Изольде Анатольевне Ивановой. Утаённая вселенная

( Заметки о литературе и ближайшей к нам истории,
после прочтения книг воспоминаний о войне 1941-1944 гг.,
 собранных Изольдой Анатольевной Ивановой )

               
                Пролог

   Солнечный, медово сочащийся полдень. Зелёное деревенское кладбище. Здесь земля не так черна и не так густо пропитана смертью, как на вековечных городских. Обретшие покой братья и сёстры просторно почивают в рассыпчатом песке. Далёко расстилается поле, приготовленное для новых постояльцев. Беспечные молодые сосенки пытаются отвоевать своё отечество. Их упругие душистые шубки весело расправляются над песчаной равниной.

  Стоит первое, раннее лето. С изумрудной травой, лазурным небом, тонкими белоснежными облаками. Под нежными порывами ветра шуршит трава. Вздрагивают и звенят, ударяясь друг о друга, сухопарые листочки берёз. Музыкальные птицы хвалят Господа. Сияние и тихая радость напоевает мир.

  Радость, отчерченная печалью, имеет особо изысканный вкус.

  Я беспечно иду по накатанной колее сквозь высокую траву, ощущая своё бессмертие…

  Неожиданно, направляясь как-то поперёк моей дороге, появилась женщина.

   Это была женщина, которая… У которой… Женщина – у которой нет примет. Есть человек, но нет ничего сколько-нибудь обращающего на себя внимание. Совершенно бесприметная. Роста среднего. Полноты средней. Возраста чуть старше среднего, но не сказать, что старая. Лицо простое, широкое. Нос, глаза, волосы – всё обыкновенное. Одета: как все. Вроде панамка на голове. Впрочем, не помню. 
   Мы улыбнулись глазами. Сказали что-то. Добродушно неторопливое. Зачем спешить, когда “в запасе вечность”?
   Остановились. И заговорили.

   Два незнакомых, совершенно обыкновенных случайных путника.
   Она местная. “Из-под  Синявина, довоенного. Посёлок №. Когда пришли немцы, семь лет было. Ещё мать. Трёхлетний брат и грудничок. Дед инвалид. Кашлял кровью. От войны как спасались? Да где ж от неё спасёшься? Картошку убрали. Корову зарезали, мясо засолили, закопали, спрятали. Как бомбить стали, вырыли землянку. Полати соорудили. Дед строил. Тряпья натащили. Под землёй стали жить. Народ разбрёлся кто куда. Опустела деревня. А матери с войском таким куда идти? Она рассудила: “Тут хоть с голоду не помрёшь. А убьют, так всех сразу”.  Кругом стрельба. Страху-то! Братишка с тех пор заикаться стал. Бомбы рядом шарахают. А мы сидим в норе своей. Сперва не до нас было. Ни нашим, ни немцам. Потом, как посёлок взяли, нас нашли. Немец гнать пришёл. Поглядел на команду такую. Рукой махнул. Распорядился брёвен подвезти. Солдаты накат покрепче сделали. Так и просидели под обстрелами среди пожарищ первую зиму. Младенчик сразу помер, как у матери молока не стало.  Деда снарядом зимой убило. К весне приели всё. На передовой невмоготу жить. Пошли куда глаза глядят. На юг тронулись. Там дядя жил. Где пешим ходом, где подвезут. Приплелись – да зря. Всё семейство дядино куда-то съехало. А мы дальше мыкаться стали. Все ж осели. К хозяевам нанялись. В батраки. Не потопаешь – не полопаешь. Мать за скотиной ходила. Я в огороде копалась, да мешки в амбар таскала. До сих пор руки болят, все с того детства вытянула.
    Война кончилась – назад. Домой. Уже в Кировск попали. Приехали. Нас не прописывают. Мать на работу не берут. Кому такая забота с двумя детьми нужна? Селить некуда. Жилья нет. Хоть опять землянку рой. Из нашего-то бывшего посёлка ещё одна, тётя Шура с сыном была. Он меня поменьше на годок. Её тоже гонят. Потом сжалились. Дали на два семейства в бараке комнатёнку 8 метров. Так и жили вместе. Койки в два этажа, а между ними тумбочка.
    Ничего жили. Как все…
    Да люди-то тогда были душевные. Все праздники гуляли с песнями. На кухне стол на всех. Гармонь заливается. Лето – то на улице пир. Если пироги у кого – всех зовут.
    Помню, мать работает, а мне наказ: грибов-ягод нанести. Иначе зимой чего есть? А леса вокруг нет совсем. Пепелище одно. Через него за пять километров в лес бегала. Наберу корзину. Домой еле волочусь по гари. Вся чёрная, пыльная.
    Когда подросла – на танцы надо. Одеть толком нечего. У соседки туфли выпросила. Чтоб зря не топтать, по улице иду в родных чёботах. У входа обуваюсь, а свои настоящие под крыльцо сую. И пляшу себе, радуюсь.
    Ничего. Наладилась жизнь.
    Школу кончила. Работать пошла. Комнату самостоятельную дали. Потом квартиру получили.
    Теперь и дочка взрослая. Образованная. Не то что мы. Красивая. Только вижу мало. Работает в городе. Машину купила. Уедет утром – до ночи нет. Интереснее ей там. А со мной чего? Старая, скучная. Начну вспоминать. “Некогда, – говорит, – устала. Потом расскажешь”. К телевизору идёт. Другая она. Устремлённая. Мы как жили: где бы хлеба взять? У них нынче цели. Она – умная. Квартиру хочет купить. Тогда поженятся. Нет детей. Некогда. Занятая. Устремлённая.
    Я не говорю ей про старое. Помалкиваю. Не с кем мне теперь вспомнить жизнь. Наших синявинских почти нет. Велика земля. Раскидало всех. Мало вернулся кто. Последние сродники помирать стали. Вот и брат в том году. Бывало с ним душу отведёшь…
    Ведь прежнее всегда со мной. Вон руки какие – жилы одни. Это с детства всё.
    Я рада кому рассказать. Томлюсь-думаю. Жизнь-то моя зря совсем? Или почему послана? Куда мне с ней идти? Со скорбью такой. И с радостью. Нутром ведь знаю её.
     Простите, ведь сказать некому. Спасибо, послушали. Жарко. Припекает как! Идти надо. Ещё к крёстной. Траву пополоть”.
     Улыбнулась и пошла прочь.

     Встреча долго жгла сердце. Такое бывает, когда соприкоснёшься с чем-нибудь подлинным, могучим. И  задохнёшься от сознания своей ничтожности. Смятенный дух не утихал. Сокрушала моя вина и малодушие: надо было догнать, надо было не упустить! Надо было доспросить. Надо было допонять. И донести:
     – Всем-всем-всем: Такая судьба! Такое время! Такой человек!
    Кто-то другой серый, усмешливый, опытный возражал.
    – Брось. Этаких жизней можно насобирать мешок и маленькую тележку.
Жизнь как жизнь. Обыкновенная.
    – Но я забыла её имя! Я не вспомню её лицо!
    И кто-то третий сказал примирительно:
    – Бог ведает всё. Тебе хватит знать твоё: так с краешку…




              Часть I.    Слово художника. Подсознание знания.

                Литература – мысль, запечатленная буквой.
                Русская литература – русская душа, запечатленная буквой.


