Последний горнист на Земле

1.

- Так, что у нас здесь?
Прораб, очень подвижный, маленький, лысоватый человечек в костюме с галстуком и с ворохом бумаг в руках, стремительно подбежал к очередной гипсовой скульптуре и резко остановился перед ней. Его пёстрая свита из мужчин и женщин, кто в рабочих робах, а кто в опрятной кабинетной одежде, едва поспевавшая за ним, медленно втягивалась на тесный пятачок, расширение парковой дорожки, как хвост разжиревшей змеи.
- Это что такое, я спрашиваю? – прораб обернулся ко всем сразу. – Горнист? А по плану у нас что? Я спрашиваю, что у нас здесь по плану?
- Так ведь горнист и есть, - осторожно пробасил бригадир, огромный мужчина с красным лицом и потной шеей.
- Я вижу, что стоит горнист, - в голосе прораба зазвучали пронзительные визгливые нотки, которых так боялись все его сопровождающие. – Не слепой, поди. Я спрашиваю: а что должно тут стоять? По плану что?
- Так ведь… горнист! – повторил бригадир ещё осторожнее, будто это он был маленьким и хлипким, а прораб нависал над ним каменной глыбищей.
- А вот и нет! – торжествующе воскликнул прораб, вскинув над головой бумаги, как боевое знамя. – Женщина с веслом! Что я слепой, по-вашему? Я ясно вижу, что указано на схеме. Тут женщина с веслом должна быть. Драть! У меня послезавтра областная комиссия, а вы тут мне ералаш устраиваете, горниста с женщиной-с-веслом перемешали.
Огромный бригадир сжался, пытаясь превратиться в маленькую точку, заозирался по сторонам, не зная, что сказать, и ища поддержки. Прочая свита молчала, отводила взоры. Наконец, самая представительная женщина, неопределённого возраста, высокая и худая, в толстых очках и с пучком волос на затылке, наклонилась к прорабу и стала приговаривать негромко и размеренно:
- Никанор Иванович, наверно, мы сейчас всё-таки не совсем в том месте, про которое вы подумали. Вы, вероятно, думаете, что мы вот здесь, - она ткнула пальцем в схему. – А в действительности мы вот здесь, - ткнула в другое место. – Вот и аллея, по которой мы пришли, вон там четвёртая клумба, а вон там западная калитка. Давайте я вам немного поверну схему, чтобы было удобнее смотреть.
Она аккуратно вынула схему из рук прораба, повернула на девяносто градусов и вернула.
- Вот так будет понятнее.
Прораб молча посмотрел на схему, потом на женщину, снова на схему. И мгновенно успокоился, улыбнулся, кивнул.
- Ну, вот молодцы! – воскликнул бодро. – Горнист, как и положено по схеме. Так-так. Дайте-ка я его рассмотрю поближее… Пятен нет, сколов тоже. Белый, чистый. И на горниста похож! Как есть похож. Неплохо, неплохо. А на постаменте крепко стоит?
