От смерти к солнцу сборник стихопрозы

Морена и Цветы

Я хочу одного: я хочу умереть
Крови своей хочу я испить и взлететь
Нельзя меня остановить и удержать
Свободный дух мой волен смерти ждать
 
Я знал: она придет и заберет меня с собой
Туда, где вечна тьма и где покой
Я ждал века и вот она со мной
Красавица, окутанная мглой
В своей жизни я любил всего лишь одну женщину - Смерть. Еще ее звали Мореной.
Ее я не видел, но всегда ощущал ее ненавязчивое присутствие.
Всегда дарил я ей цветы. Но не простые. То были букеты из человечьих душ. И она была рада.
Мне тоже передавалось ее хорошее настроение, и мы смеялись вместе.
Раньше меня тяготило то, что я не вижу ее. Теперь же люди не видят меня.
А она - вот, стоит предо мной. Я и не подозревал насколько она прекрасна. И почему это люди боятся встречи с ней?
Проснувшись однажды, я увидел ее рядом с собой - она сидела на стуле у кровати и смотрела на меня. Только так может смотреть женщина, которая любит.
“Пойдем”, - сказала она мне, - “нам здесь больше нечего делать”.
Я встал, а тело мое осталось лежать. Я не удивился, а скорее обрадовался. Еще бы, сколько я этого ждал!
Дверь в комнату открылась и вошел человек. Я не помнил его(или ее) имени, но знал, что это был мой родственник. Он не заметил нас. Его взгляд был устремлен в сторону кровати. Лицо его побелело, он выбежал из комнаты, а через мгновение вернулся с другими людьми.
Кто-то начал рыдать, кто-то подбежал к телу и тупо смотрел на кровь, которая собралась лужицей на полу.
Эмоции наполняли комнату. Они были такими сладкими. Мы купались в них и смеялись.
А потом мы ушли. Она повела меня в свои чертоги.
Теперь я приношу ей больше цветов. Ведь раньше я был богом для себя, теперь я - бог и для других.
А она - моя богиня.

***

Я открываю глаза. Наверное уже утро. По свету в комнате этого не видно, так как его попросту нет. Обычная тьма и для дня и для ночи.
Я закрыл себя от шума мира окнами и от света занавесями на них. Нет, Я не спрятался. Я отгородился от того, что Мне чуждо, от того, что Мне мешает, как отгораживаются сеткой от назойливых комаров.
Но они все еще иногда залетают и жужжат. “Вот один из них”. - думаю Я, слыша звонок в дверь - и, действительно, заходит. Вернее влетает один.
“И откуда столько невостребованной энергии”. - думаю Я. - “и тратится она всякие глупости. И не лень не проделать такой путь. И ради чего?”
Но вот он начинает говорить, и Я понимаю цель этого визита. Ему, как и любому комару, нужны уши. Ведь они так любят пожужжать, даже больше чем “кусать” и “пить кровь”.
Я смотрю на него. Он что-то оживленно рассказывает, усиленно жестикулирует, меняет выражение своего “желтого” лица. На миг останавливается, чтобы сглотнуть затопившую его язык слюну и набрать еще больше воздуха, дабы родить еде кучу ненужных слов.
 
Хоть Я и вижу его, но Я не с ним. Я в моем доме. Дом старый и огромный, деревянный и просторный, в нем много разных вещей, они валяются повсюду, я хожу и смотрю на них. Около некоторых останавливаюсь и подолгу стою рядом. Небольшие, которые могу поднять, беру в руки, бережно стираю пыль. Большие же не трогаю, потому что знаю, что они пошатнут и так подорванное мое здоровье. Некоторые же вещи совсем новые, еще не успевшие покрыться вековой пылью. Я направляюсь к одной такой, которая блестит в дальнем углу...
 
Он достает какие-то листы и начинает читать...
 
Это лиловый шар. Елочная игрушка. Такая хрупкая, что даже боязно брать ее в руки. Но такая тяжелая - Я роняю ее и она разбивается о дубовый паркет. Расстроенный. Я закрываю глаза, и открыв, вижу ее на прежнем месте целой и невредимой. Но что-то изменилось. Я не помню ее истории и как она попала в Мой дом. С силой и ненавистью Я выбрасываю ее в окно.
 
- “Ну как?” - говорит он.
- “Хорошо” - делаю над собой усилие, чтобы произнести это. Я вижу он доволен и весь светится от счастья. Ему так важно, что его послушали, и самое главное похвалили. Вот на миг он самоутвердился. Исполнился весь гордостью за себя, за то, что нужен себе и, как выяснилось, другим. Раз его слушают и прислушиваются. Слушают внимательно и кивают головой.
Он получил то, что хотел и уходит. Я напрягаю мышцы лица, изображая улыбку, которая с облегчением исчезает с закрытием двери.
 
А вот и старый потертый рояль. Какие только на нем мелодии не играли. Только Я никогда не садился за него. Я не умею играть, да и не хватает в нем половины клавиш от очень частого небрежного использования, что была бы за музыка? Так, “бренчание”, грош ей цена.
 
Еще один звонок и влетает новый комар - пошло новое жужжание, но со старым смыслом. Все одно и то же, ничего нового они не придумывают. Все тот же плаксивый смех и не менее кажущиеся проблемы, облаченные в жалкие и пустые слова. Все то же выдавливание голыми ногами сока из шипов замерзших роз.
Причем жужжание такое сильное, громкое и настойчивое, что его даже слышно у Меня дома.
 
Я хожу по нему и иногда спотыкаюсь о какую-нибудь вещь. Некоторые пинаю, другие бережно ставлю на видное место.
 
Уходит и этот человек. Новая улыбка и новое облегчение.
 
Я выглядываю в окно. В свете луны по лужайке бесцельно бродят мертвецы. Им холодно и они хотят, чтобы Я впустил их в дом, но этого не будет.
 
Очередной звонок и новый человек. Он сияет будущим. Таких много. Но что мне до него. Мне нет дела до настоящего.
Окончательно закрытая дверь. Все! Я больше не буду натягивать улыбки. Какое ужасное физическое упражнение.
У Меня еще так много дел дома. Я найду елочный шарик и верну его на свое место. Я впущу мертвецов, пусть погреются, и Я сыграю для них реквием на потертом старом рояле.
Я закрываю глаза - я засыпаю.