              Новые люди. Взгляд отсюда, со старта XXI века

     Средняя советская средняя школа в сравнении с нынешней, пожалуй, может считаться университетом. Даже самые убеждённые троечники безошибочно знали, кто написал “Горе от ума”. Хорошисты ведали про что оно. Отличники способны были прочесть цитату наизусть.  Нынешнее ЕГЭ-образование вдребезги разбило стереотипы. Опрос показал, что редкий студент, добредший до 4-го курса Горного института, способен верно ответить на вопрос об авторе классической пьесы. Первая реакция человека из прошлого века на это открытие – столбняк. Однако если слегка остыть и размыслить, то можно утешиться тем, что так оно по-своему даже лучше: оттого что искреннее. Школьно-энциклопедическое познание весьма поверхностно. Если человек не схватывает суть литературного произведения: Не верит в фабулу, не понимает композицию. Не ощущает эстетического опьянения от нежного, или звонкого, или чеканного слова, не задыхается от виража неожиданной мысли. – То есть мёртв и глух к тайне художественного слова.  То зачем врать? Какая разница, кто автор пустого заплесневелого вздора. Не надо лицемерить. Абсолютное незнание чище полузнания. А если ты такой зануда-эрудит, посмотри в компьютер – там всё про всё вывешено. Ищи на букву “Г”.
     Но всё же, и вправду, зачем мы напрасно тратим время жизни на чтение плодов парения духа праздного мечтателя, жившего два века тому назад?
 

                С избанным избран будеши

      Нет, нет! Отнюдь не пустопорожнее занятие постигать творения соотечественников, донесённые нам летой времени. Практический смысл непрактического занятия чтения художественной литературы можно кратко сформулировать следующими утверждениями.

   – Мы имеем удовольствие общения с умнейшими и образованнейшими людьми. Разумеется, есть такие и в наше время. Но не велика их доля в толпе, и не велик шанс того, что они окажутся поблизости. А тут чудесное преображение: все в твоём обществе умны. Даже глупцы и злодеи, выведенные пером гения.
   – Мы взираем на мир оком художника. Выбираем из хаоса главное. Фокусируем свой взгляд на существенном, подчиняясь воле автора.
   – Мы наслаждаемся языком автора. Художественно отражающим пространство русского мышления (дух народа). Подобно молодому соловью слушаем искусного.
   – Мы гармонизируем своё душевное устроение, читая художественную прозу, стихи (молитвы).
   – Мы выносим систему координат за границу своего временного и пространственного бытия. Укрупняем своё мышление осознанием сопричастности судьбам предшествующих поколений и сочетаем свою жизнь с философским, нравственным и историческим опытом народа.
    – Мы выбираем нравственные ориентиры для соизмерения своих поступков с ними.
    – Мы контрабандно получаем закваску нравственных и философских понятий, выходящих за пределы рамок, установленных режимом, в котором взращивается текущее поколение. Так первые глубокие понятия о православных ценностях при богоборческом социализме черпались из книг Толстого, Достоевского, Пушкина.
    – Мы имеем возможность сформулировать себя. Самоидентифицируемся как личность и народ.



       Литература или история? Интегральное и дифференциальное сознание личности

    Литература кроме личностной (дифференциальной) несёт ещё одну функцию. – Интегральную, историческую. Историческое содержание может включаться в художественное произведение на уровне бытописания, как это происходит в рассказах Чехова, Лескова, Пушкина, даже в сказках Андерсена. Либо в более активной форме при описании переломных масштабных событий, входящих в фактографическую ткань повествования: в “Полтаве”, “Капитанской дочке”, “Войне и мире”, “ВасилииТёркине”.
    Литература является и способом самоидентификации. Кто мы? Откуда мы идём? И куда?
    Мы не можем понять, что будет с нами завтра, не осознав того, что было с нами вчера. Сегодня мы видим невнятно. Сегодня нас больше касается в бытовом, материальном смысле, нежели в философском. О сегодня мы скорее догадываемся, чем понимаем его.
     Отыскать логику в прихотливых ходах русской новейшей истории можно лишь зная национальный код души русского народа. Внешне мягкой, пластичной, открытой для всего иноземного, и в то же время таинственной общности людей, расселившихся на огромном пространстве, но сохраняющей корневое духовно-нравственное подобие. Единый генетический код народа. Безграничная ширь пространства, многовековой крестьянский труд на земле, непрестанные военные схватки с завоевателями, и православный уклад жизни, освящающий и возводящий к небу любое бытовое событие, влились и преобразовались в русском человеке. Проявившись в национальном характере сочетанием несочетаемых крайностей, как типовых черт народа. Здесь и великодушие, вплоть до самоотвержения, и жестокость; смирение и властность, аскетизм религиозности и отчаянное безбожие; непрестанный труд величайшего созидателя и гульба грозного либо бесшабашного разрушителя. Удальская бескрайность личностных проявлений мировоззрений и характеров, составляющих физиономию народа, понятна нам, она вписывается в философию нашей национальной общности и оправдывается нашим знанием себя, как народа. Нашим являются страстность и крайность, неистовство собственной правды, несмиряемая широта. Не нашим является только среднесть.
     По мере удаления от исторического события теряются детали и подробности, хитросплетения воль, породивших его. Воспоминания превращаются в схемы. Схемы понимать проще. Время обнажает последствия непонятых исторических вихрей. И на этих последствиях, как на скалах, терпят крушения корабли потомков. Мы уже явно подрываемся на минах, заложенных нашей историей. Мы воочию видим её последствия. Но продолжаем её не знать.
    Самой загадочной и таинственной, и поныне значительным образом скрытой от взора современников, является ближайшая пограничная к нашим дням история России последних 50-100 лет. То наше славное вчера, которое переросло в нестерпимое для многих сегодня.
    Теперь это “вчера” русского народа во всём своём кровавом величии вырастает на наших глазах.
    Мы любим цитаты. Как и подобает сентиментальным злодеям, перетряхиваем клише старинных философско-нравственных рядов, наслаждаясь добротным звоном знакомых истин: “слеза ребёнка – счастье человечества”. Есть ещё одно подходящее наименование из псалтири – “кровавые слёзы”. Это тоже о приграничной к нам истории. Сколько было пролито этих кровавых слёз маленькими и великими людьми, за глиняный горшок всеобщего счастья человечества. Впрочем, все великие по существу маленькие.



          История России XX века – вселенная, отражённая в капле человеческой жизни

    Двадцатый век в России прогнал с такой силой и скоростью историю сквозь жизнь индивидуума, что описание жизни практически любого рядового гражданина является характернейшим историческим документом. Независимо от того, на какой стороне баррикад он находился.
    Деформация исторического и временного пространства привела к эффекту усиления масштаба личности. Степени влияния того или иного поведения индивидуума на жизнь окружающих людей. Трус или злодей, способен был многократно усилить своё личное ничтожество неизгладимыми преступлениями против многих людей и даже поколений. И в то же время самоотверженный и порядочный человек порой мог облегчить чью-то участь, и даже спасти жизнь.
     Замена фундаментальных нравственных шкал идеологическими схемами общественной целесообразности локального временного употребления привела к смещению личностных ориентиров. К причудливой композиции одновременно существующих многих локальных правд. О каменные стены исторической справедливости разбивались нравственно и физически целые сословия (пласты) народа. Исторический процесс воплотился в идеологически упорядоченный хаос. Перестройка сознания, уклада, духа народа и одновременное уничтожение, созидание и передел материальных ценностей страны  захватила столетие. Страна опрокинулась в Великую Русскую смуту XX века.
     Реальные мотивы, масштабы происходящего и исторические последствия стали видны позднее. Итоги, и далеко не окончательные, подводятся в наше время. До этого было неясно. Как в старинной побасёнке: “И медведь ревёт, и корова ревёт. А кто кого дерёт – никто не разберёт”.