- Крепко, крепко! – торопливо подтвердил старший скульптор. – У него же там внутри железная арматура через всю фигуру и в постамент уходит.
- Добро. Тамара Петровна, а как с идеологической точки зрения? Соответствует?
Тамара Петровна, крошечная пожилая дама, выдвинулась вперёд и затянула тонким срывающимся голоском фразы как будто вызубренные наизусть:
- Фигура изображает горниста, мальчик примерно двенадцати лет, пионер, славянской внешности, здоровый и физически развитый, одет в рубашку с коротким рукавом, шорты, гольфы и сандалии, на шее повязан треугольный пионерский галстук, поза свободная, спокойная и уверенная, лицо чуть приподнято вверх, плечи расправлены, правая нога выставлена вперёд, левая отставлена назад, левая рука лежит на талии, правая рука держит горн у лица. Олицетворяет образ человека светлого будущего, который уже сейчас формируется в юном поколении: целеустремлённый, сильный, гармоничный, свободный от ложных сомнений и предрассудков, нацеленный на служение советскому обществу и распространение идеи коммунизма во всём мире, а также на гуманное освоение природы земли и космоса… В общем, Никанор Иванович, я считаю, соответствует.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, - Никанор Иванович уже собрался бежать дальше.
- Только…
- Что только?!
- Смущает меня немного…
- Что смущает?!!
- У него горн к губам не прижат. Расстояние между губами и горном сантиметра четыре. Не знаю, правильно ли это? Обычно у всех фигур горнистов горн прижат к губам. Но, правда, нигде это требование явно не записано.
- Ай, Тамара Петровна! – Никанор Иванович сморщился и махнул рукой. – Нет требования – значит, не важно. У нас комиссия из области послезавтра, нам ещё столько всего нужно проверить. Давайте не будем тут придираться к мелочам, а то вообще ничего не успеем.
- Как Вы скажете, Никанор Иванович, - пожала плечами Тамара Петровна. – Вам ведь парк сдавать.
- Ладно, ладно. Идём дальше.
И он стремительно двинулся по дорожке, увлекая за собой свиту.
Только один молодой человек не последовал за ним, остался перед скульптурой горниста, придирчиво разглядывая её. И старший скульптор немного отстал от остальных, похлопал юношу по плечу и сказал добродушно:
- Что, студент, можно сказать, первое боевое крещение? Душа в пятки, точно? Будет теперь твоё первое творение тут стоять, может, лет сто или даже больше. Люди будут на него смотреть, радоваться будут. Поздравляю! Всё хорошо, ты молодец. С нами можешь не ходить. Постой тут, полюбуйся, успокойся, если хочешь. А завтра как обычно жду в мастерской.
И ушёл.
А студент и горнист, творец и творение, остались вдвоём на пустой алее нового парка, одинаково молчаливые и неподвижные. 

