки. Вениамин Галактионович стал офицером, военным, хотя жену себе так и не выбрал; право, в этом поступке было что-то мужественное, от гения, однако, миру было бы лучше, если бы, женившись, он не стал военным, а послушавшись голоса своего сердца, отрёкся бы от «костылей», – возможно, он прожил бы и без них, как жили многие, не имея подчас денег на обед, но зато совершая то, чем сейчас все восхищаются и удивляются. Но мало кто способен рисковать ради высоких идеалов. Наверное, риск – это и есть то, что впоследствии даёт результаты, и именно ему надо воздать должное. Люди могут рисковать всем и ничем не хотят рисковать, им дорого мнение окружающих, они хотят, чтобы о них говорили хорошо, они желают иметь детей и не одного, они мечтают о том, чтобы их дети были одеты не хуже других и нив чём не испытывали недостатка. Папаша, забросив сомнительную работу, за которую никто не берётся в результате её грандиозности, просто устраивается на работу, где платят много денег, и просто, обыкновенно, как всякий смертный, работает, то есть продаёт единицу своей рабсилы за определённое денежное вознаграждение; ему надо прокормить семью, и он её кормит, воспитывая детей, какие, возможно, не дадут миру ни одной новой, свежей мысли, будут во всём послушны и примерны, но и – увы! – посредственны. Папаша обманывает себя, размышляя о том, что если не он закончит великий труд, на который у него нет времени, то его завершат его прямые потомки. Другой деятель, вроде вышеупомянутого, говорит, что у него семья, оправдывая себя в своих собственных глазах, – на других он махнул рукой, но собственная совесть, её укоряющий глас ещё иногда даёт о себе знать. Можно обманывать окружающих сколько угодно, но только истинный гений способен долго и безнаказанно дурачить самого себя. Вениамин Галактионович, вероятно, таковым не был; иногда его душу грызли сомнения и он говорил себе: «Я прожил пять десятков лет, – а прожил ли я их так, как мог бы прожить при желании?.. Я хотел сделать что-то, помнится, когда был моложе…» То, что он не женился до сих пор и основательно не обзавёлся семьёй, Вениамина Галактионовича заставляло серьёзно задумываться, он спрашивал себя о том, чем оправдана его холостяцкая жизнь, не находил ответа. «Я гений всего лишь наполовину! – однажды съязвил он, посмотрев на себя в зеркало. – Свободным-то я остался, как нарочно, а вот мессия из меня не вышел. Вышел солдат!.. Хорошее дело, надёжное, осечки-то как раз не вышло: на пенсию всю жизнь метил и попал прямо в десятку!..» Женя Жук, ехав в одном купе плацкартного вагона с Вениамином Галактионовичем, решил про себя, что тот – человек серьёзный и в чём-то загадочный, в чём оказался прав только наполовину, ибо тот действительно был серьёзным, но отнюдь не загадочным, хотя таким и мог притворяться, храня вид иногда деловой, отрешённый, наводя на окружающих такое чувство своей немногословностью. Военная служба всё-таки накладывает на людей какой-то отпечаток… может быть, она заставляет человека уважать себя?.. Вениамин Галактионович ведь при людях никогда не совершал тех вольностей, какие заставляли бы себя этих людей вести с ним вольно и просто. Да, он прост был, но этого на вид не выставлял, ибо люди в большинстве своём, видя в человеке простоту, тут же стараются её употребить для себя с выгодой; но зато с опаской ведут они себя в присутствии человека нарочито высокомерного, осанистого, чьё гордое пренебрежение и совершенное презрение к окружающим людям даёт им повод самим унижаться и пресмыкаться. Люди поверхностны своим умом, но в своей поверхности мудры, они, приглядываясь к человеку, через пять минут в обращении с ним могут осмелеть  до наглости и, чувствуя, что им это сойдёт с рук, вести себя с незнакомым человеком так вольно, как будто знают его уже давно. И люди редко ошибаются – они почти всегда бывают правы; поступая таким образом, они зачастую встречаются с простаками, душа которых открыта нараспашку, каких можно и понять, посочувствовать им, вместе с ними взгрустнув или порадовавшись – в зависимости от того, какой вы из себя человек, – но и в душу которых можно плюнуть, как в урну, – на такое способны люди кичливые, завистливые, злорадные и глупые, радующиеся чужому несчастью и любому готовые сделать неприятность – так, для собственной радости, тем более что для них это может случиться прекрасным время препровождением. Душа человеческая так многогранна, с какой стороны к ней ни подходи, всегда в ней будет что-то такое, что никогда нам не вывести на чистую воду. Психология ведь поразительная и могущая сказать о многом, единственным недостатком её является то, что она требует ума тонкого, взгляда проницательного, человека задумывающегося и занимающегося чем-то не тем, чем занимаются все прочие. Взять хотя бы писателя. Этот человек, чтобы понять привычное, взглянуть на него свежим взглядом, любопытным и зорким, должен уходить от привычного в какой-то иной мир, где его мысль бродит, как странник мог бы бродить по нашей земле, встречая на своём пути удивительное, а потом, возвращаясь снова в мир реальный, находит в нём вещи и предметы, которые раньше ей были  неведомы. Но и писатели тоже бывают разные и для некоторых из них какая-нибудь пустячная мысль, какую и мыслью-то назвать мы не берёмся – так себе, мыслишка, – служит целым поводом для написания литературного произведения. Мысль, например, может быть такой: без любви человек не может жить. Что ни говори – мысль хороша, но стоит ли простые истины прямо давать в лоб людям, истины, которых ещё мало для того, чтобы на них воздвигнуть здание целого произведения?.. Ну ладно, какой-нибудь маститый, к примеру, Т. Взялся за эту работу, но почему, спрашивается, он пишет как для детей, вяло и весьма неопределённо, – нельзя никак понять то: большой ли он мастер, что позволяет писать себе бездарно (мастерам это иногда сходит с рук, ибо впоследствии говорят, что они писали для детей, или в горячечном бреду), или же на самом деле бездарность. Большинство склоняется к тому, что он хотя и бездарен, но всё-таки ещё и не классик. Странная особенность классиков всегда состоит в том, что они недосягаемо сильны, хотя, может статься, что их вознесли к небесам именно для того, чтобы писать много хуже, чем писали они. Настоящий, уважающий себя писатель должен быть прежде психологом, а это упускают из виду горячие авторы, не понимая совершенно человека. Они и сами-то себя подчас вовсе не понимают, судя по их книгам, хотя хитрецы все, ей богу, не хуже Фомы Фомича*, если только последний – хитрец в самом деле, в чём есть у нас основания сомневаться. Эти авторы так основательно проникли в жизнь, что поневоле приходит в голову, читая их произведения, что это-то и мешает им писать. Эти авторы так хорошо знают жизнь с какой-нибудь одной стороны, что это бывает в ущерб другим сторонам жизни, которых они вовсе не освещают; картины жизни у них получаются однобокие. Такое впечатление от их художеств, что они уже ничего в жизни не разбирают и не понимают, пописывая невесть что. Вениамин Галактионович, что касается его, то он, будучи человеком склада особенного, глубоко презирал современных русских писателей и ни во что не ставил, разве что кое для кого делая исключение, но и здесь он был неумолим, считая, что нет в современной нашей литературе людей, равных по таланту Тургеневу, Достоевскому или Толстому. Он не прощал писателям особенностей нашего века, полагая, что настоящие мастера литературы всегда, в любую эпоху, найдут для своих книг  множество хороших тем и вообще не останутся без дела.
* Ф.М.Достоевский. «Село Степанчиково и его обитатели».
В этом отношении Вениамин Галактионович был принципиален; да он сам не стал писателем, хотя и были у него мысли и планы в этом направлении, но считал, что из него вышел бы писатель необыкновенный, не в пример остальным. Некоторые, думая о писательском ремесле, мечтают начать писать, да всё не могут, что-то им постоянно мешает, их охватывает всякий раз, как только они попробуют написать первые несколько страниц, говорящих им о том, что они – увы! – отнюдь не обладают мастерством, какое им позволило бы сразу попасть в разряд высочайших гениев, их всякий раз охватывает озноб, природа которого очень своеобразна и поэтому любопытна, и смертельная тоска, – всё это вместе подтачивает их веру в свои силы и возможности. Людям кажется, что первые их потуги – отвратительны, и в этом их беда. Писателями, а к тому же настоящими, становятся только те, кто без ума любят всё то, что они пишут. Лишь впоследствии, когда к ним приходит мастерство, они видят слабости своих первых трудов, как бы прозревая в этом отношении, и сами смеются над ними, полагая, что писали когда-то много несусветной глупости. Вениамин Галактионович много раз собирался писать, один раз у него даже хватило терпения написать коротенький рассказ. Он отослал его в какой-то журнал, из которого ему вернули его прозу, написав ему в ответ всего несколько строк, смысл коих состоял в том, что автор сочинения не оригинален, язык письма заставляет желать лучшего, а рассказ уж слишком длинен и затянут, – последнее поставило Вениамина Галактионовича в тупик: рассказ, написанный им, до того был короток, что ему самому, говоря правду, казался невзрачным. Вениамин Галактионович имел в числе своих знакомых одного писателя. Однажды он показал ему свой рассказ, а тот взял его с собой, намереваясь прочитать, потом кормил Вениамина Галактионовича обещаниями прочесть его рассказ, ссылаясь на недостаток времени, – с тех пор у Вениамина Галактионовича не было этого рассказа, да он и не жалел о том, выкинув из головы мысль о нём совершенно. Рассказик этот через некоторое время вышел в одном из центральных журналов – с тою лишь разницей, что имел теперь другое заглавие и несколько был видоизменён, впрочем, плохо, к тому же имя автора его не имело к Вениамину Галактионовичу никакого отношения, так что, прочитав его, Вениамин Галактионович вместе со своим креслом, наверное, тут же упал бы прямо в камин с огнём. Но Вениамин Галактионович не выписывал того журнала и вообще не был его постоянным читателем, а потому ему так и остались неизвестны закулисных дел мастера неблаговидные проделки. Вообще современных авторов он почти не читал, в особенности наших отечественных, как это ни прискорбно отметить, считая, что сюжеты их слишком неестественно натянуты, взяты из воздуха, походят все один на другого и жизнь отображают с каких-то невероятно странных сторон. Фальшивый оптимизм, раздутое благополучие и сахарная слащавость героев большинства книг, то или совершенных злодеев, или же положительных до корня волос и до мозга костей, в этих книгах его самое малое – раздражало. В этих книгах он не находил ответов на свои вопросы, которые предлагала ему жизнь. Он жаждал книг выстраданных, доставляющих сердцу и муку и боль, и ликование и счастье, какие можно было бы смаковать строчка за строчкой, какие можно было бы приложить к ранам душевным подобно целебному бальзаму, который мог бы исцелить его уставший, изнемогший в трудах жизни рассудок. Это был человек понимающий, когда его собираются обмануть, и неподдающийся обману, как мы уже говорили, познавший в жизни множество невидимых глазу невооружённому невзгод и потрясений, породивших в нём необыкновенные мысли и чувства, которые, сменяясь одно за другим, делали его человеком настолько непонятным для окружающих, что временами ему казалось, что он житель совершенно какого-то другого мира, отличного от того, в каком живут все остальные. Он любил старых писателей-классиков и тем больше их ценил, чем больше ему казались пошлыми и поверхностными книги, написанные в наши дни. Вениамин Галактионович проводил параллель между современными писателями и художниками, полотна которых он с усмешкой называл грубой пачкотнёй и тратой красок, холста и времени, полагая, что им больше к лицу идёт изготовление односложных плакатов. Веком просвещения и научно-технической революции считал Вениамин Галактионович наш век, одновременно называя его веком деградации литературы и искусства. Мы не хотим бросить на Вениамина Галактионовича, говоря об этом, тень, ибо он в отношении этих своих взглядов уже не есть пример частного случая, но есть пример, пустивший свои корни в широких народных массах так глубоко, что его смело в этом случае можно было бы назвать типичным. Мы не думаем слишком придать Вениамину Га-лактионовичу ни оригинальности, ни своеобразия, для нас он хорош уже тем, что являет из себя просто человека, и мы властны описывать его во всей правде, касающейся его, какая только здесь может быть и какая только может быть вообще уместна. Мы не намерены лгать и изворачиваться, делая вместо человека манекен или плохое подобие машины. Да, он был именно таков, каким мы подаём его вам, нравится вам он или не нравится – тут уж мы ничего не можем поделать, – не слишком высокомерный, не слишком беззаботный, хотя немного чудаковатый, как и каждый из нас в этом мире, на кого бы мы не обратили наше внимание, рас-смотрев его лицо и душу в увеличительное стекло, так сказать, сделав общедоступными перлы его души. Как это ни смешно будет выглядеть со стороны, но Вениамин Галактионович был изрядно скуп в смысле финансовом, он упорно верил в силу денег, как и многие, а потому складывал их про запас, полагая, что ему было бы неплохо обзавестись личным транспортом. Но всё это в частности, и не стоит из его расчётливости и желания приобрести столь популярную и необходимую нынче вещь делать ошибочные выводы, называя их всякими нехорошими словами – мещанином, обывателем и другом частной собственности. Все мы в той или иной мере погрязли в мире вещей, сделались рабами наших неуёмных потребностей; если кто-то по ошибке временно попользуется нашей зубной щёткой, мы приходим в страшное негодование и начинаем доказывать наше право на владение тем, что нам по праву принадлежит. Относительно Вениамина Галактионовича мы добавим, что он любил чистоту и порядок в доме, привыкнув жить удобно и красиво, с комфортом. Он, не испытывая в средствах затруднений, обставил свой дом с таким вкусом и ловкостью, присущей настоящим художникам, что всякий, попав в него, испытывал бы благоговение перед внутренним обликом квартиры и самим её хозяином, держащимся в присутствии всякого гостя солидно и внушительно, под стать мебели, его окружающей. Несомненно, Вениамин Галактионович, создав в доме, ему принадлежавшем, абсолютный уют и наибольший комфорт, какой только можно создать и о каком можно только мечтать, вложил в него часть своей души, если не всю душу без остатка, а уже потом окружающая обстановка нанесла на лицо и душу Вениамина Галактионовича свою печать, не то чтобы пагубную, но и нельзя сказать, чтобы слишком благотворную. О его жизни можно было бы сказать популярной фразой, бытующей в наше время в простонародье и говорящей о неослабевающем внимании человека к удобствам, по которым он бродит и днём и ночью, – Вениамин Галактионович устроил в своём доме всё не хуже, чем в лучших домах Лондона и Парижа; подобную формулу легко было бы перефразировать так: в лучших домах Кочпона и Парижа, тоже получилось бы недурно*… Но вот, кажется, пришло время описывать покои Вениамина Галактионовича, увидев которые, вы ещё лучше познакомитесь с этим человеком, ведущим образ жизни вполне для него подходящий. В гостиной, где произошла его знаменательная встреча (в некотором роде) с упомянутым Женей Жуком, человеком весьма коварным, как вы узнаете об этом дальше, была у Вениамина Галактионовича обстановка во всех отношениях радующая глаз, ибо была она, во-первых, удобная. Комната, служившая хозяину одновременно и столовой, располагала той обширностью, какой располагала и душа самого Вениамина Галактионовича, она наталкивала посетителя на размышления, сутью которых было то, что во всяком доме царит свой дух, своеобразный и неповторимый, который, будучи в прямой зависимости от людей, в нём живущих, может натолкнуть любознательный ум на весьма любопытные выводы и заключения.