              Гипноз антипода. Созидание уничтожения

    Было время, когда историей и участием в ней можно было гордиться. Настало время, когда от истории надлежало прятаться.
     Стереотип привычных общественных и нравственных категорий оказался разрушенным. Государство объявило ложными понятия: сословие, уклад, традиция. Деформировались общественные опоры нравственных устоев и следующих из них человеческих отношений и обычаев. Произошёл исторический переворот понятий. Замещение сознания обывателя извне. Установилась система перевёрнутых предпочтений. Родовитость, изобретательность, трудолюбие, рачительность, основы даже не богатства, а крестьянской домовитости – объявляются преступными. И истребляются морально и физически.
      В стационарной государственной системе индивидуум может перемещаться внутри классовой системы социума по личностным мотивам. В возмущённом государстве для огромной доли народа перемещение происходит вопреки воли личности. Насилие захватывает всю внешнюю видимую жизнь человека. Проявления насилия многогранны. Они меняются и совершенствуются при  развитии системы.  Согласовываясь с историческим моментом. Мера воздействия на частного человека может быть произвольна и простираться вплоть до лишения жизни. Постулируемые равенство, свобода, возможность скоростной карьерной самореализации молодых поколений с новым менталитетом идут рука об руку с подавлением и уничтожением бывших специалистов и людей. Для упрощения маркировки неугодных режиму изобретен целый набор мет. Невзирая на личностное своеобразие индивидуума, ставится штамп социальной неблагонадёжности: “лишенец”, “кулак”, “попутчик”, “враг народа”. И это клеймо перечёркивает всю жизнь человека в обществе.
     Сохранение устойчивости государства во времени опирается на  идеологию антипода идей. Каждые пять лет создаётся новое течение уничтожения пласта народа, класса, обречённого на заклание. Государство пребывает в экстазе непрерывной внутренней борьбы. Созидание одного происходит на основе уничтожения другого. НЭП – борьба с НЭПом. Борьба с вредителями. Раскулачивание. Выселение крестьянства в Сибирь и на север. Коллективизация. Чистки. Борьба с врагами народа. Стахановское движение.
     Иерархия классов и социальных слоёв – замещается антиподом. Рабочий объявляется главнее инженера. Лентяй в деревне – славнее, умнее, нравственнее зажиточного крестьянина. Дворянин – синоним преступника. Безбожник умнее верующего. Предатель отца – национальный герой, образец для подражания.
     Государственная система стала превращаться в маятниковую. В систему с нарастающими колебаниями. При которой машина идёт вразнос. Одновременно наращивалась мощь маховика подавления. Даже правовые нормы выворачивались наизнанку. Генеральный прокурор Вышинский провозгласил, что для вынесения приговора улики вовсе не обязательны. Достаточно признания самого обвиняемого. Новый взгляд на правосудие был укреплён введением пыток при допросах.
    Экстаз победителей реял над страной идеологическим флагом, запечатленным в печатном слове.
    В любом естественном явлении, даже катастрофическом, есть свой закон. Закон зарождения, развития, протекания, угасания. По своему закону бушует море, по своему закону пожирает дом пожар, по своему закону сходит с гор ледник. И, значит, зная закон, можно сопротивляться, можно что-то предугадать, от чего-то уклониться, в какой-то мере уменьшить жертвы.
    Государственные потрясения и перевороты также имеют свои законы. Нравственные. Эти законы, действуя внутри социума, имеют внешний объективный характер. Можно не знать эти законы, но нельзя уклониться от их действия. Нравственные законы жизни человечества сформулированы в религии. Именно потому все революционеры с особой яростью ведут борьбу с Богом. Высший смысл им мешает.
    Религия в идеальной перспективе сосредоточена в Боге. В знании Бога и знаниях о Боге. В свидетельстве Его предвечного событиям всему мирозданию. В практическом приложении религия фокусируется на отношении Бог – человек. Она устремляет человека к Богу. Бог – есть нравственная асимптота. Развитие должно быть направлено к богочеловеку, но не к антиподу – человекобогу. Бытоустроители революционеры мыслят категорией человекобога.



        Литература как инструмент мифотворчества. Табуированная литература.

    Литература, являясь продуктом человеческой мысли, следует за изменениями внешней и внутренней жизни общества. Как плод фантазии людей, принадлежащих той или иной интеллектуальной и политической группе, она отражает их взгляды. Государственная система мониторинга идеологических установок выставляла писателем в зависимости от степени их лояльности и полезности режиму знак качества либо печать врага. Причём, порой критерии оценок были весьма размытыми. Так, первый ценитель поэзии молодого А.Т.Твардовского смоленский критик А.В. Македонов был сослан в лагерь в 1937 году. Одним из обвинений стало “всяческое расхваливание «Страны Муравии», содержащей контрреволюционную клевету на коллективизацию”.  Сам же Твардовский без экзамена принят в Литературный институт. Эту сторону профессии писателя познал “на своей шкуре” и сформулировал М.М. Зощенко в 1958 году: “Литература – производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил”.
     Вымороченными и выщелоченными большей частью оказывались творения социалистического реализма. В них были официозные, допущенные цензурой атрибуты времени, но масштаба времени не было. Был отсвет, отголосок времени, эхо, отражённое от партийной трибуны. Фанерные декорации с намалёванными на кумаче лозунгами. Вместо бурного житейского моря – аквариум со стеклянными рыбками в дистиллированной воде.
     Русскую литературу отличала тонкая реакция на страдание человека. Маленького и бесконечного в существе. Новая порода, выведенная и выкормленная властью – государственная профильтрованная партией художественная литература умудрялась не услыхать каторжно-тюремного архипелага страны. Гангрены, сосредоточенной и заточённой на окраинах державы, почти не видимой из центра, укрываемой от народа тысячекилометровыми далями, колючей проволокой и сторожевыми вышками. Но это тридевятое царство - тридесятое государство своим смердящим ржавым дыханием пронизывало и отравляло воздух как прилагерных посёлков, так и столиц.  “И ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград”.



                Свято место пусто не бывает

    Не сюжет, не душещипательность истории, не детективный вихрь событий, не идеологическая нацеленность и злободневность определяют силу воздействия. Способность уловить и высказать неуловимое, приотворить дверь с земли на небо составляют существо художественной литературы. Сущность – сокровенна и духоносна. Она – за пределами человеческой выгоды и пользы.
     Камертоном при определении художественной ценности произведения для советского читателя являлась русская классическая литература XIX века.
     Одной из вершин, с которой можно было заглянуть за горизонт, от которого отделяла человека великая идеологическая стена, воздвигнутая в СССР – был “Идиот” Достоевского. Для читателя с образованием, полученным при социализме, парадоксальный роман с парадоксально ведущим себя “идиотом”. Его утвердительная сила в том, что все обыкновенные герои, страстные, завихрённые грехом, те, что прозвали князя Мышкина идиотом, сталкиваясь с ним, с его нелепостью и абсурдностью, раздражаясь, насмехаясь над ним, но омытые неведомой пронзительной чистотой его детской и мудрой души, вдруг начинают говорить всерьёз, вступают в его фантастическую систему координат, подпространство нравственной истины. Обжигаются и загораются от впервые встреченной глубокой сострадательной любви.
    Роман о том, как может воздействовать на мир грешников один праведник. И жизнь становится не легче, но подлиннее. Это видит в произведении человек, не читавший Евангелие. Но знакомый с библейским текстом понимает, что “Идиот” – буквальная пропись евангельских истин, узор по канве сюжета. Неожиданность для светского читателя поступков князя Мышкина абсолютно обусловлена законами христианства.
     Выражаясь языком агитпропа, можно утверждать, что художественная литература при социализме занималась подпольной религиозной пропагандой.