2.

Мальчик лет одиннадцати стоял напротив гипсового горниста и смотрел на него недетским серьёзным взглядом. Как солдатик: прямой и собранный, даже навытяжку, как на посту, в синей школьной форме, даже с шевроном на рукаве, с ранцем за спиной и с алым пионерским галстуком на груди.
- Я побуду тут с тобой, ладно? – голос по-детски звонкий и не по-детски строгий. – Я хочу тебя понять.
Учителя в школе говорят, что ты из будущего. Они говорят: люди светлого будущего, лучше нас, сильнее нас, мудрее нас – такие, как Тот Горнист. Мне нравится! Только… я не очень понимаю. Как это: из будущего? Ты приехал к нам на машине времени? И где она теперь, эта машина? Она, наверно, огромная? Ты не думай, я, конечно, ещё не взрослый, это правда, но я читаю книги и знаю много всего. Я знаю: чтобы полететь в космос нужно много энергии, потому что надо пересилить притяжение земли, а потом ещё разогнаться до световых скоростей. А чтобы получилось много энергии, нужно много топлива. В общем, нужен большой корабль, куда всё это топливо уместится. А когда летишь во времени, наверно, нужно ещё больше энергии? Это же так сложно! Или не сложно?
А, может, ты сам как машина времени? Ну, то есть, может, тебе вообще не нужна никакая машина? Сколько я на тебя смотрю, ты стоишь неподвижно. Но, может, я просто не замечаю: на самом деле ты всё время движешься, только не в пространстве, а во времени? Прости, я нескладно говорю: «всё время движешься во времени». Но ты понял, о чём я, да ведь? Я читал, что можно жить в обратную сторону во времени. Может, и ты также? Появился в далёком-далёком будущем и стал двигаться в нашу сторону. Значит, ты всё знаешь, что будет там, потом. Всё видел, только нам не говоришь… Эх, как жалко, что нам ничего не говоришь! Я бы очень хотел узнать кое-что. Всего лишь кое-что – только что важно, чтобы сейчас правильно поступить, а не всякую ерунду. Но раз нельзя – то нельзя. Никому нельзя – и мне нельзя.
Мальчик переминался с ноги на ногу, но не покидал свой пост. Даже не совал руки в карманы, не подгибал колено, не сутулил плечи, как это делаю все ребятки – так и торчал прямой свечечкой. Будто и взаправду какое-то верховное командование поставило его здесь в почётный караул и строго-настрого велело стоять всегда по стойке смирно. Лишь иногда мальчик вертел головой, оглядываясь по сторонам и вслушиваясь в отдалённый шум парка.
- Эх, так странно: знать, что будет потом, - со вздохом продолжал он. - Как будто мы все идём спиной вперёд и видим по-настоящему только то, что уже случилось и стало позади, а про то, что впереди, только догадываемся по каким-то приметам или вообще не задумываемся. А ты один видишь что там. Видишь, знаешь, но никому не говоришь. Знание – это сила. Если знать, что случиться и к чему приведёт, то можно заранее приготовиться. Сделать то, что нужно, а что не нужно – не делать. Но мы не знаем, не видим и шагаем наугад-напролом. Только ранец с книжками прикрывает чуть-чуть. А люди будущего всё знают про нас: где мы споткнулись, где свернули не туда, а где вовремя обошли ловушку. Они словно где-то над нами, на каких-то вышках, и смотрят оттуда, и всё видят, всё знают, но не говорят. Но я не жалуюсь, нет! Никому нельзя – значит, и мне нельзя.
А, знаешь, я открою тебе свою тайну! Я никому про неё не говорю, не хочу, чтобы болтали раньше времени. Но тебе скажу. Уж ты-то точно никому не расскажешь, я уверен! Так вот: когда я вырасту, я буду космонавтом. И полечу в космос. Нет, ты не понял: не на Луну и не на Марс, а вообще-вообще далеко, к другим звёздам. На другую планету, где всё по-другому, но тоже есть разумные существа… Как ты думаешь, получится у меня? Будут такие ракеты? И другие разумные существа на тех планетах есть?... Прости, прости, я знаю, что ты не расскажешь. Я не буду больше спрашивать, прости. Нельзя так нельзя!
Я не знаю, какие они там, эти существа. В книжках их по-разному рисуют. Где-то они вообще как обычные люди. Где-то похожи на людей, но синие и с большущими светящимися глазами, как фары у машины. Где-то как какие-нибудь животные: медузы, например, или головастые собаки, или огромные жуки. Где-то роботы. А я думаю, что они вообще не похожи на всё, что мы видели. Я думаю, что они как разноцветные облака, воздушные шары, световые волны, и плавают прямо в космосе. Представляю, как сложно будет установить с ними контакт!
И, между прочим, тогда я тоже стану путешественником во времени. Я же знаю: в космосе и на Земле время течёт по-разному. Здесь, на Земле, быстрее, а в космосе, если летишь на околосветовых скоростях, намного медленнее. Пока я летаю, здесь, на Земле, пройдёт много веков.
А когда я вернусь – если вернусь! – вот тогда мы с тобой встретимся.
Там, в нашем будущем…

3.