      
* Примечание. Кочпон, может быть, несколько грубоват в этом отношении, да зато близок к Сыктывкару, ибо находится с ним вплотную. Что касается Парижа, то так называют одну из старых частей города.

Бывают мрачные, убогие дома, хозяевами которых оказываются люди, всецело составляющие часть этих домов; бывают дома весёлые, благодушные, встречаются богатые, роскошные, люди в которых живут безбедно и в некотором роде беспечно, если беспечностью только можно назвать таковое их существование; у таких всюду достаток и уважение со стороны общественности, у которой в почёте люди благонадёжные, которые сами чем-то могут помочь, и отнюдь которые не нуждаются в помощи. Попав в дом Вениамина Галактионовича, человек решил бы, что его хозяин относится к числу тех, про которых не скажешь, что они живут спустя рукава, но напротив, всячески стараются приложить свою хозяйскую руку к какой-нибудь домашней заботе, таким образом превращая свой дом в этакую неприступную обитель, напоминающую собой крепость. Потолок в доме Вениамина Галактионовича был довольно-таки высок, а пространство его делилось на три комнаты, включая сюда и кухню, где он готовил пищу, довольно просторную, не в пример тем, что достаются людям, переезжающим в новые квартиры больших, многоэтажных домов. На кухне располагался газ, и потому в приготовлении пищи Вениамин Галактионович не испытывал неудобств. Сразу из кухни можно было пройти в гостиную, по левую руку от двери, в которой находился средних размеров камин – настоящий камин! – облицованный белой блестящей плиткой, на котором, как башня на горе, стояли большие чугунные часы с чёрным циферблатом и медными стрелками. Камин Вениамин Галактионович выложил сам, будучи в хозяйских делах опытным и многознающим, имеющим чутьё и желание ко всякому полезному новшеству и переустройству, к какому-нибудь мелкому или крупному ремонту в доме и небольшому участку земли, прилегающему к нему, где можно было выращивать картофель, огурцы в парнике, помидоры на грядках и прочую зелень, начиная морковкой и кончая укропом и щавелем, не говоря уже о кустах крыжовника, смородины и малины, под какие Вениамином Галактионовичем отведены были соответствующие углы его небольшого, но очень содержательного огорода, вообще доставляющего ему в летнее время, а так же весной и осенью, в наиболее горячую пору труда, массу приятных хлопот и ни с чем не сравнимого удовольствия. Вениамин Галактионович по природе своей был интеллигент и потому даже всю грубую работу и грязную делал интеллигентно. Вы бы его никогда не увидели на огороде одетым в какие-нибудь обноски. Во всём он был культурен. Так же культурно он входил в свой дом, спокойно раздевался возле порога, складывал одежду в гардероб, надевал на ноги тапочки и отправлялся в свои покои, шурша ими по коврам, устилавшим полы. Очень был несуетливый человек! Если бы вы видели, как садился он за свой рабочий стол, находившийся в спальне, как брал газеты, журналы, какое-нибудь письмо – и как он всё это читал, с каким вниманием! Из кофеварки он наливал себе чашечку крепчайшего кофе и маленькими глоточками отпивал его, – это надо видеть, чтобы понять натуру! Это надо видеть!.. Две стены его спальни сплошь были заложены книгами, в его личной библиотеке, включающей в себя, наверное, тысяч до семи книг, были издания весьма редкие и ценные. Тут были книги не только художественные, не только доставляющие эстетические наслаждения. Тут были книги по литературоведению, по истории, философии, политике! Тут были научные книги, какие он все читал, пытаясь быть в курсе всех научных событий. И может быть, многое из прочитанного он так и не воспринимал, не доводя до своего сознания, но всё равно впечатление, какое в нём оставалось от прочтения этих книг… всё равно впечатление было очень значительно само по себе. Книг он своих никому не давал читать – из принципа, так как в результате его доброты и простодушия многие замечательные, редкие книги из его книгохранилища были навсегда утеряны, а вы, если вы понимаете толк в книгах, вы должны это всем сердцем понять, ибо расстаться библиофилу с хорошей книгой, стоившей ему многих седых волос на голове, – расстаться ему с книгой подчас бывает куда труднее, чем с собственной своей женой, ибо что такое жена!?. На каждой титульной странице книги и на каждой семнадцатой странице у Вениамина Галактионовича была поставлена печать и номер книги, – книгам он вёл строгий учёт, и у него они были расположены таким порядком, что в случае надобности он в считанные секунды мог в той книжной громаде, которой располагал, найти именно ту самую, нужную в данный момент. Было приставит лесенку к стеллажам, лезет по ней на самый верх, а затем спускается обратно вниз, держа в руках тонюсенькую брошюрку о каких-нибудь истуканах на острове Пасхи или о каком-нибудь устаревшем открытии биолога или ботаника, прелесть которого Вениамин Галактионович решил вдруг ни с того ни с сего вдохнуть, как женщины вдыхают аромат любимых духов. Когда же Вениамин Галактионович уходил куда-нибудь по надобности или просто прогуляться на свежем воздухе, он иногда, пройдя метров двадцать-тридцать от калитки своего дома вдоль по улице, бывало останавливался, оборачивался на несколько секунд и с любовью смотрел на свой дом, такой аккуратный, покрашенный, приведённый в порядок, с красной кровельной крышей… Сколько чувства было в этом его взгляде, и какие мысли приходили ему в голову, если бы хоть кто-то знал!.. Ещё он не успел покинуть свой дом, уйти от него на приличное расстояние, как испытывал нечто вроде тревоги за него! Да и надо его понять, человек без семьи, без особенных человеческих привязанностей!..
Мы многое успели сообщить вам и о Вениамине Галактионовиче, и о том образе жизни, какой он вёл, и пока – довольно. Такое количество информации об одном человеке довольно трудно сразу переварить, тут даже возникают своеобразные трудности от перечисления всех этих тонов и оттенков характера и личности, так что не мудрено и кое-что напутать совершенно невообразимым делом. Возможно, вам покажется внутренний мир Вениамина Галактионовича несколько тяжеловатым или сложноватым, но мы и исходим из той мысли, что всякий человек – это бездна загадки и тайн. Есть писатели, например, Гоголь, они изображали людей с нарочитой простотой. Его «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» смешит именно потому, что, собственно, внутренний мир всех его персонажей как бы на виду и между судьёю, составляющим деловую бумагу, и свиньёю, съевшей эту деловую бумагу, там, если разобраться, очень мало разницы. Но не так подходим к жизни мы. Мы не имеем права упрощать без особых на то причин, хотя было бы и не серьёзно, право, усложнять там, где этого не следует делать. Впрочем, что бы мы ни делали – всё нам кажется необходимым в данный момент и в данную минуту, тут определённого рецепта не бывает и не может быть. Временами и нам кажется, что всё очень просто, так просто, что только чихнуть и остаётся, да не в том дело, не в простоте, дело здесь в другом. Возможно, предмет опыта – это именно то и есть, что позволяет, как скальпелем, отсекать от повествования всё ненужное, только самый опытный в данном случае, верно, будет тот, кто при таком условии вообще сложит с себя всякие обязанности рассказчика и передаст эстафету кому-нибудь другому. А коли так, то наши опыты никого не должны удивлять. И если бы мы были несколько в более лёгком расположении духа, то так бы прямо и заявили без всякого стеснения, что именно подобным образом бытописания мы и хотели бы снискать себе пару худосочных лавровых венков, но мы этого не скажем, ибо в данном месте подобные притязания кажутся нам неуместными и нескромными. Впрочем, если бы вы последовали примеру Вениамина Галактионовича и ударились бы в чтение старинных классиков, заинтересовались бы просветителями, а то и углубились бы  в пыль веков настолько, что мудрые изречения начали бы сыпаться из вас как из рога изобилия, отчего все ваши добрые друзья открывалки бы в изумлении рты, то нашли бы там много чего странного в литературном отношении. Какой-нибудь Фома Аквинский, мы точно не скажем, так ли это, говорил бы с вами так запросто, что вы сочли бы это за фамильярность, если бы не знали, что этот философ жил очень давно! У Филдинга в «Похождениях Джозефа Эндруса» отведена специальная глава, где он запросто предлагает читателю отвлечься от своей книги, сходить куда-нибудь, развеяться, подумать о прочитанном или в ближайшем кабачке выпить с приятелем кружечку пенистого пива. У Гюго в «Отверженных» также есть целые главы, посвящённые или историческому прошлому, или архитектуре Парижских улиц. Вальтер Скотт также уводит нас в отдалённые эпохи и сухим языком историка повествует о политическом положении разных королевств и королей, герцогов и герцогств, вводя нас в курс тогдашних событий с той самоуверенностью, которая нас укрепляет во мнении, что всё им написанное, непреложно как сама жизнь. Пушкина так же порицали за то, что в «Евгении Онегине» он выдвигает свою авторскую личность чуть ли не на первый план, однако впоследствии оказалось, что это был хороший литературный приём, позволивший ему малыми средствами многое выразить. И только в наши дни личность писателя совершенно исчезает со страниц книг, хотя часто читателю любопытно было бы узнать и о личности самого автора, и о его личном отношении к тому или иному герою книги, и о многом вообще… Но, наверное, дело в самом писателе. Если он считает себя достаточно компетентным и солидным, то и рассуждает соответственно, – почему бы не приписать от себя пару ярких и сочных фраз. Во-первых, он пользуется хорошим случаем порассуждать лишний раз, вынести на суд общественности несколько своих мыслей или попутных рассуждений; во-вторых, он видит, что создаётся какой-то фон произведения, отчего оно становится более объёмным в пространственном отношении, более насыщенным, более контрастным. К тому же бумага терпит всё, и читатель, как повелось, терпит всё, а что ему ещё остаётся, если о жанрах он вообще имеет очень малое понятие и с одинаковым успехом может читать всё, что написано на человеческом языке. Другое дело – читатель искушённый, который не может взять книгу без брюзгливости и этакого высокомерного снисхождения, дескать, что он там написал?!. Для такого читателя вообще неохота писать, лучше уж писать для глупого читателя, надеясь, что в результате чтения он станет умнее. Что касается искушённого читателя, достигшего своего потолка, который расти уже не в состоянии, то он, как это ни обидно ему будет слышать, вообще разучился читать, – его и рассмешить трудно, и слезу из него не выжмешь! Прежде чем взять книгу, он искривит свой рот, запалит своё сердце, а потом уже раскроет её, готовый всякую фразу подвергнуть сомнению… Прямая противоположность Вениамину Галактионовичу! Тот небось всякую книгу вообще брал в руки с необыкновенным воодушевлением, самый предмет книги уже рассматривался как чудо природы, как повод окунуться с головой в какой-то иной мир грёз, иллюзий, красивых, сладостных, несбыточных в этой жизни, где всякий чувствует себя обделённым, отверженным!.. И что такое книга? – не лучшее ли изобретение человечества до сих пор, ничем не заменимое?!. Человек наедине с собою самим, со своими мыслями, один, он погружается в книгу и уже ничего не видит и не слышит, кроме того, что оживает в его голове. И какой это источник вдохновения, жизненной силы, нескончаемого оптимизма и душевного веселья, радости и восторга, мало сравнимого с чем-либо другим по силе своего чувства!..