                Шаг в небо

     Русская художественная классическая литература в умообразовании советских  людей занимала то место, которое могли бы занимать святоотеческие писания.
     Однажды в 90-х годах прошлого века в гостях мне довелось открыть репринтное издание Иоанна Златоустого. Весь строй речи, неторопливой, многословной, всеобнимающей, обнажающей сокровенный нравственный смысл человеческой жизни, никогда доселе не читанной и не слышанной – ошеломил. Поразило то, что этот гигантский мир десятилетиями был спрятан от русского читателя.
      Святоотеческая литература нравственного богословия наиболее близко примыкает к психологической художественной литературе. Но она почти полностью очищена от сюжета. От блестящей обёртки художественной мирской литературы, в которую принято заворачивать философские и психологические построения автора. Это некий промежуточный пласт между каноническими текстами святого писания и более приземлёнными бытовыми ситуациями жизни человека в мире. Это толкования жизненных испытаний (искушений) современного автору человека в свете Евангелия. Они омывают нашу душу ключевой водой истины.
      При чтении поучений Иоанна Златоустого, поразила мысль, что центральный вопрос великого романа Анна Каренина: быть или не быть женой двух мужей сразу, и если не быть, то какого мужа следует предпочесть, давно не является вопросом. Он полно с тончайшими нравственными нюансами канонически разрешён 1,5 тысячи лет тому назад! И более того, многие поступки совершаются нами и обсуждаются всерьёз просто из-за нашей невежественности.
      Известно, какое впечатление произвели на Н.В. Гоголя “Слова” Исаака Сирина. Гоголь утверждал, что он многое бы по-другому написал, если бы прочёл книгу святого ранее.
      В сущностном смысле святоотеческая литература более фундаментальна. Вовсе не из-за религиозного фанатизма и художественного бесчувствия люди, прикоснувшиеся и познавшие в какой-то мере писания святых отец, с безразличием перелистывают произведения беллетристов. Здесь нет высокомерия посвящённых. Просто неинтересно следить за мельтешением самолюбия. Когда мало времени – выбирают главное.
      Вы спросите, почему эта подлинная литература, будучи теперь доступной, не стала главной литературой? Она написана не для эстетического наслаждения, а для следования ей. И для большинства – “это не наша мера”.



 
                Я сам расскажу о времени и о себе

      Особой метой современного русского литературного пространства стало распространение художественно-мемуарной и документальной литературы. Наблюдается её устойчивая востребованность читателем на фоне общего спада интереса к художественной литературе. Причина снижения интереса к художественному вымыслу в усталости читателя от жизненной полуправды-полулжи, разведённой на воде фантазии автора. И в подспудной тоске по осознанию исторической правды. В недовыясненности отношений нашего поколения с ближайшей историей страны. Новые книги исторически-художественного плана расходятся значительными тиражами и передаются ближайшим знакомым по эстафете из рук в руки. Чаще они касаются некогда запрещённых или замалчиваемых областей отечественной жизни и истории. Первая волна была о тюремно-лагерном испытании народа: “Россия в концлагере” И.Л. Солоневича, “Один день Ивана Денисовича” и “Архипелаг Гулаг” А.И. Солженицына, “Колымские рассказы” В.Т. Шаламова. В более позднее, внешне более спокойное время, заявили о себе и о страдании народа писатели-деревенщики: В.Г. Распутин, В.И. Белов, Ф.А. Абрамов. Стоном прокатилось по стране эхо этих рукописных свидетельств о нашей приграничной истории.
     Вторая волна литературной истории ознаменовалась существенным изменением нравственного стержня повествования. В ней появился активный положительный герой. Многие произведения оказались связанны с жизнью церкви. Это “Несвятые святые” Тихона Шевкунова, Архимандрит Павел Груздев, “Верная Богу, Царю и Отечеству” о Анне Вырубовой, святитель Лука Войно-Ясенецкий, работы Н.М. Коняева о митрополите Иоанне Снычёве. Новый поток одновременно со скорбью о трагизме жизненных обстоятельств героев напитан мощнейшей созидательной силой. Примерами жизни нравственных титанов народа до определённого времени утаённых эпохой. О подлинном масштабе их испытаний и побед знал лишь сравнительно узкий круг друзей и собратьев по узам. Человеческие характеры высочайшей пробы, водительствуемые духом, выковывались огнём, водой и медными трубами режима. Выдумать героев такого масштаба нельзя. В такой вымысел читатель не поверит. Из нашего промозглого, пропитанного цинизмом, душевной апатией времени их поступки видятся абсолютно недостоверными. Убедительной может быть только реальность – реальность, превышающая вымысел. Достоверность в реальности. Как жизнь Христа.
     Человеку нужен серьёзный разговор. И наше ошеломляющее прошлое дало такие подлинные образцы силы физических и духовных страданий, в сравнении с которыми любая литературная фантазия автора жалка и неуместна.



                Творчество и личность

     Личность автора не может спрятаться под внешней нейтральностью повествования. Его воля живёт в выборе пути повествования, в горячем придыхании рассказчика или стеклянной объективности следователя, в фокусировании внимания на тех или иных деталях, в явных назиданиях или в описаниях природы.
     Мера личностного присутствия, она же художественная достоверность, может подыматься, как знамя: “от первого лица”. Этот клич, как право на индивидуальность художника, был брошен А.Н. Житинским против ветра времени социалистического обобщённого мышления. Незамысловатая тенденция обнажённого эгоцентризма со временем бурно разрослась, как водоросль на мелководье, и заволокла значительную часть литературного пространства.
     Оправданием такого построения художественного произведения может быть желание произвести впечатление наибольшей достоверности – “прямой удар”, либо констатация особой достоверности описываемых событий, личное свидетельство. Если “я” – не художественный приём, не имя вымышленного героя, а буквальный литературный двойник автора, достигается противоположный эффект. Композиция “вокруг себя” автоматически снижает статус написанного. Переводит его на уровень частного. Оправданием может быть либо значительность описываемых событий, либо значительность персоны автора. “Я” уместно в дневниковых заметках, предполагающих интимное чтение. Даже в исторических повествованиях, написанных с расчётом на внешнего читателя, это качество немного раздражает. Как-то обычно само собой получается, что в пёстрой толпе героев заметно выделяется “самый лучший я”. Автор весьма снисходителен к этому персонажу. Даже если порой и журит его, то с несомненной любовью в голосе. По своей нравственной конституции это тип эмоциональной женской литературы. Из широко известных книг к нему можно отнести: “Крутой маршрут” Е.С. Гинзбург, “Россия в концлагере” И.Л. Солоневича, “Архипелаг Гулаг” А.И. Солженицына, “Воспоминания и размышления” Г. К. Жукова. Читатель вцепляется с особенным ехидством в нравственные ошибки автора, просочившиеся в текст. Так, по прошествии полутора десятков лет после прочтения воспоминаний маршала Жукова, в памяти живым остался эпизод, где доблестный полководец с содроганием рассказывает о том, что однажды в пятидесяти метрах от него взорвался снаряд. И весьма хладнокровно сообщает о тысячах убитых солдат. В книгах “про себя” крупным планом взят автор, и сбивчиво с фальшивыми аккордами намечается за его спиной подмалёвка реального мира.
     Но чем больше истина, которую возвещает писатель, тем меньше заметен он сам.
     Когда в рукописи обнажается масштабная истина о человеке, а тем боле богочеловеке, то нелепым становится присутствие тени самолюбивого сочинителя. Автор должен уйти в сторону, любить лишь своих героев, забыв о своей гениальности. 
     Канонический пример – писания пророков. В них нет авторов в личностном смысле. Есть лишь их имена. Как, по сути, нет авторов Четвероевангелия. Есть текст, вне автора. Он бесконечно выше автора. Книги несут на себе личностный отпечаток, но это отпечаток – лишь угол обработки бриллианта. А сущность едина – алмаз.
     Как нет автора в писаниях Феофана Затворника, Исаака Сирина. Есть дух. Есть абсолютный слух. Есть абсолютный голос. Абсолютная чистота передачи света и тени. Гласа Божиего. Есть индивидуальная интонация, но лейтмотив един – Божественная истина. Автор лишь носитель этой истины.