- Ага, вот я тебя и нашёл!
Другой мальчик, помладше – лет восьми – выбрался из кустов. Он был тоже в школьной форме, тоже с ранцем за спиной, тоже взъерошенный, но на носу имел очки с довольно толстыми стеклами, за которыми глаза расплывались и становились чуть-чуть сумасшедшими.
- Так-так, поглядим-поглядим! – мальчик обошёл статую вокруг, пристально вглядываясь в неё, вытянув шею и поблёскивая на солнце стеклами очков. – Хм. Понятно! Теперь мне всё стало понятно… И чего это я столько времени потратил, расспрашивал его зря? Ясно, ведь, что он сам никогда не скажет, если уж решил не говорить. Надо было сразу просто проследить за ним.
Но теперь мне всё понятно. Да уж, ты удобный друг! Никогда не споришь, не говоришь всякую ерунду, не пытаешься рассказать своё, не задаёшь неправильные вопросы. Стоишь ровно и слушаешь всё подряд. Не то, что младший брат! Всё понимаешь как надо, наверно, даже киваешь незаметно. И вообще, ты весь такой красивый, крепкий, прямой. Правильный. Не то, что младший брат… Зануда, рохля и бестолочь...
Мальчик скинул ранец с плеч и шмякнул его на асфальт, а сам присел возле на бордюр, продолжая неотрывно глазеть на статую.
- Да уж, очень удобный друг. А ведь мне тоже интересно с ним разговаривать! Но я не согласен соглашаться со всем, что он говорит! Поэтому я и спорю. И что-то я не понимаю, поэтому переспрашиваю. И вообще, иногда мне просто хочется поиграть вместе. И подурачиться. Почему же нельзя иногда подурачиться? Невозможно же всегда быть умным и правильным!
Почему он всегда всё знает правильно, и всё делает правильно, а я вечно несу чушь? «Посиди тихо – Юрочка готовится к олимпиаде по физике»! «Погуляй один – Юрочка тренируется перед соревнованиями». «Не приставай к Юрочке со своими глупостями»… Всё время одно и то же! Разве это честно?
А вот я не хочу лететь в космос! Там холодно и темно. И скучно. И одиноко. Почему это все должны хотеть лететь в космос? А я вот хочу в Волшебную Страну! В Изумрудный Город! Там всегда тепло, всегда лето и всегда какие-то веселые приключения. И там не важно, какие у тебя оценки по физике и физкультуре. Там даже никто не знает, что это такое – физика и физкультура. И математика. И всё прочее. Там главное – умеешь ты дружить или нет.
Тот, кто всё время занят только собой, своими физиками-физкультурами, своими олимпиадами-соревнованиями – точно не умеет дружить. Ему самое место в космосе, где никого нет, да уж. Там точно никто не будет приставать с глупостями. Там темно, холодно, тихо, пусто. Одни только физика и математика. Да уж.
А в волшебной стране всегда радостно, потому что светит солнце, и трава зелёная. И все умеют разговаривать и дружить. Даже звери. Даже соломенное чучело и железный дровосек. И я вот всё жду, когда прилетит ураган, подхватит меня вместе с моим ранцем и унесёт туда. Ну, или, может, сейчас это как-то по-другому делается, по-современному? Те-ле-пор-та-ция какая-нибудь, а? Может, есть какая-нибудь тайная кабинка перемещения прямо под… под твоим этим вот… на котором ты стоишь… подставкой! В книжках часто тайные дверцы спрятаны под статуями. Может, ты тоже стражник? Сейчас я пригляжусь получше и найду. Сейчас…
Мальчик свалился с бордюра и стал на четвереньках ползать вокруг куба постамента.
- Сейчас… я обязательно её найду, твою тайную дверку. Обязательно! Да уж…

4.