***
Я пройду мимо этой комнаты. В ней пусто и ничего интересного. Лишь портреты на стенах. Картинная галерея исполняющая роль склепа.
Может как-нибудь потом. А сейчас Мнe недосуг снова рассматривать эти забытые уже лица. Сейчас Я не хочу их вспоминать. Как-нибудь потом...
Лучше выйду в сад и посижу на моей любимой скамье. Резной, дубовой, но уже такой старой. Она еле выдерживает Мой вес. Ранее целая и крепкая. Ныне треснувшая, чуть ли не превратившаяся в труху. Все время битая дождем и пытаемая солнцем.
Теперь она здесь, в саду, где нет ее инквизиторов. Да еще и в приятной компании. Вокруг вечные нестареющие красные розы с черными стеблями. Сейчас они спрятали свои шипы, но только подойди...
Розы, черная трава, фиолетовые деревья, как крыша, которая не пускает сюда назойливость погоды. Посему здесь всегда сухо, свежо, полумрак и приятная, обволакивающая тишина, без этих звуков, издаваемых птицами и прочими.
Никогда не понимал людей, которые, вылезя раз в год из своих бетонных клеток на природу, слушая соловья, делали блаженное лицо и гордо произносили: “Лепота!”. Что ж, шипение гадюки тоже музыка. Почему бы и в ней не найти красоту.
И у Меня как-то жила птица. Я держал ее в клетке, которую ставил на солнце. Я кормил ее зерном, но белая птица молчала. Я вырвал ей язык. Позже Я ее отпустил и она полетела к людям, полная надежд вернуть утраченное. Но люди били ее и выгоняли. Один раз хотели испечь, другой - съесть. Люди..., кричавшие “Лепота!”
Ладно, пойду в мою келью, пересекая длинный коридор, на одной из стен которого, как Я помню, висит зеркало. Раньше, проходя мимо и глядя туда, Я все время пугался. Теперь же Я стараюсь не смотреть.
В комнате отшельника тусклый красный свет. При таком свете легче дышать, воздух, как будто горный, даже чище чем в саду. Иногда даже чувствуешь дуновение ветерка на лице.
Из дальнего угла на Меня уставился телевизор. Словно один большой глаз, без тела и на ножках. Он все время за Мной наблюдает. Когда-нибудь я выбью его. Он вытечет. На его месте будет пустота. Я залезу туда и свернусь калачиком.
В комнате очень сильное притяжение. Тебя так и вдавливает в пол.
Здесь уже давно нет времени. Часы я пристрелил. Они все время шумели своими крыльями - стрелками.
А внутри все так же как и снаружи.
Запекшаяся кровь моих снов застревает в горле и мешает дышать.
Иногда залетает муза. Нежно садится на переплетения моей души. Она играет на них и поет. Тогда некоторое время звучит у Меня в голове ее Музыка. Но постепенно, нота за нотой, забывается и голос фальшивит. Потом и вовсе исчезает. И Я хожу с суровым спокойствием, спотыкаясь об углы моей комнаты. Но вот вновь Она Меня посещает и опять в душе Моей многозвучно. Порой не хватает гармонии и в ней хаотично, но и в хаосе своя прелесть и своя боль.
Да и вообще - все одна большая боль. Но я не испытываю в ней ни наслаждения, ни трепета пред ее величием. А она,  действительно, огромна. Высока и уходит в заоблачные дали. Когда пытаешься увидеть ее конец - задираешь голову. Стоишь долго, всматриваешься. Но тщетно все это. Тщетно и бессмысленно. Лишь болят глаза, начиная слезиться, и затекает шея.
Эх, память. Я помню ее начало.
Тогда был чудесный (по Моим старым меркам) день. Светило солнце. Его было так много, что воздух кое-где плавился, дул легкий теплый ветер, чуть задевая прозрачные еще тогда занавески. В комнате было светло и на полу отпечаталась тень солнечного луча, как лунная дорожка на тихой поверхности океана, я ходил босиком по теплому полу, жмурился от солнца, и совершенно ни о чем не думал.
Я и не заметил, как ко Мне, тогда еще впервые, влетела Муза. Я увидел ее и обомлел, ноги подкосились и я уселся на пол. Я сидел так несколько мгновений. Но вот она заговорила.
Ее голос был прекрасен. Она рассказывала о себе. Но Меня не замечала. Словно сама с собой она говорила.
«Смотрите», - шептали вещи, - “здесь зарождается новое”, видя блеск моих глаз. Но увы они ошиблись. Родилась лишь боль. Чудесная, громадная и нестерпимая. Разрывающая.
То чуть затихающая, то вновь, с еще большей силой, обволакивающая колючей слизью.
В тот день, она лишь взглянув на Меня, выпорхнула за чем-то бесформенным, пролетавшим мимо. И сколько раз такое повторялось позже... Не счесть.
С тех пор и зародилась боль. Рана от стрелы ее взгляда была огромна и кровоточила. Кровь была черной.. Иногда она специально разрывала уже начинающую заживать рану. Но вот примерно год она не появлялась. И рана заросла. Боль утихла. Но это был не более чем период ремиссии. Рана раскрылась, когда она, вспомнив обо Мне, залетела после долгого отсутствия. И боль вернулась. С еще большей силой и усердием приступила к своей работе. Рана начала расширятся и стала гноиться. Черная кровь смешивалась с желтым гноем и оседала где-то внутри.
И если загнивающую конечность можно удалить, то как удалить душу где властвует гангрена? Гангрена души.
Вскоре началось и заражение крови. Боль пошла по всему телу. Солнечные лучи жгли кожу и слепили глаза. Каждый звук раздражал и терзал. Теперь я не пускаю сюда этих раздражителей.
По всем законам Я уже давно должен был умереть от заражения. Я приготовился встретить Смерть. Я сидел и ждал ее, боялся заснуть, чтобы не упустить момента посмотреть в ее глаза. И она приходила в Мой дом. Но все время забирала других. Вскоре, дом мой ранее многолюдный, опустел. Меня же она оставляла, продлевая Мои страдания, одного наедине с моей болью, с запахом гниения, с запахом безумия.
Этим запахом пропитался каждый предмет. И каждый сошел с ума.
И пол у окна, скрипевший под Моей поступью, теперь скрипит сам по себе.
Иногда, ни с того, ни с сего колышется занавеска.
Читая книги, убегают запятые и перебегают с места на место слова.
Глаза теперь закрывать бесполезно. Хоть они и закрыты, все равно
видишь все отлично.
Иногда слышен чей-то голос. Может быть это ворчит старый огромный шкаф?
Иногда “плывут” стены, как бы прося: “Пройди сквозь нас”.
Иногда и отхожу от себя и вижу оболочку со стороны, когда ты вне нее, тебе легче на нее смотреть, на это жалкое истерзанное болью тело.
Иногда краем глаза видишь, как что-то пробегает по стене. Но когда поворачиваешь в эту сторону голову - уже ничего нет.
Всех этих иногда так много. И они так часто происходят. Происходят всегда.
Я бы закрыл уши и глаза. Но все равно ничего не изменится. Пожалуй лучше Я “упаду” в сон. Кое-как Я отключалось. Но тут же Я снова здесь. Меня разбудил шорох, какое-то шарканье.
А, старые знакомые. По ковру, точно по узору, ходят кругами люди. Их двое. Люди в сером. В серых помятых, кое-где порванных костюмах. В серых же фетровых шляпах. Их руки за спиной. Точно заключенные. Я как-то хотел спросить у них, кто они такие и что здесь делают. Но понял, что Мне это совсем не интересно, какая разница?
Если их не замечать, они, нагулявшись, уйдут. Вот они и ушли. Но как они снова попали сюда?
Черт! Я забыл закрыть дверь. Я ее закрываю. Проверяю. Закрыта. Что со Мной? Я же только что убедился, что она закрыта, но не уверен в этом. Проверяю снова и снова. Закрыта. Закрыта. Закрыта. Закрыта... Отхожу, но все равно не уверен.
К черту дверь. Впрочем и не в двери то дело. С таким же бессмысленным упорством Я проверяю плиту, адреса на письмах, краны. Я так больше не могу. Не могу...
- “У тебя опять болит голова?”
- “Да, и снова в одной точке.”
- “Дай-ка угадаю, и руки холодные?”
- “Дa, ледяные.”
- “А ты проверил дверь?”
- “Да”.
- “А почему не спишь?”
- “Ты знаешь. Я задыхаюсь, задыхаюсь кровью и слизью, и этой вонью”.
- “ Да, я знаю, ты - сумасшедший”.
Я кручу головой, пытаясь найти собеседника. Но, не находя, замолкаю.
Из-под двери, плинтусов, занавесок выползают тени. У них в руках зажаты какие-то предметы, я стараюсь рассмотреть, что это и вижу у одной лезвие, у второй нож, у третьей пустой шприц. Они все собираются посреди комнаты и сбрасывают в одну кучу все вещи, которые они принесли. Куча растет, и приобретает очертания человека.
Он начинает плясать, закидывая ноги за голову. В танце все ближе и ближе приближается ко Мне.
Я убегаю. Забегаю в первую попавшуюся дверь. Закрываю.
Закрыта. Закрыта. Закрыта...
Это склеп. Я посреди этой галереи. Со всех сторон Меня буравят своими взглядами какие-то люди. Кто же они, что их портреты висят на Моих стенах. Я пытаюсь их вспомнить. Подхожу к каждому из них, долго стою рядом. Но не помню.
В дверь кто-то ломится. Он нашел Меня. Из-за двери Я также слышу и голос Музы. Она зовет Меня своим ангельским голоском. Черт, и Она, Она на их стороне.
Комната наполняется смехом. Смеются портреты. Я перевожу взгляд от одного к другому. На всех лицах довольные ухмылки.
От них и смеха у Меня начинает кружиться голова.
Я подхожу к двери и открываю ее. И в этот момент в Меня впиваются все эти лезвия и ножи. И шприцы усиленно вкачивают воздух в аорту.
В паре метров стоит муза, такая же прекрасная, как всегда, и протягивает Мне свою розу. Я протягиваю свои руки к ней. Делаю шаг, падаю, ползу на коленях, на четвереньках, на животе. Успеваю только обнять ее ногу, и, наконец-таки, засыпаю. Ненужная уже роза выскальзывает из ее рук и разбивается о мою спину. Так разбивается мечта.

+++
Обычный бар. Стандартный. Таких много. Со своей стойкой. Рядом початых бутылок на прозрачных полках. Парой столиков уходящих во мрак. За такими любят сидеть хмурые личности и загипнотизированные парочки. Облизывающийся постоянно кот, с презрением смотрящий на всех и не подпускающий никого.
Единственным небольшим отличием этого бара являлось только его местонахождение. Если большинство пряталось по подвалам, то этот находился на самом верху, но полумрак был все тот же и та же атмосфера.
Пара-тройка постоянных посетителей и вечный Бармен. Ему нравилась его работа. Он угощал людей.
Сейчас он с интересом всматривается в кроссворд, который разгадывают двое его знакомых, потягивая пиво. По лицу видно, что ему действительно интересно, и что знает он это слово, да вот вспомнить не может. Он уже начинает нервничать.
Неподалеку сидит еще один человек и говорит;
- Может быть я смогу помочь?
- Да кто ты такой? - зло и с досадой отвечает Бармен.
- Я - Художник.
- Художник? - смеясь переспрашивает - Да что ты знаешь?
Вновь тихо. Через мгновение тишину нарушает голос Художника:
- Фрейд.
Трое “интеллектуалов” смотрят на него: “Что?
- Фрейд.
И тут озабоченное лицо бармена меняется. Теперь там радость и облегчение. Он даже чуть подпрыгивает:
- Фрейд! Ну конечно же, Фрейд! Зигмунд, мать его!
И снова тихо. Они обдумывают новый вопрос, а Художник маленькими глотками пьет красную жидкость. Когда делает глоток, морщится, на мгновение, а потом лицо все то же. Каменная маска, а в глазах пустота.
Сделав очередной глоток, встает и направляется к музыкальному автомату. Такие раньше стояли во всех барах. Кидает монетку и выбирает пластинку, - потрескивая, начинает играть музыка. Возвращается на свое место.
За всем этим наблюдают остальные и когда Художник делает очередной глоток, отворачиваются к своему занятию.
Он же смотрит сквозь ряд бутылей и слушает старую песню. И кот прислушался и уже не облизывается.
Дверь открывается и заходит высокий человек в длинном плаще. Садится рядом с Художником. Художник все так же, не обращая внимания, смотрит вперед, Бармен наливает человеку в плаще полный стакан. Он его залпом выпивает и просит повторить.
- Эх, хорошо! - смотрит с вожделением на наполненный стакан. - А что это за старое дерьмо играет? Что нет ничего современного? Художник медленно поворачивает к нему голову:
- Как вас зовут?
- Писатель.
- Вы, наверное, пишете. И о чем же?
- Да о многом. Вот сейчас зима и я описываю зиму.
- А разве вы не чувствуете атмосферы?
- Какой, к черту, атмосферы?
- Атмосферы того времени. Красоту той эпохи?
- Какая на хрен красота? - говорит и запивает. Бармен повторяет. Крутит стакан по часовой стрелке. Икает: “Я - Писатель!”
- Да, конечно. А я нет.
- Пишите, пишите, товарищ Писатель. Нам такие нужны. - Художник оборачивается. Это говорит человек, который сидит справа. Художник и не заметил, когда он вошел. Человек в бакенбардах. Он представляется: “Философ.” Он пьет из трубочки свой коктейль, рядом на салфетке лежит маслина.
Музыка уже давно закончилась. Допив коктейль, Философ встает и говоря:
“Пишите. Пишите. А меня ждут мои книги”, направляется к двери и уходит.
Писатель допивает свой последний стакан и падает без чувств. Мужики, оторвавшись от своего занятия, поднимают его с радостью и выносят за дверь. Слышно, как он долго еще скатывается по ступенькам. И снова воцаряется привычная тишина. Только слышно как думают кроссвордисты.
Проходит некоторое время и колокольчик над дверью вновь звонит. Дверь медленно открывается. Девушка неуверенно заглядывает и, решившись, заходит и быстро подходит к стойке. Садится рядом с Художником. Говорит:
- Когда же сделают лифт? Я так устала.
Взоры всех впиваются в нее. Она очень красива. Художник тоже смотрит на нее. На миг в его пустом взгляде появляется что-то, но потом исчезает и он отворачивается, уставившись опять вперед.
Бармен суетится, предлагая различные коктейли,
- Кровавую Мэри, пожалуйста, - и замолкает.
Тухнет свет. Сначала вообще ничего не видно, но потом глаза привыкают и различимы силуэты.
Мужики, забыв про девушку, убиваются, что не видно куда вписывать слова, так и сидят, вцепившись в свои кружки.
И тут девушка начинает говорить:
- Знаешь, в темноте иногда проще сказать то, что не скажешь при свете. Художник понимает, что она обращается именно к нему:
- Все сокровенное рождается во тьме. Все прекрасное рождается в ней. Все из нее выходит.
- У меня была собака, я все ей рассказывала, и она все понимала, и плакала она вместе со мной. Ты когда-нибудь видел, чтобы собаки плакали?
- Да, псы очень часто плачут. Особенно бездомные и голодные, но это, наверное, не то же самое.
- Он встречал меня каждый раз, когда я приходила домой. Я знаю он целый день сидел у порога и ждал. Он облизывал мне руки. А язык такой шершавый-шершавый. Мы всегда гуляли с ним. Без меня он не выходил. Раньше я часто гуляла с ним. Но у меня появилось много работы, много друзей и я все реже бывала дома. Вскоре он заболел. Он все так же лежал у двери. У него был жар. Я поила его горячим бульоном и молоком, но он все реже поднимал голову. Я боялась смотреть в его глаза, теперь он плакал сам по себе и постоянно. Я понесла его к врачу. Врач осмотрел его и сказал, что он совершенно здоров. И что в глаза просто попадали соринки и что собаки не плачут - они же не люди. В последнее время он ничего не ел и не пил. А позавчера он умер, так и оставшись лежать у двери, я хотела сделать чучело, но похоронила его под окном в палисаднике.
Она замолчала. Маленькая красная точка дрожит в воздухе. Свет зажегся. По ее щеке медленно сползает слеза. Очередная. Она докурила:
- Проводишь меня?
- Да.
Они долго спускаются по многочисленным ступеням, на улице так же темно, все фонари уже выключили. Они долго идут в тишине. Проходят мост.
- А здесь я разбила кувшин. Я слепила его сама из глины. Он очень хорошо получился. Все мы любим свои работы. Я несла его на конкурс. Но он выскользнул из рук и разбился о грязный асфальт, когда я засмотрелась на мое любимое созвездие. Смотри, вот оно. Я хотела собрать осколки и склеить, но смахнула их с моста и они разбились на еще более мелкие. Хотя может и стоило бы.
И опять тишина.
- Ну вот мы и пришли. Здесь я живу. Вон мое окно, четвертое справа на первом этаже. Где горит свет. Он всегда горит. Ты как-нибудь заходи, я умею играть на гитаре, но мои струны лопнули.
- Хорошо.
Художник возвращается в бар. Навстречу ему идет его знакомая Англичанка. Он узнал ее и на миг в глазах снова что-то мелькает и тут же пропадает.
Они поравнялись.
- How do you do?
- O.K. How do you?
И каждый идет своей дорогой.
В баре все так же. Кот облизывается.
Художник наливает себе из той же бутыли. Глотает и смотрит сквозь стену.
- Зигмунд, мать его!

+++
Мост
Так же, как и год назад, я иду все по тому же мосту. Все повторяется. Через год, может быть, так же буду идти. Кто знает... Он кажется бесконечным, вроде и не такой длинный, но все же... Машины, как ракеты проносятся мимо. Очень быстро. Со скоростью ли света из которого они вылетают и к которому стремятся? Со скоростью ли звука? Под тот ритм, что не дает им заснуть и слететь с моста. Под ритм большого или не очень города. Сколько же их? Сколько пронеслось и кажется, что стало их еще больше.
А мост все тот же. Такой же грязный и пыльный. Ярко черные перила, таковые только раз в год, когда их красят. Я как-то проезжал мимо и видел их такими. Они все светились от счастья, что их одежку обновили. Но потом дорожники ушли, пыль снова прилипла к ним. И стало как прежде. Обычно они грустные, им все уже надоело, чего они не видели? Этих одинаковых машин, которые все время пробегают мимо? Этих спешащих людей, которые опоздали на трамвай? Этих веселых поддатых, которые что-то там свое дорогое потопили, и довольны, до тех пор, пока не переварится хмель? Нет, не интересно.
А меня они запомнили. Год назад я шел со своей не такой еще тяжелой ношей. Знать бы раньше, что она меня раздавит... Впрочем, знал бы все равно оставил: от дорогого, от родного, от единственного что есть не избавляются. Тогда я мог еще выкинуть это с моста, но не сделал этого, лишь шел и орал песни, которые звучали у меня в голове, их было так много, что я даже устал. Перила тоже слушали и я поймал на себе их взгляд, со всех сторон они пронизывали меня. Я остановился, замолчал и подошел к ним. Они притягивали. За ними было просторно и легко, и земля была так близка, казалось можно тут же достать ее рукой. Я протянул руку. Вот еще чуть-чуть и я достану. Я даже перегнулся через перила, - она стала еще ближе, но все равно недосягаема, может это был обман зрения, ведь было темно, и я тянулся в пустоту? но вот внизу проехала машина и осветила все вокруг: деревья, две небольшие лужи и уходящие вдаль рельсы, над которыми я и стоял.
Сейчас я на том же месте, оно такое же, но, видимо, я немного другой, я уже не хочу достать землю, так как знаю что уже вскоре к ней прикоснусь. Ведь ноша стала гораздо тяжелей. Она задавила все эмоции и чувства, осталась одна. Плавает сама по себе в пустоте и довольна, стукается о стены, сотрясает их. Ей-то что. Ей не больно, а вот стены уже расшатаны и вскоре рухнут, задавив и ее. Тут также темно. Также тихо. И также пусто. И иду я все оттуда же. И все туда же. Из пустоты в пустоту. Я ухожу оттуда, забывая там следы, может специально, чтобы был потом повод вернуться? А может все гораздо проще: так как не научился еще летать. Не знаю, как долго они будут там оставаться, как скоро их затопчут. Обычно там много ног, так что уже вскоре. Или же когда там увидят, как же грязно и пыльно, да еще эти прилипшие следы. Возьмут и ототрут. Или же они исчезнут сами, испарятся, вслед за оболочкой, и тогда они уже не будут сидеть рядом и греться. Ведь воспоминания не только пища для поэта, но немного и для других. А может каждый хоть чуток поэт? Даже самые грязные и неприятные из них все равно остались, полу-то на который они прилипли все равно.
 
Здесь, в этих стенах, что называют домом, они тоже есть. И их еще наверное больше чем где-либо, и они не исчезнут, так как никого здесь нет. Кто бы затоптал или вытер или выкинул.
Дом. “Милый” дом... Предпоследнее убежище перед последним. Где постоянно играет музыка, сверяясь с нотами, которые развешаны на стенах. Красно-корявые каракули. Большими либо малыми буквами, на разных языках, но с одним значением. Но как звучат?.. Сколько пафоса!.. Слова, вышедшие из подсознания, написанные пьяной рукой, чтобы потом давить и в конце концов раздавить полностью. Пока еще они звучат, но самые лживые и невзрачные, благо написанные самыми маленькими буквами, уже исчезли, так что иногда уже бывает тихо. Следом пойдут и остальные, по возрастающей, и в конце концов самые жирные и самые пафосные, которые говорят с тобой, когда ты выходишь. Поэтому я не так часто выхожу, я не хочу на них наталкиваться. Иногда, когда протягиваешь руку чтобы открыть дверь, они мгновенно налетают, сползаются с быстротой молнии к дверной ручке. Обхватывают руку, впиваются в нее, и, словно иголки попавшие в вены, летят к сердцу, которое терзают потом долго, прогрызают в нем свои многочисленные ходы, запивают кровью, там же и испражняются. Веселятся и пируют, отмечая хорошо сделанную работу, за которую хозяин похвалит.
Таких моментов я не выдерживаю и без сил падаю перед дверью. Но все же, в бреду я все чувствую и все осознаю, и когда прихожу в себя, вижу, как они, довольные и сытые, устраиваются на своих прежних местах. Еще более жирные, казалось бы выросшие и еще более красные и сочные от выпитой крови, я без сил доползаю до кровати и падаю. Они же насмехаясь поют мне колыбельную, которая скорее мешает, но таково и есть ее предназначение, я еще долго слышу их смех, пока наконец-таки не перехожу грань.
Думаешь тут легче? Вовсе нет. Здесь еще труднее, когда не путешествуешь, здесь собираются все, словно договорились, распределили ночи, когда кому приходить. Их любимые занятия - воспоминания и неосуществимые мечты. Прекрасные создания с обжигающей красотой.
И самая прекрасная, та которая приходит не только во снах. Недавно, в самую обычную из бессонных ночей, я услышал робкий стук в балконную дверь. Стук по стеклу. Подсознательно я знал и надеялся, что это наконец она, и это была действительно она. После того, как я ее пригласил, она просто-таки ворвалась в комнату, наверное слишком уж долгим было ее ожидание, ворвалась и тут же навалилась на меня, ее я не видел, в нашем мире она не обладает телесной оболочкой. Навалилась так, что я не мог дышать, я не мог сдвинуться с места, и тут… Что за непозволительная слабость? Меня охватил первобытный страх, какого не испытывал я ранее - я хотел закричать, но не смог. Выходило лишь жалкое мычание, и тут я стал просить ее оставить меня. И тут же послушавшись, она меня отпустила. Вернулось дыхание и все еще остался страх, я еще долго боялся закрыть глаза.
Какой глупый и необдуманный поступок с моей стороны... Она имела все основания для того чтобы обидеться, но почему-то этого не сделала, и совсем недавно посетила меня снова, теперь показавшись во всей своей красе. Совершенство и гармония в линиях и формах. Ослепляюще! Теперь она протянула мне руку, вокруг гуляли уже ушедшие родственники, и стала тянуть к себе, без той бури страсти, которая была в первый раз, но с удивительной нежностью, но и снова слабость взяла свой верх, но уже с гораздо меньшей силой, и я попросил ее еще немного подождать.
Я надеюсь, она не обиделась и еще посетит меня, проведет в свой мир и закроет границу с той стороны. Подальше отсюда, из этой тюрьмы, где воздух - стены, которые все сдвигаются, пытаясь встретиться.
 
Солнце ушло уже довольно давно, но перила все еще теплые. Целый день они жадно ловили его свет. Притягивали. Им, черным, он так необходим, больше чем другим.
Повсюду темно, но мост освещен, то и дело надвигаются на тебя пару глаз. Светящихся. Ярких, и пробегают мимо. Бегут туда и обратно. Освещая землю и слепя. На дороге чисто, машины уносят грязь с собой, а ту что не могут или не хотят унести оставляют на обочине у перил. Камни, успевшие вовремя выскочить из-под колес, мятые пустые пачки, мятые, потому что не нужные, осколки веселья и остатки пира, желтые листья, непонятно каким ветром, как и я, занесенные сюда.
Вот из окна падает пластиковая бутыль с минералкой. Тут же тяжелой ногой грузовика раздавлена и вода медленно растекается, вот и ее уже слизали колеса, им так хочется пить.
Бесконечно долгий путь. Бегство от чуждого, ране родного. Попытка рассмотреть свои отпечатки и не увидеть их вполне удалась. Их там действительно уже нет. Побелили потолок, наклеили обои и постелили паркет. Переставили мебель, и кажется она уже не та. По этому паркету бегают другие люди, смеются, постоянно убегая от себя и тянут за собой хозяйку. И тянется она превосходно, словно крепкий, но поддающийся жгут. Но испытывать от этого удовольствие?.. Смиряться с обыденностью? Из-за лени?.. А может это и лучше, чем просто в нужные дни напяливать красивую маску, или все же снимать ее?
Люди смеялись. Противный смех и дурной, глупый, как раз впору его производителям. И им правда весело, им нравятся анекдоты, им нравится их рассказывать, а потом, как полагается, долго и с интересом смеяться. Ах, смеялись бы они также над собой. Если бы были у них на это мозги они бы захлебнулись. Куклы. Искусственные. Не настоящие. Модные. В собственной искусственной блевотине.
Я представил, как они смеются над собой и как блевотина вылетает из их зубастых ртов. Мне пришлось уворачиваться, чтобы не испачкаться, он то и дело летела во все стороны, на новые обои и на свежий потолок, на кружку из которой я только что пил горький кофе, на чайник.
И мне стало противно, хмель что приказывал моим ногам и языку давно испарился и я сидел испуганный и потерянный, словно головастик которого положили на бетонную плиту на солнцепеке, он лежит, уже не двигается, медленно сливается с бетонной поверхностью, вжимается в нее и вскоре они одно целое.
И я ушел оттуда, забрав недавние следы. Нечего им там делать. Они там чужие, как и сам я.
Я - чужой в этом сне. Здесь все не мое. Все не реальное, все игрушечное, все чужое. Все противное. Мерзкое. Ужасное. Липкое.
Муха, упавшая на стол, обжегшись об лампу. Я раздавил ее большим пальцем и из нее полезли белые черви. Их было так много. Они все лезли и лезли, и коричневый стол вскоре стал белым. Я давил их руками, они лопались с треском и во все стороны летела прозрачная слизь, словно вода из той бутылки. Только вот эту некому было слизывать. Здесь же нет никого кроме меня.
Но иногда кое-что прорывается сюда. Невидимое мне, но очень четкое для больших зеленых глаз моего кота.
Он часами, загнав кого-то в угол, будет сидеть и смотреть на него или будет за чем-то только ему видимым бегать и с ним же разговаривать.
А вот стрекозу он почему-то не заметил.
Стрекоза-шпион. Летала вокруг меня и осматривала своим многогранно-алмазным зрением. Я отражался в ее глазах во множестве. Там были тысячи меня. Сотни чем-то похожих друг на друга, но все же разных в мелочах, сотни диаметрально противоположных. Каждый со своей изюминкой. Миллионы я. Миллиарды друзей и врагов. Триллионы лиц. С виду одинаковые, идентичные, клоны - но такие разные.
Летала, вынюхивала и показывала. Жужжала и надоела. Я замахнулся журналом, чтобы сбить ее и раздавить, не всегда приятно смотреть в ее очи, но она тут же пропала, как бы и не было ее вовсе. Стрекоза-невидимка.
Блаженство еще держит меня здесь. Единственное, что осталось. Оно снабжает меня болью. Дозирует, я чувствую ее, пусть и только ее. Я еще жив. Оно щипает меня. Не дает упасть в последний сон. Не позволяет проснуться. Говорит со стен, поет не фальшивя.
 
Пузыри на лужах лопаются. Красивые, разноцветные лужи. Колеса прыгают в них. и с брызгами выпрыгивают.
Дождь хлещет по лицу. Заливает глаза. Сбритые брови не мешают. Смывает слабость. Можно смеяться. До слез. Их все равно не видно. Это дождь. Обычный дождь. Только не пресный.
Крупные капли кидаются на перила и разлетаются на сотни мелких, но грязь все равно не смывается. Новая летит из-под колес.
 
Первый снег. Снова первый. Такой белый и пушистый. Такой нерешительный. Не все десанты долетают до земли. Падают на перила, взрываются и успокоившись стекают, образуя ровные дорожки.
Другие ветром прибиваются к теплому лицу. Делают тоже самое и мешаются с солью.
Фонари. Кажется специально слетаются на их свет и кружатся в нем. Греются. Нехотя укладываются на землю. Засыпают, и кричат, когда на них наступаешь. Я стараюсь не задеть, но не могу, так как все еще не научился летать. Я старался. Правда, но так и не научился.
Тихо. Не единого звука, только их дружный крик, повторяющийся так часто, но вот он прекратился. Нарастающий внизу шум - и вдаль побежали рельсы, так быстро, что никто не успел закричать. Но падают новые хлопья. Растворяются на горячем металле, поверх новые. И рельсы убежали, оставив следы.
Я смотрю назад. Мои следы бегут за мной. Вот стоят рядом... Ни одной машины. Как замечательно!
Сегодня второй ужасный день в году. После дня рожденья. Сегодня праздник. Сейчас праздник, и все сидят за огромными столами. Улыбаются и братаются. Кидают похотливые взоры. Разливают газированное вино на белые накрахмаленные скатерти.
В одной из таких компаний, в одном из городов сидит Блаженство. Среди своих, среди родных, среди любимых, дорогих, правильных.
Улыбается…
Она всегда обладала удивительной способностью. Снайперской, и обязательно достанет, даже не думая и не прицеливаясь. Пуля, хлюпаясь, попадает в цель. Всегда. В легкое. И становится трудно дышать. В голову. И не можешь думать. В руки. И они отнимаются. В ноги. И падаешь. В глаза - они вытекают. Но чаще в сердце - и оно шипит, останавливаясь.
Сильный удар в спину. Прижимает к перилам, они с треском ломаются, и мы вместе летим вниз. Летим долго. Легко! Замечательное мгновение! Чтобы все понять оно необходимо. Вот ответы на все вопросы. Вот истина. Вот окончание пьесы “Ее Величество Боль”, несколько затянувшейся и, казалось бы, нудноватой - но каков финал!
Мелькает Блаженство. Картинки из прошлого. Прямая трансляция. Она среди своих, среди любимых, дорогих... Ловит взоры, улыбается и разливает газированное вино... Впереди счастливое будущее и без надоевшей мелочи. Она счастлива. А это главное.
Плавно падаю в сугроб. Словно притяжение уменьшилось в тысячи раз. Блаженство...
Я научился летать. Мне мешало притяжение, а теперь оно исчезло. Так легко! Я поднимаюсь выше и оглядываюсь.
Хлопья больше и падают чаще. Быстрее. Для них притяжение такое сильное. С охотой покрывают окрашенный снег. Черную кожаную спину. Оголенный затылок. И шапку, отлетевшую на пару метров.
Я поднимаюсь выше. Сквозь толщу снега я вижу мои следы, туда и оттуда. О! Сколько же их! Не счесть. Они одновременно вспыхивают ярко-красным и исчезают.
Следы колес. Удаляющийся грузовик. Вскоре все скрывается, словно ничего и не произошло. Только перила выдают. А ничего и не произошло, только снега стало больше. Настоящая зима. Настоящий новый год. Ночь, когда сбываются желания и уходит ненужное.
Я поднимаюсь выше. Вот она. Во всей своей красе. В свете Луны. И снег как конфетти. Сегодня праздник. Сейчас праздник.
Я беру ее за руку. Мы поднимаемся выше. Проходим границу. Закрываются врата. Навсегда.

+++
Кто-то бы начал смеяться. А кто-то плакать. Смеяться до слез. Плакать от смеха. Давиться своими эмоциями. Такими человеческими. А кто-то бы выпил остатки красного сухого вина в бокале на ножке. И примял бы ненадолго былые мечты. Коими раньше украшал сады. Но когда стал гулять средь них и разглядел их в ярком свете своего вечного фонаря, увидел что ты навешал на молодые деревья, какие звезды напялил на верхушки и какие шары повесил на нитках. И не шоколадные зайцы и орехи в фольге (золотой, но больше в серебряной). И не старые дырявые монеты и пробитые бумажные салфетки с чужими стихами. Нет! Ты увешал все здесь этими отвратительными рисунками, вернее тем, что с натяжкой можно назвать рисунками, этими ужасными обожженными комками в которых видел ты чудесные скульптуры. И струны от гитар, и обертки от конфет, и этикетки лекарств. Ты тогда еще не знал, что вешал ты в темноте на эти прекрасные колючие деревья.
Наощупь ты брал все это из коробки. Твои рецепторы обманывали тебя и выбирал ты всегда то, что казалось тебе приятным. Ты, безумный безвкусный урод!
Ты так привык к своей темноте, что когда появилась она на безоблачном небосводе, показав не часть себя, а полностью, ты долго моргал от яркого света и не верил ты тому, что увидел и думал, что это лишь сон, ведь раньше сколько ходил ты в полнейшей темноте по своему саду, изредка освещая землю фонарем, чтобы не споткнуться о вылезшие корни и экономя масло, ты думал, что красивы колючие деревья на ветви которых ты вешал подарки, и которые отвечали тебе легоньким покалыванием.
Но вот стоял ты безумный и смотрел на нее сквозь свое стекло исписанное рунами. И дул ветер. Сильный ветер. С другой стороны стекла. Но не сдувал тебя, чуть задевая привычным ночным холодом.
И вдруг заметил ты, что исчезла та тень, что ползла все время за тобой. И когда останавливался ты, останавливалась и она и не было слышно, как легонько шуршит она опавшими иголками. Ты оборачивался и зажигал фонарь. Никого не было, но знал ты, что пряталась она за ближайшим деревом, и тогда ты звал ее, и никогда она не приходила.
Ты вытаскивал острые ножи и кидал их на свои следы. С надеждой, что вернет она их твоей спине. Но они все время пропадали.
Спина все ждала. И с новым шорохом замирала, и дрожь пробегала по ней. Сначала зажмуривала глаза , а потом быстро открывала. Потому что с закрытыми еще страшнее. И позже подсказала.
Теперь ты останавливался. И тень замирала. Ты садился на ковер. Захватывал горсть иголок. Клал их перед собой. И начинал писать своей теплой красной краской.
Исписанные откладывал - и лежали они кучкой под очередным деревом.
И вскоре не оставалось сил. И падал ты под этим израненным деревом. А когда приходил в себя, видел, что лежишь на этих исписанных колючих листах.
Ты бережно брал их в руки. Краска переливалась на них. И ты подкидывал их вверх, радостно показывая ей. Они зависали в воздухе, где-то на половине пути, но были видны с обеих сторон. Они медленно кружились, эти маленькие, уже не опознанные объекты, так как были одинаковы. И нельзя было различить одного от другого. Такого же размера, так же чудесно переливались, с таким же содержанием и такие же острые, заряженные ее светом.
Теперь они жили своей жизнью. Иногда выстраивались в хороводы и кружились. Образовывали буквы. И слова. Незнакомые мне. И знакомые руны.
В такие моменты шаги тени становились еще более робкими. С каждым разом все больше. И вскоре они пропали вовсе.
По-началу было непривычно. Позже даже скучно. Интерес: «куда же подевались шаги?» вскоре пропал. И наступило полнейшее безразличие. Оставалось только лежать на хвойном ковре, изображая йога, и смотреть небесные действа.
Но затишью и полагается быть недолгим. И вскоре стал ты слышать шорохи со всех сторон. Теперь они окружали. И все время были видны их небольшие злые точки глаза.
Теперь не осталось возможности ни спать, ни писать. Приходилось все время озираться по сторонам. И лампа горела теперь постоянно.
Ты не двигался с места, боясь заснуть и постоянно ожидая атаки. Но они не приближались. Они хорошо знали правила этой игры. Игры, в которой ты был профаном.
Их взгляды прожигали тебя. И тебе захотелось спрятаться. Ты хотел зарыться в иголки и стал разгребать их руками, ожидая увидеть землю. Ты изодрал в кровь все руки, и иглы торчали из-под ногтей. Окрашенные по привычке поднимались вверх. Но они рисовали уже другие знаки.
Вскоре вокруг тебя выросла колючая насыпь. И глаза их пропали.
Стало немного спокойнее. Но на мгновение. Со всех сторон слышались приближающиеся шаги. И вот они остановились совсем рядом. Они все ходили вокруг. Было слышно их дыхание и недовольное рычание.
И вот настало время, когда можно было сказать себе: “пора отдохнуть!”. Они были вверху, а ты здесь, в своей яме так похожей на могилу, и так близко к земле - и поэтому стало холоднее. На поверхности гулял ветер и гнул деревья. Они жалобно скрипели. А украшения звенели. Но сюда он пробивался уже не робко. И казалось, что здесь он еще сильнее.
Твои зубы стучали, пытаясь что-то сказать и взгляд наткнулся на лампу. Она все так же горела. Была теплой. Даже горячей и масло закипало. Ты со страхом припал к нему. Оно было горьким. Но тепло пошло по телу. И заржавевшие части перестали скрипеть.
Ты все так же лежал на спине в ровной яме и держал лампу у изголовья. Стало даже жарко. Хоть ветер и дул сильнее. Она то и дело проплывала мимо и, казалось, приближалась.
Появились облака. Они мелькали еще быстрее,
А потом ты заснул.
И снилось тебе, что опрокинул ты лампу, и огонь получил свободу и работу. Он с радостью принялся за опавшую хвою. И в одно мгновение все вокруг занялось им.
И стало необычайно светло, как не было никогда ранее. Огонь уходил и в небеса. То горели стройные ряды одинаково длинных деревьев.
И только тебя не тронул огонь. Так как был ты еще горячее. Тебя и глаза невидимых диких псов, которым лишь чуть-чуть подпалил шкурки. Они все так же горели.
Их увидел ты, когда проснулся. Они смотрели на тебя сверху, А вокруг все пылало.
И вскоре небо затянуло, может и от дыма. Что-то изменилось. И ты не мог понять что. Что же пропало?
И пошел теплый дождь. Он гасил огонь. Капли, падая на тебя, шипели, и превращались в пар.
Он шел долго. И вода стала поднимать тебя выше.
И вот ты уже был окружен глазами. В этот момент дождь прекратился. Ты смотрел в них уже без страха.
Что же изменилось?
Тучи разошлись. Она на месте.
И тут ты понял, что пропало что-то в тебе самом и что изменился ты. Их злые глаза тоже заметили это. И еще они увидели, что ты не только стал таким же, но еще злее. Скуля, они удалились.
И в этот момент ты понял, что еще что-то в тебе пропало, и что снова ты изменился. Позже это ощущение не покидало тебя.
Кругом была одна вода и обугленные, не успевшие дотлеть, стволы деревьев, как черные мачты, потопленных на мелководье кораблей, возвышались над гладью.
Ты лежал все так же на спине, медленно покачиваясь на водной кровати.
Вдали мелькали молнии. И гром возвещал об их приближении.
И они приблизились. Сразу несколько охватывали мачты. Ток бежал вниз, потом по водной глади. Приближался, обступая тебя. Ты видел эту красоту боковым зрением.
И когда ты начинал уже впадать в свое привычное безразличие, твое тело сотрясалось, и от него отделялась твоя небольшая прозрачная, в сотни раз меньше копия.
Это повторялось тысячи раз.
И каждая из них медленно взмывала вверх и направлялась к ней, чтобы там обрести свой покой.
А спасенные иглы радостно кружились в своих хороводах. Писали всякие глупости и переливались в нежном серебряном свете.

Лабиринт
Холодная сталь в руке уже стала теплой. А курок так и остался таким же шершавым. Рука так крепко вцепилась, что от усилий ладонь вспотела, и пистолет выскользнул, бесшумно упав на мягкий ковер.
Взгляд еще некоторое время удерживался на нем, и потом вернулся на свое прежнее место.
Одной дыркой больше. Сейчас утро и я открыл ей третий глаз. Во лбу. Он красный. Такая же слеза медленно стекает по переносице.
Эту ночь я не спал. Как и все остальные рядом с ней. Я грезил наяву. Я вспоминал. Воспоминания оформлялись в сны.
Мы ходили по берегу, и наши босые ноги утопали в песке. Ее золотые волосы развевались на ветру. Они были подобны материализовавшимся солнечным лучам, которые обжигали, прикасаясь к моей щеке. Они били током. Ветер осыпал их ароматом. Голос лучше самой чудесной музыки ласкал слух. и улыбка гипнотизировала.
Мы шли, взявшись за руки. Мы впервые видели море. Солнце еще не взошло, но было уже светло.
Сейчас то же время и я так же держу ее за руку. Рука холодная. Я ее согрею. Не отпущу.
Нам очень хорошо был знаком холод. Мы долго бродили по ледяной пустыне и соленый снег, вместо песка скрипел у нас на зубах. Мы держались за руки и только это нас спасло от дикого мороза, который был нам непривычен.
Ведь до этого времени жили мы среди зеленых деревьев и слушали птиц. Любили смотреть в прозрачный родник. На песчинки, которые медленно поднимались и опускались, совершая свой танец. Гладь немного волновалась, отражая наши лица. Как же они были похожи. Особенно бездонный родник в глазах, полный счастливого веселья при взгляде на “свое” отражение.
Мы не испытывали тогда нужды ни в чем и были тупо счастливы.
Однажды ей в руку упало яблоко с высокого дерева, достать плоды которого было совершенно невозможно, так как крона уходила за облака, а ствол был настолько гладок и скользок, что казалось его специально чем-то натерли.
Плод был красный и такой же гладкий. Он с радостью отражал солнечные лучи.
Мы по очереди откусывали от него по небольшому кусочку и наслаждались вкусом этой нашей первой пищи.
В этот момент и подул первый ветер. Мы повернулись в его сторону и почувствовали холод. мы прижимались друг к другу, стуча зубами. Зеленые листья все падали, и сморщенные плоды. Они не казались  уже аппетитными.
Ветер принес снег, который скрыл все вокруг. Мы пошли на него. Он мешал, сдувая, но мы были упрямы.
Мы не видели куда идем. Мы знали, что идем на ветер.
Я не помню куда мы пришли и пришли ли? Да и выжили ли? Но если и погибли, то вместе. Держась за руки и прижимаясь друг к другу.
Казалось: мы всегда были вместе. исключая те минуты, дни, годы, когда забредали в лабиринт. Почему было всегда непонятно. Mы заходили в него с разных сторон и стремились друг к другу. Безошибочно во тьме мы выбирали правильный путь.
И в лабиринте были мы рядом. Порой нас разделяла всего одна стена, и мы недолго переговаривались, слушая родное дыхание. И после ускоряли шаг, чтобы встретиться быстрее.
И как же желанна всякий раз была наша встреча после долгой разлуки.
Мы вновь обретали то, чего лишались, и понимали, насколько нам это дорого.
Выстрел с утра, словно гонг, возвестил о входе в новый лабиринт.
Во сне она улыбалась. Я сидел рядом, любуясь.
И словно почувствовав мой взгляд, она открыла глаза, и было видно, что она очень рада видеть меня, и что смотрит также. Я увидел свой взгляд.
Она не сразу заметила пистолет в моей руке, направленный на нее. А когда заметила, страх на мгновение мелькнул в ее глазах. Такой же пробежал в моих. Но лишь на мгновение.
Она видела всю мою любовь. Теперь глаза говорили: “Да, ты прав. Так надо”.
Выстрел впустил ее в лабиринт.
Я чувствовал что она рядом, но не видел стен. У меня пока не было третьего глаза.
Я еще раз посмотрел на ее слезу и не отпуская ее руки, другой взвел шершавый курок. Я иду.

***
Непонятным светом залило этот город с пластмассовыми крышами. Небольшой, как и все провинциальные города. И даже меньше.
Одинаковые дома. И разноцветные крыши. Здесь не боялись града. А смерч прошел лишь один раз. Тогда, давно, он уронил корову Долли на зеленую крышу аптечницы. Дом рассыпался и стены придавили ее. Раздавили. Когда прибежали люди, оттащили тушу за хвост и подняли стены, увидели ее. Она лежала так же, как и спала, на кровати, только теперь ножки вдавились в мягкий пол. В своей ночной рубашке и аптекарском колпаке. Она лежала, а поверх и вокруг валялись различные лекарства.
С тех пор людям не у кого было покупать лекарства и болеть они боялись. И болели только в самых необходимых случаях.
Город залило ночным, отраженным светом, как написал бы поэт под черной крышей. Почему-то он боялся называть все своими именами и особенно дневное светило, которое звал “желтой мордой”. И “ночное зеркало”… Последнее он хотел даже подорвать в определенный этап своей “жизни”. Тогда бы с удовольствием разглядывал утренние газеты. Вот шуму-то было бы. Поболе чем тогда, когда люди в карнавальных костюмах топтали ее пыль. Он представлял как удивились бы приливы с отливами. Они бы не знали когда и что им делать, и кто из них кто, и наступило бы спокойствие.
И тишина. Волки перестали бы петь. А жидкие романтики писать стихи.
Через сотни лет люди забыли бы это слово и не стали бы его употреблять где ни попадя, как сейчас.
А может ничего этого и не было бы. Так как если бы куски были бы огромные, и не успели бы сгореть при приближении, то финал был бы еще более радостным. Тогда бы на каждого нашлась своя “корова”.
Но этого никогда не произойдет. Он сидел у окна и смотрел на небо, и грела только одна мысль, что с другой стороны она-то больше.
Когда в город забредали кочевники, они часто рассказывали об этом, и о высоких домах, и об огромном количестве народа. И удивлялись противоположности. Но чему в большей степени - никогда не говорили.
Цирк заезжал примерно раз в год. Там было целых два клоуна. Один - не совсем умелый иллюзионист (но с годами его профессионализм рос), старый глухой слон, бородатая женщина-глотательница шпаг, печальный лев, несколько акробатов и барабанщик. Перед каждым номером шла дробь и потом он громко бил в тарелки. Так же и по окончании.
Но основной гордостью этого цирка била пятнистая лошадь, которая ходила по канату. Его натягивали в нескольких метрах над землей. Специальный подъемник доставлял ее наверх. Мартышка в сапогах со шпорами и небольшим кнутом залезала на нее и погоняла, а лошадь, чинно покачиваясь, шествовала, доходя, возвращалась, и так несколько раз, пока зрители удивленно стояли с разинутыми ртами. После ее так же опускали. Люди обступали и, не веря своим глазам, трогали ее за пятна и гладили мартышку.
Поэт, наблюдая за всем этим со своего балкона, постоянно думал: “Тоже мне чудо, вот если бы сделали наоборот, надели сапоги со шпорами на все копыта лошади и посадили ее на спину мартышке. А так... не велико чудо...”
С каждым годом в цирк шло все меньше народу. Дети росли. А номера были одни и те же. Не спасал даже коронный номер.
Чуть реже появлялся табор. Он останавливался в лесу за рекой. За время стоянки там постоянно горели костры и были слышны громкие песни. Пропадали куры. Когда они двигались дальше, оставляли после себя горы мусора и тонны белых перьев.
Еще люди говорили, что цыгане наводят порчу.
Случайно ли, или по этой причине, сразу же после их отъезда заболел дед. Он был старый и никто не помнил как его звали, и сам он, небось, тоже. Необычным было то, что он был первым, кто заболел после смерти аптечницы и совсем незадолго до этого у него пропал петух и пара кур.
Несколько дней он все ходил и материл всех, кто попадался ему на пути, а когда люди попрятались за своими дверьми и даже запирали, чего ране не делали, он усиленно колотил кирзовыми сапогами по нежным фанерным дверям.
Очень часто он попадал к поэту, так как жил по соседству, а старик начинал свой обход почему-то всегда устремляясь на север.
В первый же день он стукнул дверь поэта и она, не скрипя, открылась. В прихожей никого не было, но он еще оттуда начал свой монолог, который позже повторил столько раз: виноваты были все, что он вечером не закрыл калитку. Так он брел по чужому дому и к концу своей речи обнаруживал поэта на балконе. Он сидел в своем кресле, то склонив голову, теряя секунды, то смотрел на ночное небо. Не на все, а на половину, ту где были звезды. И ничего кроме звезд.
Старик подходил, но каждый раз уже выговаривался, пока немолодые ноги медленно несли по многочисленным ступеням.
Мгновение он стоял, соблюдая приличие, и удалялся к другим дверям.
В последний раз он напоследок добавил, что тут же пойдет в табор и надерет задницы этим воришкам, вместо надоевших всем рыданий и топтаний у дверей.
Что он и сделал. Он вернулся только утром и сразу же завалился в кровать.
Люди так привыкли к нему, что когда он не объявился вечером со своими речами, большинство собралось.
Кто-то сказал, что видел как он направлялся к огням.
Кто-то, что видел как он возвращался утром.
А поэт видел как он заходил, кряхтя, домой.
Люди скинулись, купили хорошего табаку, зная о любви деда попускать кольца. Когда неловко протиснулись в комнату - увидели его, он лежал на своей рассохшейся кровати и то и дело ворочался. Не спал. В бреду. Кто-то извиняясь, кашлянул, и дед открыл глаза.
Он улыбнулся и еле слышно сказал: “А, это вы... А кто вы?...” Все переглянулись, кто-то снова кашлянул, положил табак на серую тумбочку и все попятились к выходу.
Остался только поэт. Он послушал, как скрипели ступени под давлением многочисленных ног и как хозяева их недолго возмущались, потом вспомнив о приличиях о чем-то сожалели, а кто-то все повторял о том, как же здесь грязно. Старик слышал это все тоже, и его улыбка стала еще шире. “Сегодня у меня день рождения. Ты же помнишь? Да, я родился сегодня...”,-было едва слышно, - “возьми из холодильника шампанское, его разлили давно, и открой.”, все улыбаясь.
Поэт, распугав тараканов, открыл холодильник. Он был совершенно пуст, но в полке на дверце стояла зеленая бутыль. Он взял еще пару кружек и вернулся в комнату.
Улыбка деда стала еще шире, когда он вновь заметил его. Прозвучал негромкий хлопок...
А на следующий день, как говорили, или даже в этот, дед действительно родился. Позвали плотников и заколотили двери.
Поэт, наблюдая за всем этим, услышал стук, и открыв дверь увидел другую свою соседку. Он видел ее редко. Она-то и заходила всего пару раз, и что его удивило: каждый раз на ней было другое лицо. Казалось одно и то же, но явно другое, другие черты. Когда она въехала в этот город и пришла знакомиться, он увидел первое ее лицо. Оно было безумно похоже на лицо одной ДАМы с улицы, где горели фонари с красными лампочками.
Второй раз, когда они как-то сидели на веранде, а звезды горели, он заметил, что она с совершенно другим лицом, в том плане, что тоже, но противоположное. Такое он помнил из детства. Тогда с ним училась девочка, она сидела за первой партой и была сама скромность.
И вот, в тот раз, открыв и увидев её, он понял, что что-то в доме загорелось. Тут же захотелось побежать и затушить это стихами. Но дом потихоньку горел, пока они сидели и смотрели кино.
А когда он очнулся, то увидел себя на пепелище и что сидит совершенно один открытый со всех сторон для шатающихся прохожих.
Он немного посидел в черной пыли, раздумывая, что же ему делать, и пошел к соседке. Постучался. Она открыла. Ее лица менялись и рисовали какое-то новое. С горечью. И она, не пригласив его войти, сразу быстро проговорила:
“Что случилось?”
Хлопнула ресницами.
“Вы наверное, за солью, но я спешу, тов. поэт”.
И дверью.
Он еще немного постоял и направился в последний раз побродить по городу. Разноцветные крыши мелькали, и лица.
Вот добрел до цирка. Купил билет. Вступил в приятную прохладу, хоть на мгновение от палящего светила.
Внутри никого не было и клоуны скучали. Он сел в первый ряд, но они не оживились, лишь притащили старую лошадь и подняли к куполу. Она оттуда посмотрела на пустые трибуны и на поэта и сделала свой очередной первый шаг. Единственный. С грохотом упала на мягкие опилки и больше не двигалась. Пятна стали пропадать и пока все сбежались, и стали с удивлением на это смотреть, поэт вышел и пошел дальше.
Одна женщина, увидев его издали, стала кричать, что, мол, знает о его беде и что может помочь, и чтобы он заходил.
Но, подойдя к ней, он сказал, что спешит на кладбище и что надо навестить всех их.
Погост был небольшим. Всего пару могил.
Он подошел к первой и сказал:
“Извини за все, если сможешь, я вот, кое-что опять написал...”
И стал читать. Прочитав, положил листы вместо цветов.
Подошел ко второй и повторил те же слова, но прочитал уже другое, и так же возложил.
“Прощайте”.
И тогда он вышел из города, прошел лес, втаптывая знакомые перья в мокрую землю тяжелой поступью.
Он вышел к берегу тихой реки. И построил здесь свой шалаш.
В этот момент город залило с еще большей силой и тут же ночной свет пропал И она пропала.
Если вы будете в тех краях, вы можете наткнуться на этот город. Только с тех давних пор там много чего изменилось. Крыши стали выцветать и стали одинаково-серыми. С каждым годом все больше заколачивали двери.
И теперь это город заколоченных дверей.
На месте цирка лежит пятнистый скелет, словно памятник.
Лишь поэт остался в своем шалаше на берегу спокойной реки. Где нет теперь приливов с отливами.
И все же он нередко заходит на кладбище. каждый раз повторяя: “Прощайте”, и оставляя там новые листы.
Многие из них вы читали.
И все так же он смотрит на небо и звездный дождь обмывает уставшее обветренное Лицо.

===
Река поседела. Она замерзла. Молочная. Не стала безлико прозрачной. Застыла. Но, казалось, продолжала движение.
Черная лодка, и все так же: не по течению, а против. Не плыла, а уже скользила.
Весла покрылись шипами. Карябали ее, но царапин было не видно.
Студенистые берега. Черные, застыли единым монолитом.
Приближались два человека. Они сливались с поверхностью, только глаза без зрачков выдавали их, да старые поношенные галстуки, обсыпанные белым горошком.
Они что-то кричали. Я не слышал. Слова вылетали, и только расправив крылья, в надежде впиться в уши, тут же застывали и падали. Разбивались. Повсюду валялись фрагменты букв, небольшие точки, знаки вопроса, ставшие восклицательными, запятые, точками и просто точки. Нетронутые, но этих было меньше.
Люди кричали. Вот фрагменты достигли пояса, груди, рта. И они замолчали.
Я даже засмотрелся на это необычное действо и заметил, что уже оглядываюсь. Лодка стремительно неслась дальше.

ХХХ
Она.
Я уже стал забывать, как выглядят люди, я не выходил на  улицу много месяцев, может быть даже лет.
Я не знаю, откуда появилась она и почему, я чувствовал, что превращаюсь в нечто, то, что меня пугало бы в недавнем прошлом, то что, быть может, пугает меня и теперь, но гораздо меньше.
Она появилась, и я стал думать, что, наверное, в одной из прошлых жизней я был котом, а может быть даже и сейчас, только вот разве что не мурлыкою вслух.
Засыпая, я слышал ее голос. Она спрашивала, а я отвечал. Она была так далеко, но в то же время никто, так как она не был так близко. Всегда рядом, каждую секунду. Каждый миг.
Откуда она появилась?.. Или она была всегда и всегда будет. Будет и в морозные ночи, и в жаркие дни. Будет согревать и охлаждать. Будет всегда ждать. И будет петь. Будет звучать.
Как чудесно она звучит… Когда касаешься ее сладких трепещущих губ. Глаза наливаются сладкой истомой. Радостью наполняется душа. И неподдельная Улыбка озаряет прекрасный лик, делая его еще чудесней. Неподдельная… И неповторимая…
Она повторяется позже, но уже гораздо ярче. И она ослепляет. А когда нет ее рядом, греет.
 
Я сидел на берегу темной реки, багровой, кровавой, берега были вновь пусты, и даже одинокий ковыль сгорел накануне ночью. Река была бездонна, бездвижна и мертва, но она несла и она затягивала. Она обволакивала. Стоило только подойти поближе, как верхний слой материализовался в щупальца, опирался на несуществующее дно, обвивал конечности и затягивал внутрь.
Я не сопротивлялся, мне было даже поначалу интересно.
Со временем я терял силы и начинал захлёбываться. Это была даже не вода, а что-то вязкое, ледяное и соленое. Застывало словно холодец в горле, и я начинал задыхаться.
Меня схватывало еще большим холодом. Тело синело и ничего больше не чувствовало. Если раньше у меня хватало сил выбираться оттуда, то вскоре я растранжирил их все. Такова была плата за любопытство.
 
Я не знаю, откуда она появилась и почему. Сквозь туман или пелену я увидел улыбку. Я знал, что здесь не должно никого быть, даже ветер редко когда заносил себя сюда, я подумал, что, наверное, у меня опять начались галлюцинации, или что я сплю, или что уже наконец-таки нет, и что это она. Встречи, с которой я так долго ждал…
Она улыбалась. Никто и никогда так не улыбался и не смотрел на меня с такой нежностью и любовью.
Я всё никак не мог прийти в себя, уже перестал думать: откуда? и почему?, словно так и должно было быть, успокоился, но тут же вспомнил, что я видел уже когда-то её и более того: у меня появилось ощущение, что знал я ее всю жизнь, и не одну жизнь, если, конечно, их множество.
Воспоминания нахлынули, из прошлого и из будущего. Настоящая она, не призрачная, прижалась ко мне, и я почувствовал, что река отпускает меня, река подмигнула и отпустила. Дымка рассеялась. Свет немного ослепил.
 
Я сидел на склоне горы, или нескольких гор. Слепило солнце. Весна только начиналась. Только возвращалась, но этого так не было заметно. Она маскировалась. Зеленые, живые деревья поддерживали небо, а земля приготовила для меня ковер из сухой освободившейся травы и мягких игл, которых не пожалели деревья. Это были не прошлогодние иглы, мало что напоминало о прошлой жизни.
Я прислонился к дереву. Мир расползался. Всего лишь мираж. Я собрался остаться здесь навечно. Я закрыл глаза. Птицы за спиной шептались. Шепот сменился скрежетом. Всё вокруг залило красным, это не был закат, это было очередное рождение.
Тут я увидел её лицо. Тогда я еще не знал…
 
Её глаза улыбались и говорили три слова. Они говорили больше. Река осталась позади.

***
Сказка о Пустоте
 
Пустота жила одна. У нее не было ни друзей, ни возлюбленного.
Она любила обнимать.
Она любила разрывать.
Она любила разливать.
Наполнять формы и формочки.
Она была похожа на Темноту, но была темнее. И была сильнее. К Темноте всегда пробивался ее Луч. И она ждала. И он ее разбавлял.
А Пустота жила одна. У нее не стало даже ее знакомого Одиночества. Ни могилы. Была только куча памятников, да куча форм.
Она любила заливать.
Бывало достанет их из серванта…
Она заливала себе.
Она заливала свое.
Она заливала себя.
Не то, чтобы ей это жутко нравилось. Не оставалось выхода, не оставалось выбора.
У нее не было ни друзей. Ни даже возлюбленного.
Она была все время чем-то переполнена. И это разрывало ее.
Она разрывала себя.
Она любила себя.
У нее не оставалось выбора.
У нее не оставалось выхода,
Как взять и вылить пистолет. А позже и огромную пулю. Пистолет грел ее руку. Курок щекотал мизинец.
И когда стало совсем невмоготу, она решила нажать на него. Но ничего не вышло. Рукоятка слилась с ладонью.
Пустота расстроилась и впала в еще большее уныние.
Она отлила лезвие. И решила отрезать пистолето-кисть, но только она подумала об этом, как лезвие слилось с другой ладонью.
Пустота не умела матерится, только вышла за дверь и стала себе звонить.
Но никто не открывал.
Дома никого. Дома Пустота.
Она обиделась и села на верхнюю ступень. Повернула голову на дверь. На миг ей показалось, что она зеленая, и что в глазок смотрят.
Она встала разбуженная и рассерженная. И посмотрела в глазок.
Вниз уходили уменьшенные ступени.
Это она когда-то отлила их.
Чтобы подниматься.
Чтобы опускаться.
Тогда она поднялась в Бездну и посмотрела ей в глаза.
Глаза отразили ее.
В них ничего не было.
В них была Пустота.
Она на миг отвлеклась и услышала:
«…решила повеситься, но институт, экзамены, сессия…»
Она давно хотела повеситься, но все боялась что и эта попытка окажется неудачной, как и все предыдущие.
И она отлила себе и институт, и экзамены, и сессию. Стала туда ходить.
Увидела там Игру. Она познакомилась с ней в первый же день, и захотела узнать ее получше. Поначалу она думала, что завела себе подругу, но чем больше она ее узнавала, тем больше понимала, что Игра – самовлюбленная дура, которая думает только о себе, которая очень тщеславна, любит и питается чужим вниманием, затягивает к себе.
Затягивает в себя, и обдирает до нитки. И, в конце-концов, она просто-напросто ****ь.
- ****ь! – подумала Пустота и поняла, что все здесь под властью Игры, все заполнено ею.
- Как пошло! – подумала воспитанная Пустота и удалилась оттуда.
Удалилась в себя.
Она практически удавилась, но и в этот раз ничего не вышло.
Иногда ей становилось совсем грустно, и тогда она заводила себе не-механическое животное. Обычно собаку и называла ее Мечта. Называла ее своим именем.
Завода надолго не хватало. Пружина расслаблялась и внутри уже не так давило. Мечта переставала прыгать, кувыркаться, потом и покачиваться.
- Сука! – кричала Пустота.
Называла ее своим именем и хоронила в пластмассовых горшках, в оранжевых детских ведерках, с ручкой,
Чтобы можно было их брать с собой.
Чтобы можно было их выгуливать.
 
---
 
Старуха всегда ходила за ней.
Смерть ей не грозила.
Старуха была с пряником. И носила его на остром крючке. На тонкой леске. На полой удочке.
Она всегда шла сзади, а пряник болтался перед Пустотой. Пустота тянулась к нему, а он удалялся.
Она все время фокусировала на нем зрение и вскоре окосела.
Теперь зрачки смотрели на нос.
И ничего не видели.
Они смотрели в Пустоту.
Пустота так привыкла к нему, что когда она вдруг не увидела его, познакомилась с Удивлением.
Удивление было непонятным, то ли худым, то ли огромным, но явно без признаков пола.
Пустота не знала как обращаться.
И просто стояла и смотрела на выпученные глаза.
Недолго, потому что она так привыкла к прянику.
Посмотрела вперед. Его там не было.
Посмотрела назад. Его там не было.
На заду, прислонившись к камню сидела старуха и держалась за сердце. Она что-то шептала.
- Теперь он твой.
- Теперь он твой.
- Теперь он твой… - произнесла она в последний раз и застыла.
Пустота отодвинула камень. Кинула ее в Яму и поставила камень на место.
- Не хорошо, как-то, без имени, - подумала Пустота, достала из кармана фиолетовый маркер и написала на камне большими буквами: «НАДЯ».
- Помянуть бы, - решила Пустота, - где же пряник?
Посмотрела вверх. Его там не было.
Посмотрела налево. Его там не было.
Посмотрела направо. Его там не было.
Посмотрела вниз.
Он лежал на земле. Она с трепетом взяла его пальцами левой ноги и поднесла ко рту. Она долго не решалась откусить. Все стояла и смотрела на него. Боковым зрением заметила, что и Удивление смотрит так же.
Рот залило жидкостью. И Пустота решилась. Она словно разбежавшись, накинулась на него и сомкнула челюсти. Послышался хруст. Пустота проглотила и не почувствовала вкуса.
Когда отняла пряник ото рта, увидела, что он цел и что на нем ни царапины.
- Шука – сказала Пустота, потеряв все зубы.
Она не могла теперь грызть, кусать и правильно выражаться.
Она не могла теперь пережевывать и правильно переваривать.
У нее появилась язва и язва атаковала изнутри. Она плевалась горечью.
У нее появилась Изжога.
- Замечательно – думала Пустота, - теперь я не так одинока. Может быть познакомится с другими? Язва добрая и у нее много подруг и друзей, она не откажет.
Но Язва оказалась злой. Такого была она качества, и Пустоте пришлось знакомиться со всеми самой.
Поначалу она не знала где и как,
Но однажды, прогуливаясь по парку имени Горькой, увидела парочку. Дамочки сидели и держались за щупальца. Все в них было необычным. От пестрого одеяния до нелепых причесок.
Потом они попрощались, поцеловавшись в уши, но одна из них осталась сидеть и уставилась в Пустоту.
Пустота удивилась: «Вы меня видите?»
На что дама кивнула.
- Почему вы не уходите? – спросила Пустота.
- Здесь мой дом. А по гостям я не ходок.
- Штранно, вы живете на лавочке?
- Да, а где же мне еще обитать?
- А как вас зовут?
- Шизофрения. Для друзей просто Шиза.
- Приятно познакомиться. Пустота. Для друзей… Впрочем у меня их нет.
- Хочешь я буду твоей подругой? Буду развлекать тебя и плясать на проволоке.
Так у Пустоты появилась подруга.
Она звала ее Пу и сажала на шею. Вместе они ходили на приемы, банкеты и презентации, дни рожденья, водили хороводы и пели народные и ели холодцы и селедку под шубой и пили белые вина.
И каждый раз Пустота чувствовала, что за ней наблюдают, что за ней следят, она постоянно ощущала, что за ней идет мужчина в шляпе, темных очках, кожаном пальто и заляпанных грязью кедах и что за ее машиной едет красный Ферарри, без водителя, без пассажиров. Она со страхом смотрела в зеркальце заднего вида. Страх тоже видел это и подтверждал, а когда они оборачивались, то ее и в помине не было. Сначала Пустота думала, что Феррари все время куда-нибудь заворачивает, но однажды утром она ехала по пустынному шоссе и Феррари по обычаю плелся сзади. Она в очередной раз обернулась и его не увидела.
Страх разросся как чайный гриб и начал душить Пустоту подушкой безопасности.
Пустота стала задыхаться. Мысли путались, кружились и нельзя было сосредоточится ни на одной.
Инстинктивно она отцепила от ворота булавку (которая была прикреплена там всегда, на случай, если в воде сведет ноги) и проткнула подушку.
Воздух вяло пополз сквозь маленькую дырку.
Стало легче и Пустота вздохнула полной грудью.
В зеркале заднего вида подмигивала Феррари.
Грудь набухла и становилась тверже. Пустота открыла дверь и увидела, что въехала в кукурузное поле. Бампер ткнул рыжее чучело и оно покачивалось, вот-вот собираясь свалиться. Две струи чего-то белого ударили из сосков прямо по нему. И оно рухнуло, примяв под себя несколько кукурузных початков.
Оно захлебывалось и пыталось встать, но ничего не выходило, руки хватали воздух и одна единственная нога – ствол новогодней сосны – растопырила пальцы.
Это случилось в один из них.
Это случилось с одним из них.
Белое текло в хрусталь. Краснело. Крепчало. Хмелело.
Алело.
Пустота встала утром и почувствовала запах. Запах мяса. Почувствовала себя. Мясом.
Она закрылась и стала лихорадочно снимать с себя слой за слоем. Внутренние тоже отходили и улыбались из унитазной лужицы. Потом он еще и посмеялся.
Все смотрели на нее. Все хотели ее отравить. Пустота набрала воды. Оглянулась. Когда повернула голову в воду уже что-то подсыпали.
- Суки, - кричала Пустота, - не отравите, - и выливала воду.
Они отравили все и Пустота выкинула холодильник. Теперь негде было набирать лед для головы.
Они отравили все и Пустота выкинула бар. Теперь негде было брать лекарства.
Пустота забила краны тампонами. Они отравили все.
Она стала худой и еле держалась на руках.
Вскоре он начал расти и приобретать кубическую форму. В ней раньше не жило червей, и Пустоте единственный раз стало интересно. Куб увеличивался. И она поняла, что это она.
Она кидала ей шпроты. Она заливала ее хорошим вином. Она подбадривала ее спиртом и дрожжами. Она ласкала ее мороженым. И потом решила показать деревья.
Она дала ей имя.
Она дала ей вымя.
На красной ленточке вокруг руки было написано «ЛЮБА».
Доктор сказал, чтобы она не волновалась и показал ей точно такую же.
Она обняла ее.
Она дала ей вымя.
- Жри, шука!!! – кричала Пустота, раздирая ей рот.
На красной ленточке вокруг руки было написано «ВЕРА».
Она поместила их в бутылки от самого дорого коньяка.
Она залила их лучшим спиртом.
Она поставила их над камином.
 
Чучело стояло в углу. Звезда алела на черном берете.
- С новым годом! Поднимите бокалы– сказал телевизор.
Пустота жила одна. У нее не было ни друзей, ни возлюбленного.
Она подняла бокал и подошла к зеркалу.
Там никого не было.
Там была Пустота.

ХХХ
Кулебякин и Любовь
Колода карт упала на пол. Стал виден червовый туз. Кулебякин вскочил и запрыгал от радости. Туз предвещал многое, чего Кулебякину не хватало долгие годы. Он повернулся к своей музе и спросил ее, что она думает по этому поводу. Муза промолчала. Она была нема. Но иногда мычала, только тогда когда просилась выйти в туалет. Кулебякин не всегда отпускал ее. Так он мстил ей за свою неудавшуюся жизнь.
Издалека доносились мантры.
 
Кулебякин и Старый Новый Год
За окном стреляли. Кулебякин сидел на стуле и смотрел в пивную бутылку. Желания растекались по дну небольшими каплями. Рядом сидел Благадырский и разводил руками. За окном еще раз стрельнули и бутылка упала на пол. Она разбилась на ковре. Капли впитались и их не осталось.
Благадырский дьявольски засмеялся.
 
Кулебякин и психиатр
Периодически Кулебякин посещал психиатра. Это был человек с большими влажными глазами увеличенные огромными линзами. К нему редко кто когда заходил, поэтому он всегда радовался, когда Кулебякин посещал его. Он угощал Кулебякина и галоперидолом, и циклодолом, и аминазином - ничего психиатру не было жалко для Кулебякина.
В один день Кулебякин пристрелил психиатра. Пуля прошла сквозь линзу в мокрый от чувств глаз.
 
Кулебякин и кот
Кот был огромный, он водил Кулебякина в Зазеркалье, показывал дорогу и выводил. Кот был проводником и разносил чай в граненных стаканах. Иногда туда попадала водка, но Кулебякин не пьянел. Такова была плата за прохождение.
Кот улыбался, сверкая полным ртом золотых зубов.
 
Кулебякин и часы
Кулебякин был рабом. Часов. Он все время смотрел на них. Сколько прошло. Сколько осталось. И не было ему от этого покоя.
Однажды он пристрелил их. Тогда они показали цифры.
Долго они не шли. Но потом пошли. С новой силой.
Стрелки тянули кулебякинскую сущность в разные стороны. И разрывали его.
Чтобы не видеть их он пил таблетку и погружался в сон, но и тут они его долго не отпускали и по нескольку раз за ночь будили.
Кулебякину не было от них покоя. Что ни делал, он все время обращал на них внимание. Заводил их.
Но они все время выбирались. И принимались давить на Кулебякина с новой силой.
 
Кулебякин и боль
У Кулебякина болело. Что-то. И всегда. Он не знал что. Даже не догадывался. Он не знал почему. Даже не догадывался. Просто болело.
Кулебякин думал, что это от великого его предназначения.
Возможно он ошибался.
Возможно он был никому не нужен.
А скорее всего так и было.
 
Кулебякин и зубы.
Зубы у Кулебякина были не важные. Они гнили. Кулебякин старался не обращать на них внимания. Другие ухаживали за ними как за прекрасными дамами. Кулебякин же относился к ним как к шлюхам.
Как шлюхи, которым не проплатили, они и приставали к Кулебякину. Ныли, болели.
Больные желтые шлюхи заполнили весь его рот. Их хотелось всех вырвать. Но Кулебякина больше не тошнило.
 
Кулебякин и Путь.
Во рту занемело после обезболивающего.
В нос ударил запах мочи.
Снотворное превратилось в лебедя и проделало свой путь.
У каждого есть свой путь. Но не каждому он виден. Он как невидимка показывается только тогда, когда обматывается сотней бинтов.
Боль была уже не столь яркой. Лишь тихо ныла. Но ее нытье было слышно очень громко.
Таблетки Кулебякину не помогали. Тем более они не показывали Путь, они его закрывали. И он, невидимый, скрывался вообще. Иногда казалось, что его не было вовсе.
 
Кулебякин и телефон
У Кулебякина был телефон. Черный. С автоответчиком. Одно время он все время включался и говорил: «Кулебякина нет дома. Оставьте свое сообщение.», потом шло молчание, но иногда поздравляли с новым годом.
Потом Кулебякин отключил автоответчик, а потом и сам телефон.
Еще больше он стал ждать звонков, но почему-то никто больше не звонил.
Кулебякин расстраивался, снимал черную трубку и долго слушал тишину.
Иногда ему казалось что он слышит разговор двух женщин, он пытался присоединиться к нему, но у него ничего не выходило.
Кулебякин так и не понял для чего нужен телефон.
 
Кулебякин и пистолет
Пистолет лежал на самой верхней полке.
Однажды Кулебякин решил застрелиться, но не смог достать пистолет. Он подпрыгивал, подтягивался, но у него ничего не получалось.
Потом он подставил табурет и с легкостью достал пистолет.
Рукоятка была шершавая и холодная.
В обойме насчиталось 6 патронов.
5 он истратил на ангелов, которые кружили под потолком. Их было трое. Два раза он промахнулся.
А один он оставил для себя.
Взял и застрелился.
Так не стало Кулебякина

***
вещь обижается когда ее по ошибке принимают за человека. Вещь чувствует себя не уютно, когда ее не пинают, когда ею не пользуются. Нет большего оскорбления для вещи нежели такое к ней отношение. Такое не-обращение. Вещь любит привлекать внимание. Вещь любит обмазаться маслом и блестеть в солнечном свете. Вещь не испускает свой собственный свет.

Однажды вещь лежала на дороге. Вернее она лежала на дороге постоянно, но однажды по обочине проходил Человек. Он заметил вещь, всю в пыли и грязи. Это была ни его пыль и ни его грязь. Возможно поэтому он и обратил на нее внимание. Он всегда интересовался самым низким и мелким. Он подолгу мог смотреть на тех же муравьев или тараканов.
Вещь увидела его и сказала, что лежит здесь давно, что ее прикатили сюда и оставили.
Человек взял ее, она была воздушна, словно ничего не весила. Человек крикнул в вещь, она ответила звонким эхом. Он вытащил из кармана плаща красный носовой платок. Попытался вытереть, но казалось будто пыль и грязь въелись в ее оболочку. У него ничего не вышло.
Тогда он поднял ее над головой обеими руками и начал подниматься по своей лестнице. Но чем дальше он поднимался, тем всё тяжелее становилась вещь. Мышцы напрягались все больше. Руки слабели. Вещь опускалась. Человек заметил ее грязь снизу. Вещь опустилась на уровень глаз. Человек еще больше заметил насколько же она грязна спереди. Вещь опустилась на уровень груди. Человек увидел ее грязь сверху. Вещь опускалась ниже. Грязь размывалась, отдаляясь. Вот человек уже согнулся под ее тяжестью. В глазах потемнело. Он поднимался уже по инерции практически не видя ничего впереди. Одежда пропиталась насквозь потом. Уши заложило. Вещь что-то кричала, но он уже ничего не слышал.
Из последних сил он поднял ногу на очередную ступень, стиснул зубы, вцепился в нее со всей силой, она едва не касалась ступени.
Человек попытался сделать еще один рывок, но вещь выскользнула из рук на самом краю ступени, с грохотом упала на предыдущую, перекатилась на следующую и покатилась дальше.
Человек с удивлением посмотрел на свои грязные ладони. Поднес их ближе к лицу. Они пахли землей.
Еще долго было слышно как скатывается вещь, постепенно шум становился все тише и вскоре пропал вовсе.
Человек вытер грязь и увидел Сталь.
Человек поднял взор. Вверх уходили новые ступени. На верхней ярко светило Солнце.