                Содержание и форма

      Свойство литеры, буквы –  увеличивать. Психологический закон состоит в том, что нечто запечатленное знаком наделяется бомльшим смыслом. Подрастает в своём значении. Это может быть история о любимой собачке. Или просто каляка-маляка.  Но если слово набрано красивым шрифтом… И тем более заключено в книжку! Это уж точно неспроста. Честь и хвала талантливейшему из талантливейших, мудрейшему из мудрейших –  автору!
       Искушению печатным словом поддаются многие. И искушению сознания своей уникальности и значительности. Автор часто думает о том, что именно ему выпали какие-то особо глубокие и поучительные для всех испытания, значительные переживания. Но читая обнаруживаешь, что никаких бед, кроме однажды подгоревших котлет у героя и не было. Оттого нескончаемым потоком льётся бытовая литература о себе самом (самой). Где самоупоенный сочинитель беззастенчиво клевещет на друзей и любезную автору персону, выставляя свой круг в ложном свете.
      В художественном произведении всё более распространённым становится телеграфный стиль повествования. Очищенный от литературных излишеств: эпитетов и рассуждений – он позиционируется как бесстрастный современный язык. Причина такой мутации к простейшему чаще кроется в неумении автора думать и говорить на полнокровном языке. Но может лежать в желании приблизиться по достоверности к документальному жанру, основываясь на эффекте беспристрастности и честности.
      Хроника, фабула, простой конспект судьбы – это не художественная литература. Художник должен выбрать угол обзора, задать выдержку и экспозицию. Создать панораму, мизансцену, определить психологический тип героев. Он должен священнодействовать. Соблюсти баланс света и тени. Выстроить завязку,  интригу, кульминацию. Завершить аккорд эпилогом. Расставить акценты и знаки препинания. Выразить своё отношение прорисовкой типажей, выбрать главных и второстепенных… Наполнить нравственным содержанием повествование.
      Но формируя художественный продукт – экстракт из реальной жизни в языковой форме, создатель в то же время непременно обуживает и умельчает действительность, делает тенденциозным и ограниченным смысл. В естественном состоянии смысл бытия растворён в значительно большем объёме факторов и оттенков.
      Приближением к реальности оправдывают распространение в наше время безакцентной художественной литературы, из которой изгоняется категория нравственного ориентира и селекции писанного. Обосновывают необходимость такой мутации литературного взгляда тем, что “жизнь такова, какова она есть, и больше никакова”. Это литературные постройки с выключенным на входе миноискателем зла. В результате сначала исподволь, а потом всё более настойчиво, с сознанием собственного значения и права, туда подселяется и привольно размножается безнравственность.

 
               Разрыв исторического сознания или сохранение преемственности?

      В XX веке перед русским человеком главная задача состояла в том, как пройдя сквозь шквал преобразований, сохранить, пронести, не утратить русское самосознание, самоидентификацию. Код жизни народа. Ту крестьянскую усмешку в усы, которая не даёт потерять самообладание в любых испытаниях.
     Опыт предков влит в нас с нашей кровью. Но мы подвержены и внешним воздействиям: воспитанию, обучению, часто с элементами обмана, и даже дрессировке. Оттого все преобразователи мира, желающие сломать, искоренить, а то и взорвать традиции, опираются на юнцов с минимальной массой жизненного опыта страданий. Стабильность нравственной составляющей движения человека определяется величиной его стартового нравственного импульса. Интеллектуальной массой и скоростью движения. Если вектор движения стрелы судьбы человека запушен с мировоззрением другой эпохи, то вихрям нового времени трудно сместить нравственное самосознание и систему волепроявлений.
     Политкаторжане – славное сословие царского времени. Бескомпромиссный самозабвенный поиск истины новой благородной порывистой молодёжи. Студенты. Грезящие внешними только вчера усвоенными знаниями, но не отягчённые пониманием жизни. Проводники недостижимых истин. Идеалисты. (Не случайно так много было в их среде поповских детей.) Готовые выполнять заповеди Господни, не оглядываясь на Бога. А после ещё один шаг – без Бога. А дальше – больше – и против Бога. И через 20 лет, некогда вызванный ими сатана, укрепив своё могущество, глумился над ними в застенках НКВД.
      Интересны свидетельства Е.С. Гинзбург в “Крутом маршруте” о том, как старые большевики в тюрьмах в 37 году всё бредили идеализмом, продолжали хранить высокое знамя чести революционера и справедливости. Получая передачи, они непременно делили провиант на всех. Их сокамерники, взращённые на реалиях 20-30 годов, с усмешкой глядели на гимназический наив бестужевок. Даже убеждённые большевики послереволюционного выпуска были бомльшими реалистами, прагматиками и циниками.



             Правда частная и общая. Субъективность объективного и объективность субъективного.
              Историческая и художественная достоверность.

     Евгения Гинзбург была из когорты честных коммунистов. В её романе-мемуарах клокочет истовая правота настоящего коммуниста. Она предъявляет свой мандат правоты на всё. И на право заслуженно пользоваться Ливадией. Она видит только себя и сравнивает себя со своим кругом партноменклатуры.      Отмечая собственное нравственное превосходство в том, что в потреблении материальных благ её семья не в первых рядах. Её наметили в жертву и взяли в 1937, в год совпавший с её зрелостью – 33-летием.
     Она самозабвенно отбивается от обрушившегося обвинения. Исступлённо сражается за честное имя. Мчится из Казанской провинции в Москву. Она 16 лет врастала в систему и росла с ней: образовывалась, утверждалась, обживалась. И теперь бьётся как рыба об лёд, не понимая новой линии партии, направленной на истребление верных слуг.
     Но в диссонанс звучит голос свекрови. Настойчиво и усмешливо: “Поезжай в деревню. Ума палата, а глупости – саратовская степь”. В этой реплике не просто мудрость зрелой женщины. Это совет, данный исходя из другого масштаба исторической перспективы. Свекровь осознано застала и впитала другой мир – царскую Россию. С иной иерархией понятий и личностей. Пожилая крестьянка понимает туфту могущества и прочности положения своих детей. Она осознаёт их пугачёвскими самозванцами.
     И дальше захватил и понёс в бездну снежный обвал: тюрьма, лагерь. Сокрушающая жизнь несправедливость!.. Но не видно было никакой несправедливости в стране из окна обкома, когда несправедливость была обращена на геноцид крестьян.

     И ещё два приграничных мира: дневники, писанные в одно время, в одном городе – в Москве в 40-50 годы прошлого века. “Разрозненные страницы” Рины Зелёной и “Праведное солнце” Бориса Шергина. В первой книжке бодренькое, кокетливое, в меру самовлюблённое, осторожненькое щебетание о себе и времени. Во второй – гимн миру, и Богу, и Слову. Сложенный немощным стариком, живущем в подвале в коммунальной квартире. Голодным и нищим: Книги не издают. Денег нет. Родная архангелогородская земля далеко. Но рядом верное любящее сердце – “брамтелко”. Тоже больной и старый. Но горячо преданный человек. Они живут в святом братстве истинных поморов на уходящем в ледяную воду корабле. В нежной строгости последнего земного дня. Беда и боль. Напоенная смиренной красотой пронзительной истины. Но какое наслаждение читать эти многоцветные полнозвучные записи! Неважно, что подвальное окно тускло, не горе, что писатель слепнет, не беда, что нет обуви, а на дворе слякоть. Художник и сказитель живописует, он зрит сердечным оком сокровенную Россию и благовествует о ней.
      И проявляется тайный смысл бытия, та нематериальная правда, которая пронизывает мироздание.
      Биографическая ли это литература? – Художественная.



        Слитно или раздельно. Смещение жанров или глубинная сущность литературы?

     Главный вопрос русского человека, который должна разрешать литература, заключён в осознании  процессов, направляющих  развитие русского социума.  Литература есть некий магический кристалл, при помощи которого писатель, воплощая в произведении обстоятельства жизни выдуманных героев, одновременно привносит некое таинственное освещение всего происходящего.  Дыхание эпохальных движений социума, уловленное автором. Этот дух может быть весьма удушлив или жесток, характерным для узкого круга или тонкого среза общества, как было с героями-революционерами в “Бесах” и “Соборянах”. А может быть пафосным – главным потоком времени как в “Павке Корчагине” или “Поднятой целине”. Он может присутствовать в болезненной душевной утончённой расслабленности, некоей литературной субтильности, как это было в начале  XX века.  Изысканной болезни интеллигенции. Корень которой заключался в предчувствии конца эпохи – русского Серебряного века.

    Для читателя литература есть слух, обращённый в себя.

    В чём тайна русской истории? Истории народа веками созидавшего огромную страну – Святую Русь. Каково главное качество отдельной человеческой души – части русского народа.  Русская созидающая душа вырастает из аскетики православия.  Подтверждение этому можно отыскать в том, что огромное число известных учёных, художников, писателей – выходцы из глубоко верующих семей либо прямые потомки священников (физиолог И.П. Павлов, физик А.Д. Сахаров, математики В.И. Смирнов, В.А. Стеклов, писатели Н.В. Гоголь, М.И.Цветаева, М.А.Булгаков). Без высокого чистого настроя души невозможно войти в высокие сферы абсолютного. Невозможно понять и верно зафиксировать узнанное.
     Эта корневая тяга к идеальному и правдивому, к “жизни по правде” – к святости и чистоте веками продолжает сохраняться как стержень  русской души.
     Можно назвать инородческой литературой армаду сочинений в стиле супернеореализма, направленных на разрушение этой матрицы нравственного совершенства. Под соусом раскрепощённости и  современности нам навязывают в литературе стандарт цинизма и зла. Пытаясь внушить читателю, что зло способно принять иную художественную форму, мимикрировать в цветы. Агрессия эгоизма несвойственна русской душе. Однако, авторов, взращивающих ядовитые плоды на литературной ниве, немало. Многие из них откровенные русофобы
     Литература есть художественное средство для того, чтобы проговорить себя и понять себя. Документально подтвердить то самосознание чистоты и силы, которое таится в сокровенной глубине русского человека. Мы ещё ожидаем настоящего большого романа о новейшей русской истории. Без плаксивости и без сладострастия зла, без угодничества внешней силе, но и без самохвальства. О горестной истории великого народа. Славной и в победах, и в поражениях. А пока мы выясняем свою судьбу, свою сущность и предназначение, открывая документально-художественные записки о судьбах наших предшественников.
     В литературе наших дней наблюдается феномен растворения жанровых границ. Некоторые рассказы, появившиеся в книгах мемуарно-исторического характера, вырываются за рамки обозначенного жанра. Перекрывая и по форме, и по мощи нравственного содержания художественную литературу. К таким книгам может быть отнесены “Праведное солнце ” Б.В. Шергина, рассказы архимандрита Павла Груздева. В одном из рассказов описывается недоразумение, произошедшее в столовой в послевоенные годы. По рассеянности автор подсаживается обедать к чужому столику. Недоумевает, почему незнакомый гражданин ест суп из его комплексного обеда. Но замечания не делает. Рассудив, что, наверное, тот уж очень голоден, он, молча, принимается за второе. Гражданин, вычерпав суп, выпивает компот. Но и тут молчание не нарушается. После чего незнакомец уходит. Тогда и обнаруживает Павел Груздев свою ошибку: это он сел не за свой стол и съел чужое. А его комплексный обед стынет в стороне.
     Забавный внешне незамысловатый почти водевильный сюжет наделён мощнейшим жизнеутверждающим нравственным зарядом. Два случайно встретившихся человека, одним из которых является автор, монах, другой – рядовой гражданин ведут себя друг по отношению к другу равновелико. На высоте евангельских житимйных истин. Рассказ шутка – но раскрывает окно в недосягаемый для нынешнего “менталитета” уровень постижения бытия. Обнажая невероятную степень пронизанности бытовой жизни нравственной высотой христианской морали. И по форме изложения и по содержанию это художественная литература высочайшей пробы. Если Россия полвека тому назад была населена такими людьми, то не удивительны её свершения.
     Недавно вышла книга “Несвятые святые” Тихона Шевкунова, ставшая бестселлером. О жизни монахов Псково-Печерского монастыря в послевоенные богоборческие годы. Галерея литературных портретов. Документально-художественное свидетельство о людях во много раз превосходящих в духовном отношении своих мирских современников. К тому же типу по сути следует отнести книги о Луке Воино-Ясенецком, о митрополите Иоанне Снычёве Н. М. Коняева.  Тематически сюда же можно отнести и книги о совсем наших современниках: о  подвиге Жени Родионова и “Пасху красную”.
      Это жанр литературы с современным героем. Героем не в фигуральном смысле, а в самом высочайшем. Воплощающем величайшую степень свободы и личностного самовыражения. Право на героизмом духовного предстояния пред Богом, невзирая на конъюнктурные веянья времени. Обретением высочайшей степени человеческого достоинства. Достоинства предстояния перед Истиной.  Собственно это книги о Русской идее не в иллюзиях и фантазиях сочинителя. Но основанные на документальных примерах соизмерения жизни человека с порядком нравственных законов жизни Христа.
       Оказалось, что это очень востребованная литература. Устойчивые тиражи объясняются не любопытством к неизвестной доныне потаённой жизни церковных людей. Но неутолённой жаждой самоидентификации. Нам необходимо укрепление веры в себя. Необходимы живые примеры возможности сохранения своей философии жизни. Подтверждение сохранения духовной сути нации. Русского характера заключающего в себе сплав воли, смирения, величайшей образованности и нравственной культуры. Образованности не в смысле познаний, но в смысле глубокого усвоения нравственных истин, формирующих личностный смысл индивидуума.  В такой литературе есть и положительный герой, и русская идея, и воздух,  и перспектива развития.
       Героев этих книг выдумать нельзя. Человек не может выдумать больше того, что в нём есть самом. Таких титанов духа не мог сочинить обычный человек. А если бы и сочинил – никто бы не поверил этому. Их жизни можно предъявить современникам, опираясь только на документы.




               Часть II.        Тайнопись новейшей истории России.

     Есть история множественная – народная, социума. Есть история личностная. В личностной истории, то есть судьбе, происходит познание мира, духовной составляющей бытия; созидание своего индивидуального субмира; возврат, отдание внешнему миру индивидуумом в материальной и идеальной формах плодов, освоенных им законов. На протяжении жизни человека непрерывно длится его тренинг и экзамен. Проверка меры понимания и усвоения нравственных сущностных законов мироздания. И главного из них – любви, которая пронизывает и питает сущностный мир. Жизненные уроки, формирующие личность, бывают и светлыми и жестокими.
     Оковы беды и боли, некогда пережитые человеком, никогда не спадают с души. Даже если всё давно прошло. Тучи развеяны. Дом выстроен заново. Кровь близких не обагряет землю. Но в нематериальной материи души – в памяти всё продолжает жить. Сполох воспоминания разверзшейся однажды истины камнем лежит в ней. Добро, или, напротив, зло – невмещаемое никакими человеческими смыслами, грозно стоит за плечами. И ты понимаешь, что вся квинтэссенция смысла жизни рядом с этими огромными событиями. Здесь был преподан великий урок, и не все выдержали испытание. Кто-то будет оплакивать свою судьбу, кто-то своих товарищей. Иной презирать малодушного, иной презирать себя самого. Ход истории определяется равнодействующей совокупности воль. Результатом неравных и разнонаправленных сил.
     Кому предъявить наш счёт? Богу? – Бог всё знает сам.
     Но нужно сказать, невозможно вытерпеть великую скорбь такого знания.
Закинуть голову, и всё-всё выплакать небу . И спросить. Кто-то должен разъяснить. Зачем? За что? Для чего? Ведь если это довелось пережить, познать, взять в свою душу, идти с этой ношей дальше – то не напрасно же.
     И мы говорим… случайному встречному на поляне. Только пусть он потерпит: постоит, дослушает.
     Ты – свидетель, очевидец современник. Ты вышел из оков смерти, из кровавого места и времени, оставив там сотни братьев и сестёр. То, что ты уцелел – это не зря. Не может сердце смириться с тем, что такое может быть напрасно. Их тени стоят за тобой, они выслали тебя вперёд, чтобы не канули в небытиё их жизни. Провидением назначено было уцелеть тебе. Ты – живой свидетель. Ты – глашатай. Ты – хранитель сокровенного знания. Долг отдать это потомкам. В истории хранится код жизни народа. И если пока не время и не место говорить в полный голос, ты всё равно расскажешь суть. Расскажешь сокровенное своим детям шёпотом. И шёпот будет греметь набатом.
     Эти предания, семейные поручения, как пароль передавались и передаются от поколения к поколению. Как шифровальный ключ к страницам учебников новейшей истории. Читатель, следя за фабулой исторических построек и комментариев автора, внесёт в одиозный поток официальной истории поправки из опыта частной жизни отдельного рода. И грохот свершений умолкнет перед пронзительной истиной души маленького человека, подхваченного волной и разбитого о гранитную скалу хода истории.




       Правда: историческая или художественная? Ещё раз о времени и о себе.
                Воспоминание о народе.

     Чтобы идти вперёд, но не в бок или вспять – надо остановиться. Осмотреться. Сориентироваться по солнцу. Осознать: где мы. Необходимо выяснить отношения с нашей историей. С историей страны и историей своего рода. Правильно понять смысл ,можно лишь анализируя достоверную информацию. Человек запоминает и рассказывает то, на чём подорвалась его душа. И не удивляетесь, что о самых “всенародно справедливых” годах по прошествии времени часто услышите воспоминания жертв, раздавленных этой справедливостью.
     Вообще говоря, в воспоминаниях о себе самом таится опасность. Выставленные на всеобщее обозрение, они часто являют пример махрового дурновкусия. Чтобы как-то оправдать выбор себя как героя для всеобщего любования надо быть либо очень знаменитым, либо до такой степени глупым, что поверить, что ты так знаменит, что интересен не только своим ближайшим родственникам. Жанр воспоминаний почти всегда отдаёт литературной пошлостью. Для читателя это подобно удовольствию от потребления анчоусной селёдки “с душком”. Обычно в историях про себя – автор настаивает на том, каким я был хорошим. Или каким я был несчастным. Или каким я был умным и ловким. Есть и другая версия: какие все были вокруг злые, жестокие и т. д. А у читателя складывается порой совсем противоположное впечатление. Причина таится в том, что эгоизм читателя ударяется об эгоизм писателя.
      Иное дело – хор воспоминаний. Собранных, записанных, систематизированных другим человеком, внешним к описываемым событиям. Это уже летопись времени и русской судьбы. Трагедия индивидуума разрастается в катастрофу отечества. Подвиг солдата – в подвиг страны.
      Переломные годы истории переламывают историю вместе с людьми, оказавшимися в эти годы в ней. При разломе человека обнаруживается его нутро.





                Ничтоже бо покровенно есть, еже не открыется,
                и тайно, еже не уразумеется.
                (Лк.12)

       События прошедшего века породили новый жанр литературы – коллективную биографию народа. Это особый сплав эпической, документально-исторической и художественной литературы. С непременно стоящей над повествованием философско-нравственной составляющей. Однако она не включена дидактически в ткань повествования, Сделать выводы из изложенных фактов доверено читателю. Ярким примером такой литературы  являются работы И.А. Ивановой.
      Изольда Анатольевна Иванова более тридцати лет собирает, систематизирует и издаёт воспоминания участников военных событий 1941-1945 годов. Результат её бескорыстного и самоотверженного служения по сохранению исторической памяти народа воплотился в несколько внушительных томов. Работа продолжается и поныне, каждое переиздание дополняется новым материалом. Это сборники военных воспоминаний участников боёв Великой Отечественной войны  в Мясном Бору, в Синявино, за реку Тосна и жителей Ленинградской области, попавших в окружение. Это не историческая, не мемуарная, не документальная в строгом смысле, не художественная литература, но некий синтез всех жанров. Осознавая сущность этих книг, забываешь об авторе, но думаешь о народе, фактически написавшем их.
       Взятая отдельно биография – просто сентиментальная история. Случайный прихотливый отпечаток одной из неисчислимого многообразия судеб. Но собранные вместе, они преобразуются в нечто общее. Они в определённом смысле перерастают рамки канонического понятия художественного произведения: рассказ, роман исторический очерк, эссе. Хотя некоторые элементы этих форм им присущи. Они превращаются в многоголосый памятник. Ораторию. Гимн народу, прошедшему немыслимые испытания. Проверку на жизнестойкость. Место действия – Россия. И главный герой – народ. Полифоническая ткань образуется многими голосами частных судеб, характеров, ситуаций, собранных вместе. Людей мобилизованных бедой отечества. И составляющих в своём частном многообразии и общем единстве – народ. Русские, татарские, еврейские, азиатские характеры, сведённые судьбой воедино в одном историческом пласте времени. Мобилизованные освободить отечество.
      Глаз и слух читателя поочерёдно более пристально останавливаются на судьбе отдельного человека или фрагменте судьбы, попавшей в фокус. Одного из неисчислимой толпы. И в дивизиях, полках, батареях, и ротах – формированиях, выполняющих задание, видишь родных, живых, страдающих братьев и сестёр. Наделённых душой и плотью. Многообразный русский характер.
      Сама форма построения книг проста. Это сборники частных свидетельств людей о том, что выпало на их долю. Большая часть  текстов записана с голоса рассказчика составителем с минимальной литературной обработкой. Изложение нейтрально. Без педалирования мужества или трусости. Читатель всё сообразит сам. Нет в тексте и нарочитых литературно-философских украшательств. Смерть присутствует на каждой странице, и стоит рядом с каждой судьбой, но нет размышлений князя Болконского о небе. Это было бы нелепо. Это было бы фальшиво. Жизнь серьёзней романа, даже гениального. Истина диктует законы мужества и лаконичности.
       Простой человек просто смотрит на жизнь и смерть. Не потому что он недостаточно образован, развит. Но оттого, что он мудр.



                Мгновения, запечатлённые в вечности

     Что же остаётся после того, как хроника судеб прочитана? Кроме общей темы клокочущей беды и неимоверной цены, заплаченной народом за победу. Остаются, как бы поднимаясь над эпическим полотном, отдельные характеры, отдельные судьбы.
      Вон командир роты возглавляет отряд, выходящий из окружения в Мясном Бору. Он так молод, собран, полон сил и ответственности за людей, так жаждет жизни, что ясно – непременно выйдет. Но  риск велик. Он берёт с собой добровольцев: молодых, спортивных. Просится ещё солдат: слабак, за сорок. Командир отказывает. “Ты, отец, не сможешь, отстанешь. Погубишь всех”.  И отец встаёт на колени: “Возьми. У меня шестеро детей. Ты выйдешь. А мы здесь погибнем. Ты не простишь себе, что сделал их сиротами. Я не отстану. Я буду идти первым по снегу.” 
      Или боец, которого командир направляет поднести ещё боеприпасов.   А тот кумекает: не пойду. К тылам одному нельзя – прошьют заградотрядовцы. И бежит туда, где стреляют меньше. Вы скажете, это непатриотично. Да. Но реально.
      И день за днём возобновляемые атаки с одной и той же позиции. И каждую ночь в пристелянный немцами противотанковый ров приводят новое пополнение. Перед боем шикарный обед. Праздник для оголодавшихся бойцов. А после атака в назначенный час. Задача по команде, выскочив из траншеи, бежать на позиции врага по болотистой долине. С ружьём наперевес навстречу пулемётному огню. Если уцелеешь сегодня, пойдёшь в атаку завтра с новым живым пополнением. Такой вот штурм изо дня в день…
      И рядом с линией смерти братство врачей до изнеможения оперирующих, бессонно день и ночь спасающих раненых. И штабеля трупов на снегу в Сапёрной, издали принимаемых за поленницу. 
      И народное смирение. Верные долгу идут на фронт колонны крестьян-сибиряков. Днём под обстрелом самолёта. Четыре тысячи убитых на марше.    Без этого самоотвержения не вытянули бы войну. Долг перед отечеством генетически закодирован в народе.
      И факты фантастического массового героизма, не увенчанного наградами, оттого что бои были местного значения или военные операции неудачными. Этот нескончаемый реестр героизма противоестественного и абсурдного с точки зрения материального бытия, может быть объяснён лишь причастностью человека к сакральному духу народа. К некоей общей истине превышающей логику частной целесообразности. Эта таинственная причастность к смыслу многократно усиливает возможности слабого человека.  Как в былине об Илье Муромце. Поверженный в сражении богатырь черпает силы от земли-матушки, подымается  и одолевает врага.
      Здесь и трагедия людей, оказавшихся в плену. И несущих за то клеймо изменников родины.  Судьба танкиста-героя оставленного нашими на передовой в Синявино, принявшего на себя огонь, чудом выжившего и вернувшегося из плена калекой. Окончившего жизнь в нищете и бесславии. Лишь посмертно награда находит Героя Советского Союза.  А скольких она не нашла никогда.
       Впрочем, всё давно сформулировано народом. У кого грудь в крестах – у кого голова в кустах. Ведь если нырнуть в суть: так ли важна медаль? Это мишура. Распределённые нами (нашими знакомыми; теми, кто был рядом: нас видел, нас знает) награды. Но смерть и жизнь стоят больше.
       И грозная быль, о выползшем к своим израненном бойце.   Прервав перевязку, прямо в окопе приступил к допросу офицер «Смерша». И взбешённый такой ретивостью, младший командир пристрелил особиста. Смерть списали на вражескую “кукушку”.  Командира никто не выдал.
       Безмолвные, никем не проговорённые и никем не услышанные жизни людей, как всполохи огня, возвышаются и вопиют к небу.
       Тут и трагикомические эпизоды.
       Сибиряки идут в атаку вооружённые по недостатку винтовок трещотками на зайцев. А немец, не поняв спросоня, что к чему, бежит, перепуганный неслыханным шумом.
       Или записки о войне двух писарей  . Со своим приживчивый, укладчивым, могозаботным миром. Около войны. Бумаги, папки, архивы. Идёт война, и растут кипы. Для перевоза их уже нужна трёхтонка.
   
      Книги И.А. Ивановой – не намалёванные агитки. И события, и люди полны противоречий. Всякий человек – загадка. Немец прикармливает мальчика-окруженца хлебом с маслом.  И в этой мимолётной зарисовке – загадка. В тот час хлеб для умирающего от голода ребёнка –  средоточение жизни. И тут же абсурд. Один кусок не решает судьбу, но лишь чуть-чуть отдаляет смерть. Милость –  бессмысленна? А может, это насмешка? Кто он? Враг. Захватчик. Злодей. Да злодей, но он дал хлеб ребёнку. Для смеха или из сострадания? Нам не дано уразуметь это. Он тоже узник войны. Не принадлежащий всецело себе.
      И поражающие величием детали. Беженцы пытаются поменять в деревне вещи на продукты. И им говорят, что бесполезно, много уже таких приходило. “Лучше пройдите так попросите милостыню. Никто не откажет”.   
      И ещё один эпизод. Русский пленный поёт немецкому мальчишке-охраннику песни Шумана  . Потому что весенняя ночь в лесу. Потому что у него прекрасный голос. И потому что они – люди. Враги, но люди. А если в корне своём люди, то может быть уже не совсем враги.
     В книгах нет школьной дидактики. Плохой – хороший. Свой – чужой. Здесь есть жизнь. Есть цвет, тени и оттенки. Если бы народ жил по выхолощенным схемам, он бы не выжил.
     Ошеломляющи воспоминания о мытарствах беженцев.   Тысяч людей, оказавшихся в оккупации. В основном женщин с детьми. И почти во всех семьях по пять- шесть ребят. В момент лишившихся крова, еды. Зимой. Под обстрелами. Городские бы не смогли выжить. Но крестьянская смётка, двужильность, сродность земле, помогла не вымереть всем. В этой книге есть удивительный рассказ о крестьянине , который работает всегда. При всех обстоятельствах. У своих, под немцами…  Работает истово. Будто не понимая внешние обстоятельства. Его главный смысл – труд. Ведь если он не посеет, то уж точно и не соберёт ничего.  “Помирать собирайся –  а рожь сей”. Закваска крестьянского мировоззрения. И в этом неистребимом никакими обстоятельствами, абсурдном и даже предосудительном с точки зрения идеологических догм порыве, проявляется суть народа созидателя. Жизненный оптимизм, опирающийся на неиссякаемые труд и терпение.




                Цена победы в исторической перспективе

    Что ложится в сердце читателя по прочтении книг И.А. Ивановой?
    Свет. Свет и гордость за то, что жил такой богатырский народ в России. И что мы ему не совсем чужие.
    Но при сравнении нас сегодняшних с нами вчерашними, приходит горестная мысль о том, что произошла мутация. До войны в средней семье России было не менее 5-6 детей. Через семьдесят лет – 1,2.  Итог –  код жизни сменился на код смерти.
     Содержание слова народ состоит в том, что это историческая общность людей. Но общность  воспроизводящаяся. Народ, который не нарождается, прекращает своё бытиё. Война оказалась  демаркационной линией, отделяющей живую ткань от мёртвой.
     Великая победа, для достижения которой за ценой не постояли, оказалась начинённой гнилостным ядом антипода. Победители, салютуя победу, находились в нравственном оцепенении от понесённых жертв. Уязвлённым оказалось сердце народа. Народ воочию убедился в своей ненужности властям. Война оказалась тем ударом, после которого оползень двинулся с катастрофической скоростью.
     Человек и человеческое общество – сложная, но настраиваемая система. Наш народ слишком долго упражняли в диссонансе. Строили государство абсурда, общество антипода нравственных понятий. Ломали жизненные устои социума и сознание индивидуума. Переселяли племена. Как серпом отрезая людей от корней. Лишая их земли, тепла сердечного смысла жизни. В результате возникла многомиллионная городская смесь. Не сеющая, не жнущая, лишь потребляющая. Без корней, родовых устоев, правил общежития, исторических и родовых и сословных связей. С основным принципом отношений, состоящим в презумпции подозрительности. Чтобы создавать семью, надо быть достаточно безмятежным. Надо верить своему избраннику, своему правителю, своему государству. Надо осознавать себя человеком, способным построить дом и накормить детей. Доверие должно простираться хотя бы лет на двадцать. А там как выйдет... Мы же, если не совсем не доверяем друг другу, то доверяем  в меру своих слабых сил. Порой доверие простирается на один вечер.




                Тень истины

      Любая человеческая жизнь, являясь делом частным, в тоже время непременно сопрягается с неким, выходящим за рамки частного события, смыслом. Этим и отличается биография реального, даже самого непутёвого, живого человека от литературной фактуры жизни персонажа, синтезированного фантазией сочинителя. Лучи внешней истины проходят сквозь ткань биографии конкретного человека и запечатлевают своими контурами некий общий итог. Писатель имитирует внешнюю истину, определённым образом освещая и фильтруя описываемые события, но всегда авторский взгляд будет отражённым светом. Светом с искажённым балансом спектральных составляющих и акцентов яркости и тени. Многообразие подлинных биографий несёт в себе многократно усиленный абсолютный смысл существования человека и народа. Этот таинственный многосложный и многоударный смысл является квинтэссенцией книг-воспоминаний, собранных И.А. Ивановой.