- Идеал! Несомненно. Безупречно и идеально!
Девушка смотрела на него влюблённым взглядом.
Впрочем: какая девушка? Ей было уже немало за тридцать. Но вся её внешность была какой-то девической: сама тонкая и хрупкая, пуговка курносого носика, яблочно-округлые щёчки и золотистая россыпь веснушек по всему лицу. Короткое лёгкое пальтецо в крупную клетку, кепка огромным пузырём – поздний апрель ещё кусал утренними морозцами. Большие квадратные очки в тёмной оправе посверкивали в лучах весеннего солнца.
- Вот таким он и должен быть: идеальный юноша, который потом дозреет до настоящего мужчины! Всё нужное есть, и нет ничего лишнего. Какое лицо! Какой открытый и смелый взгляд, как гордо поднята голова, как плечи уверенно расправлены! Гармоничное тело, и крепкое, мускулистое, и живое, чувствительное, без этих омерзительных глыб, как у культуристов, которые потом превращаются в горы жира. Чувствуется и решительная воля, и тонкая, поэтичная душа.
Через плечо у девушки на длинном узком ремешке висела кожаная сумка, не дамская, похожая, скорее, на планшет. Тонкие бледные пальчики с малиновыми ноготками непрестанно теребили её: то рассеянно гладили, то дробно постукивали, то отрывали и тут же закрывали с громким щелчком металлический замочек. Когда при открытом замочке крышка сумки немного сдвигалась вверх, в тёмном пространстве под ней угадывалась пачка школьных тетрадок о восемнадцати листах, синих, зелёных и оранжевых, в прозрачных полиэтиленовых обложках.
- Где же они, эти лучшие, грядущие люди? Где же мой идеальный мужчина? Мужчина мечты. Не моей ведь только одинокой мечты, а мечты всей нашей советской страны! Ведь столько о нём говорили, пели, писали. Сейчас, правда, уже реже. А раньше – вообще без перерыва. Теперь устали. Перестали верить? Перестали ждать? Ведь мы же так старались вырастить его в наших школах… а получаются всё те же, что и раньше, даже порой ещё хуже.
Но не может быть, чтобы все заблуждались! Если все его видели – во сне, в мечте, в книге – значит, он может быть, должен быть! Если я так его жду и предчувствую. А этот даже смог его изваять.
Значит, он – правда. Но – грядущая правда. Если я не смогу родить от него, то, может, хотя бы смогу родить его? Но от кого? От кого? Разве найдётся у нынешних, ущербных, семя для идеального грядущего?

5.

- Я не понимаю. Нет, я вообще отказываюсь это понимать! Как так можно? Почему? Это же нелепо! Нелепо!
Мужчина средних лет в длинном плаще и берете нервно расхаживал по маленькой площадке перед постаментом – от края до края, от края до края. Плащ был расстёгнут, руки мужчина держал в карманах и то и дело разводил их в стороны, так что и полы плаща то расходились, то сходились – будто огромный мотылёк бился и метался под колпаком лампочки.
Мужчина разговаривал сам с собой – во всяком случае, рядом не было никого живого, только гипсовый горнист безмолвно возвышался над ним. Мужчина то невнятно бормотал себе под нос, то громко и отрывисто выкрикивал:
- Абсурд! Нелепица! Нонсенс! Как творение может быть лучше творца? Ну как? Ведь это из моей души! Моими руками! Без меня это были бы просто бочка гипса и груда стальных штырей. Уже давно заржавевших! Без меня ничего не было бы! Это я своими руками взял гипс и придал ему форму, какую увидела голова. И эта форма была внутри меня, только ещё не воплощённая. А я её воплотил! Смог! Голова смога вообразить, руки смогли сделать. Значит, я больше, чем это! Если форма была внутри меня, значит, я её вместил, значит, я больше.
Так почему же она… почему она… почему так… со мной? Говорит: я – посредственность. Говорит: нет ничего возвышенного, ничего безупречного. Говорит: такой же, как все: не сияю, не пылаю, не прозреваю… Однажды только прозрел, когда тебя делал. Тебя!
Тут мужчина резко остановился, повернулся лицом к горнисту и обличительно наставил на того указательный палец вытянутой руки.
- Тебя!
Повернул палец вверх и погрозил им.
- Тебя…
Опустил руку, опустил голову, помотал головой и снова принялся расхаживать от края до края, от края до края, хлопая огромными мотыльковыми крыльями.
- После тебя всё – посредственность. Сколько бы ни сделал таких, как ты, всё – посредственность. Ничего лучше. Ничего даже так же. Только ты. Вроде бы, те же руки, та же голова. Вроде бы, делаю всё то же. Но – больше ничего подобного. Почему так?
И она говорит: только ты, самый лучший образ, образ грядущего человека. Ты не устаёшь на работе, не бываешь раздражительным, не пьёшь пиво с приятелями, не боишься начальства. Не храпишь во сне! Всегда одинаково чистый и возвышенный, одинаково прекрасный, дерзкий, безупречный. Грядущий человек! А я… Кто я? Что я? Зачем я?...
Огромный бежевый мотылёк неприкаянно бился и метался под незримым колпаком на тесной каменной площадке…

6.

Женщина была его полной противоположностью: насколько он был бел, настолько она была черна. Его белизна была ровной, чистой, почти светящейся – её чернота была также безупречна и как будто поглощала даже сам свет подобно космической чёрной дыре. Женщина стояла прямо напротив горниста, такая же неподвижная, такая же окаменевшая, как и он, и вместе они являли великолепную скульптурную композицию, достойную похвал самого взыскательного критика.
Только три детали несколько нарушали чистоту контраста. Точнее, одна деталь, состоящая из трёх частей: лицо женщины и кисти её рук, сцепленные вместе, прижатые к подбородку. Они были белые. Гипсово-белые, такие же, как у горниста. В её черноту вкралось белое вкрапление. В его белизне не было ничего, кроме белизны.
Но вот гипсовые губы дрогнули и медленно разомкнулись.
- Так вот ты какой, - сказала женщина иссушенным как пустыня голосом. – Я тебя почти таким и представляла. Надо же, а раньше я тебя не видела. Даже и не знала, что ты тут есть такой. А он знал.
Выходит, я была совсем плохой матерью. Он ничего мне не рассказывал о своём сокровенном друге. И про свою мечту тоже. Нет, теперь я вспоминаю: он пытался говорить со мной, пытался много раз. Но мне как-то всегда было некогда, я всё думала про завал на работе, про дырки в карманах, про рассаду на огород, про билеты к морю… Я всё беспокоилась, как бы их накормить, одеть, вылечить, выучить, а вот на их мечты, на их душу времени оставалось совсем чуть-чуть. Вот Юрочка и замолчал со мной. И стал говорить с тобой.
Нет, не только с тобой. Ещё он говорил со своим дневником. Записывал в него свои мысли. Оттуда я и узнала о тебе…
А ведь его мечта исполнилась. Так и есть. Вот мы с тобой сейчас стоим здесь, в парке, на Земле, а он… он летит в космосе. К своей далёкой звезде. Он всё для этого сделал, что было возможно:…..
И вот – летит.
Только он летит… сам. Один. Без космического корабля. И без… без своего тела. Они вернулись на землю. Земля не отпустила их далеко, заставила вернуться. В дребезги. Ничего не осталось целого, всё изломалось и выгорело. Мы еле собрали его кусочки, чтобы положить их в землю, раз она так не хотела с ним разлучаться. Но эти кусочки – не Юрочка. Конечно, нет. Раньше я не верила во всё такое, а теперь верю. Эти кусочки – всего лишь его одежда. Как скафандр. Как его корабль космический. Только немного ближе к нему, роднее. Но ему даже легче без них там, где он сейчас. Там всё сделано из света – и он стал таким же. Земля забрала свою долю, а остальное достанется звёздам.
Ох. Жаль, только мне ничего не достанется. Кроме этого его ордена… зачем он мне? Повешу его над его кроватью. Или уберу в шкаф, в коробку, и вообще не хочу вспоминать.
Нет, я не жалуюсь. Я рада за него – его мечта исполнилась. Мне конечно грустно…. немного. Но ничего, я справлюсь. Пусть он летит – он этого хотел. А мы с тобой здесь постоим… и погрустим немножко. Ты ведь был его другом? Погрустишь со мной? Я оставлю тебе маленькую память о нём, хорошо? Не возражаешь?
Горнист молчал. Женщина извлекла из волос чёрную ленточку, подошла поближе к гипсовой фигуре, встала на цыпочки.
- Куда же привязать? Хорошо бы на шею, как галстук. Но она совсем не похожа на галстук. Будет выглядеть не хорошо. Будто удавка. Нет, давай лучше на руку. Вот так.
Женщина неловко негнущимися пальцами повязала чёрную ленточку на руку горниста под самое плечо, отступила на шаг назад и снова, прижав сцепленные ладони к подбородку, замерла.
- Вот так хорошо.
И действительно, теперь скульптурная композиция была завершена: ослепительно белый с вкраплением чёрного и ослепительно чёрная с белым пятном.

7.

- Приве-ет! Эт-та-снова-я-а-а!
Длинная, несуразная, лохматая фигура вывалилась из сизых сумерек к подножию белой статуи. Широкие плечи, впалая грудь, руки и голова безвольно болтаются из стороны в сторону – точно буква Т на ножках. И огромные, размером со стёкла очков глаза – два яичных желтка с кровавыми прожилками.
- Э-э-э! Скучал по мне? Да уж. Скучал, вижу. Что, Юрка-то не заходит к тебе? Забыл-забросил? Он такой. Гордый. Плевать ему на всех с этой… с орбиты. Улетел, и плевать. Кто мы такие? Букашки. Жучки такие, в дерьме копошатся… навозные. Это мы. А – он полубог. Землю ногой оттолкнул и зашагал… даж не знаю куда. Он вроде и сам толком не знает. А может, и знает. Только нам не говорит – мы ж всё равно не поймём нашими букашечьми умишками.
Да ладно, ты не тоскуй. Пошутил я. Тебя-то он не забудет. Только тебя он и не забудет! Ты ведь единственный такой тут, лучше всех. Как он – полубог. Ты не букашка, нет. Букашка – это я. Для него даж не букашка, а… какашка! Хе-хе! Это я. Да уж. От меня он только рад избавится. Забыл – и чудно. Больше места для физи-матики в голове. Хе-хе. Клёво я придумал: физи-матика. Это как раз для него. И для тебя. Ты ведь тож весь правильный, как он. Странно даж, что это я его брат, а не ты. Или я путаюсь? Это ты его брат? Вы ваще близнецы. А я… я – кто? Или что? Это я статуя? Нет, я пугало в огороде. Или статуя? Ага. Да уж! Я статуя из белого порошка!
Тут он поднял над головой руки, закатил желтки глаз под белки век и прокрутился вокруг себя, подёргиваясь то ли в неловком танце, то ли в конвульсиях. Потом резко остановился, выпучил глаза и согнулся, прижав указательный палец к губам:
- Тс-с-с! Только ты никому не говори! Это тайна. Наша с тобой. Чо?... А, я ведь тебе ещё не сказал. Ага. Да-да, скажу. А ведь я нашёл её! Чо? Ну да, ту самую тайную дверцу. Волшебную страну. Изумрудный город. Дорога в Изумрудный город вымощена… чем? Ага, не угадал. Белым порошком! Дорога в Изумрудный город вымощена белым порошком. Никаким не жёлтым кирпичом – автор ошибся. Ну, или приврал нарочно. А может, у него было что-то такое, чего я не знаю, ещё круче – и это был вроде как жёлтый кирпич. Может и так – не знаю. Но моя дорога в мой Изумрудный город вымощена именно белым порошком. Да уж, вот так вот: Изумрудный город – он у всех разный.
Чо, понял теперь? Ага. Молчишь? Завидуешь? Да уж. Вот так вот. Восхищайся и завидуй.
Да я вообще космонавт. Не хуже него. Нет, я лучше космонавт. Ему вон сто тонн железа надо, чтоб куда-то там полететь и ещё тыщу тонн керосина. Он вообще в этой куче железа какая-то дрянная фитюлька. Это муха на танке думает, что танк ради неё катается. И он тоже. А мне для полёта всего лишь несколько граммчиков и надо – они в кулачке уместятся, а дунешь сильно - и нет ничего. И я сам по космосу шагаю, без всяких там скафандров и ракет. С двух грамм на орбиту выйду, а с десяти – уж из солнечной системы улечу. То есть, уйду. По белой дороге… моей. И прямо в Изумрудный город! Да уж, ты то и не знал. