Глава 28. Элитный номер

Первая ночь в элитном номере запомнилась происшествием, так напугавшим жену, что мы не смогли уснуть до рассвета.
По привычке жить на верхних этажах, на ночь раскрыли все створки окон с тем, чтобы более прохладный ночной воздух смог хоть немного охладить раскаленную дневной жарой комнату. Конечно же, в помещение беспрепятственно проникали тучи комаров. Но я уже так привык к их монотонному зуду, что совсем его не замечал, находясь «в полной безопасности» под сшитым мной марлевым пологом.
Впервые такую защиту от комаров применил уже недели через две жизни на площадке. Жара и комары вымотали нас с Хахиным до предела. Простыня не спасала от комаров, а спать под одеялом было невозможно. Засыпали лишь с рассветом, когда комары улетали на свет.

Вспомнив, как герои книг о путешествиях защищались от мошкары, купил в военторге марлю и за один вечер вручную сшил полог, полностью защитивший мою койку от проникновения насекомых. Хахин с интересом наблюдал за работой. А когда я забрался под полог и спокойно пролежал на койке с полчаса, не накрываясь даже простыней, поверил в надежность защиты. Уже со следующего вечера мы оба наслаждались созданным комфортом.
— Вот вам! Получайте! Не нравится? Сейчас я тебя! Больше не будешь кусаться! — вдруг услышал странные выкрики Хахина из-под полога.
— Что случилось? С кем это ты там воюешь? — спросил его, потому что сквозь марлю, да еще при ночном освещении ничего не увидел.
— Да это я с комарами, — пояснил Хахин, — Иди, посмотри, как я им мщу, — предложил он. Подошел к его пологу и покатился со смеху. Оказалось, молодой лейтенант, вооружившись небольшими ножницами, с воодушевлением отрезал комарам хоботки, которые они просовывали сквозь марлю, безуспешно пытаясь его достать.

Мы с Таней спокойно отдыхали под пологом, и даже задремали, когда вдруг стукнули створки окон, кто-то с шумом ввалился в нашу комнату, бегом промчался мимо нас к двери, открыл ее торчавшим в скважине замка ключом и выскочил из комнаты. А следом за ним, громыхая металлом карнизов, в комнату уже лезли еще какие-то люди.
От страха Таня с головой укрылась одеялом, а я, выскочив, в чем был, из-под полога, включил свет. В комнате увидел офицера и двух бойцов, бегущих от распахнутых окон по направлению к двери.
— Стоять! — крикнул наглой команде безмозглых патрулей, — Вы, что себе позволяете? Кто вам дал право вторгаться ночью в комнату, да еще через окно? — обратился к оторопевшему от неожиданности офицеру.
— Через вашу комнату пробежал солдат. Мы его догоняем, — пояснил остановившийся офицер.
— Меня ваши проблемы не интересуют. Вы хоть понимаете, что своими идиотскими выходками вы пугаете людей? Люди спят, а через их комнату вдруг устраивают погоню. Это что, казарма? У меня жена в положении, а вы тут козлами скачете. О ваших подвигах доложу командиру части. Выйдите, как вошли!
Когда патруль удалился, еле успокоил Татьяну. Оказалось, она мгновенно замерзла от страха. Пришлось закрыть окна. Больше мы их никогда не открывали, предпочитая страдать от жары, чем снова пережить очередное вторжение шустрых бойцов и преследующих их вооруженных патрулей.

Конечно же, я не пошел с докладом к командиру части, как угрожал начальнику патруля, нарушившему наш покой. Но, повод снова встретиться с ним все же представился, причем, на следующий день.
В обеденный перерыв сходил в военторг и купил утюг, вентилятор и посуду. Хотелось сделать сюрприз жене. Покупки предъявил дежурному администратору гостиницы вместе с товарными чеками. Вещи сложил под койку, чтобы Таня их не увидела, если придет с работы раньше меня. Она их и не увидела, причем, не только после работы, но и вообще никогда.
— Где бы взять утюг? — озабоченно спросила она, разглядывая мятую одежду.
— Под койкой, — довольный удавшимся сюрпризом, предложил жене.
— Правда?! Когда это ты успел? — обрадовалась Таня, — А здесь ничего нет, — сообщила она через минуту, исследовав пустое пространство под койкой.
— Плохо ищешь, — поспешил ей на помощь.
Под койкой действительно ничего не было. Бросился в администраторскую.
— Да, твои вещи изъяли. Мы говорили директрисе, что они действительно твои, но она и слушать не захотела, — сообщила Тоня Лошадиная Голова.

— Почему вы снова изъяли из номера мои вещи? — ничуть не желая ссориться, спросил у директрисы.
— Это не ваши вещи. Это имущество гостиницы, — резким голосом, с явным намерением поскандалить, ответила горе-руководительница.
— Я только сегодня купил все это в военторге и даже предъявил чеки вашему администратору. Чеки и паспорта у меня, — достаточно спокойно продолжил разговор с неприятным человеком.
— Вы их украли, вместе с паспортами, — нагло заявила бессовестная тварь. Хлопнув дверью, пошел прямо к командиру части. И снова никакие доводы не привели к результату. Командир, как и в прошлый раз, был бессилен помочь восстановить справедливость.
Утром следующего дня уже был на десятке у прокурора полигона. Рассказал прокурору о комиссии, обыскивающей номера в отсутствие проживающих, и изымающей вещи, в том числе личные. Рассказал и о вчерашнем, на мой взгляд, вопиющем случае, когда администрация гостиницы фактически нагло обокрала. Согласившись со мной, прокурор тут же позвонил командиру части. Я слышал только одну сторону диалога, в котором прокурор несколько раз повторил фразу: «Вы должны знать, что ваши действия незаконны». Положив трубку, прокурор сказал, что командир решит мой вопрос, как положено, по закону.
Никакого решения моего вопроса по закону так и не дождался. Но, с тех пор все свои вещи мы вынуждены были ежедневно складывать в чемоданы и запирать на замки. Вскрывать запертые чемоданы проживающих, администрация гостиницы еще не догадалась.

Быстро окончилось лето, и прошла осень. В первых числах декабря проводил жену в аэропорт. Она улетала в Москву. Не хотелось ее отпускать одну в ее положении, но мне не предоставили недельный отпуск, как просил. Да и Таня сказала, что будет лучше, если приеду на недельку, когда уже родится ребенок. Таня взяла с собой магнитофон. Ей нравились мои записи, и она сказала, что будет их слушать и вспоминать наши вечера на площадке.
Я снова один. Грустно, но ничего не поделаешь. Надо было решать, как жить дальше. Таня наотрез отказалась выписываться из Москвы, а без этого никакой квартиры в Ленинске нам предоставить не могли. Жить с детьми на площадке запрещено. Ситуация безвыходная, если командование не пойдет нам навстречу.

К осени нашего полку прибыло — появился лейтенант Петя Иванов, харьковчанин. Сам Петя в училище был как-то незаметен, но его курс я хорошо помню. Оказалось, он дружил с тем самым племянником одного высокопоставленного военного.
И я припомнил, как руководство факультета носилось с этим племянником, как курочка с золотым яичком. Его непрерывно пытались пристроить на самые высокие выборные должности. Но, делалось это настолько неуклюже, что вызывало обратную реакцию слушателей факультета. А понятие «племянник» надолго стало для нас именем нарицательным, обозначавшим подобных выдвиженцев, коих в училище было немало.
Как-то раз проходило отчетно-выборное комсомольское собрание. Неожиданно для всех, начальник факультета в своем выступлении начал цитировать «мудрые мысли» никому не известного первокурсника со школьной скамьи. И, как всегда, подготовленные заранее подставные крикуны тут же выдвинули этого самого племянника, не много, не мало, а прямо в секретари факультетской организации. Естественно, факультет кандидатуру прокатил. Что тут началось! Голосование было объявлено недействительным. Объявили перерыв. Всех развели по курсам, где в грубой форме разъяснили, как мы должны голосовать. Но, народ ощетинился. Кандидата прокатили повторно. Народ ликовал. Снова объявили перерыв, после чего, без возобновления собрания, оно было объявлено несостоявшимся.
Невероятным способом, племянник все равно оказался в комитете, а вскоре и на подготовленной ему выборной должности, но уже без всяких выборов. В принципе, никто ничего не имел против самого первокурсника. Может, он действительно был «мудрым» человеком. Но, в том памятном случае все взбунтовались против беспардонного лизоблюдства, которое так нагло продемонстрировало нам руководство факультета.

Сам Петя Иванов звезд с неба не хватал, был твердым троечником, но, главное – прямым, открытым человеком. Таким же, по мнению Пети, был и племянник, который часто говорил ему, что пока дядя на коне, надо пользоваться, а иначе ему вообще ничего не светит. И он пользовался тем, что ему предлагали подхалимы, но никогда не проявлял собственной инициативы. Да этого и не требовалось.
Племянника оставили на кафедре делать диссертацию. Расставаясь с Петей, он заверил, что всегда готов помочь, если другу будет плохо. И в дальнейшем действительно помог.

Петю определили в общежитие на десятке. И только потому он не попал в нашу «теплую» компанию обитателей нашей жуткой гостиницы.
А гостиница действительно была непростой. Часть ее обитателей, обреченных жить здесь годами, постепенно спивалась. А иногда некоторые из них таинственным образом гибли. Причину гибели, как правило, установить не удавалось, а потому все списывали на несчастный случай. Мне запомнились два таких.
Первое происшествие произошло в первый год моего пребывания на площадке. Офицера, который выпал с торцевого балкона третьего этажа гостиницы, я не знал. Ходили слухи, что выпал он не по своей воле, но доказательств не было. С тех пор все выходы на балконы были закрыты навсегда.
Второй из запомнившихся случаев произошел накануне нашего с Таней отъезда в отпуск. Старшего лейтенанта Никифорова я знал — одно время мы с ним жили в соседних комнатах. Он был старожилом площадки и казался постоянно пьяным, хотя те, кто его знали, могли легко определить его истинное состояние. Когда был трезв, выглядел мрачным и никогда не улыбался. В тот вечер мы с Таней спешили в солдатский клуб на вечерний сеанс. Мрачный, как туча, Никифоров шел навстречу.
— Привет! Как жизнь? — традиционно поприветствовал его. Он, как обычно, пожал руку:
— Привет. Нормальная жизнь.
Все, как всегда. Ничего особенного в его состоянии ни я, ни Таня не отметили.

Вернувшись через два часа в гостиницу, с ужасом узнали, что полчаса назад Никифоров повесился на брючном ремне, упав с койки. Вроде бы был сильно пьян и спал. Многие заходили к нему и видели его спящим, потому что дверь в свой номер он никогда не запирал. Каким образом он оказался в петле, так и осталось загадкой. Большинство постояльцев гостиницы считали, что кто-то неумно пошутил, потому что некоторые из тех, кто к нему заходил, видели, что его галстук был привязан к койке, создавая иллюзию повешенного. Они смеялись и уходили. Кто поменял галстук на брючный ремень, так и не установили. Посчитали, что сам крепко спавший повешенный. Никифорова списали как самоубийцу.

С отъездом Тани, возобновились наши с Санькой вечера. Он по-прежнему удивлял тем, что знал наизусть множество стихов. После нашей вечерней нормы спиртного, обычно его охватывало поэтическое настроение, и он принимался читать стихи с особым выражением. Я с интересом слушал.
Сам я, едва начал сочинять нечто рифмованное, больше совершенно не мог читать чужие стихи. А потому вся мировая поэзия прошла мимо. Я много читал, но только не стихи. И вот теперь, когда душа потеряла поэтический настрой, стихи других авторов вдруг стали интересны.
Мне показалось, что для Саньки я стал хорошим слушателем. Я никогда его не перебивал, даже когда он нес откровенную чушь, а лишь слушал, слушал, слушал.
Мы встретились с ним в тот период жизни, когда моя душа надорвалась от сотрясавших ее бурь и как-то сникла. Нет, я не обрел покой мудрого сфинкса, а лишь застыл в ожидании перемен и новых потрясений. Что-то иссякло во мне. Душа нуждалась во внешней подпитке, которая вывела бы ее из состояния ступора. И такой подпиткой для меня оказалось все, что так вдохновенно излагал Санька.

Он рассказывал о своем детстве в Узгене, где был всеобщем любимцем восточного базара. Это так напомнило мне мое детство в лагере пленных немцев, где я был таким же центром внимания всего лагеря. Я живо представлял, как пятилетний Санька расстилал свой коврик и молился чужому богу, вызывая умиление продавцов и покупателей. И я, как и он, был двуязычным и также искренне воспринимал чужую культуру и военный быт пленных солдат, умиляя даже строгих немецких офицеров.
По его рассказам я отчетливо представлял его родителей, всю жизнь проработавших учителями в среднеазиатских республиках. Мысленно представлял их маленький домик с садиком в городе Фрунзе, на берегу Большого Чуйского канала. А иногда Санька рассказывал о своих походах в горы, на вершинах которых снег лежал даже, когда долина плавилась от жары.
Но, самым эмоциональным в его изложении показался рассказ Лермонтова о том, как после долгих поисков поэт купил, наконец, за огромные деньги необыкновенную шашку — гурду. Это была большая ценность сама по себе, потому что давала ее обладателю преимущество в бою, а значит, сохраняла жизнь. Но, Лермонтов легко расстался с драгоценностью, подарив гурду тому, кто больше него нуждался в оружии — совершенно незнакомому бедному кавказцу. Благородный поступок поэта необычайно поразил Саньку. Этот рассказ он не мог излагать спокойно. Он его играл, как заправский лицедей. При этом на его глазах искрились слезы.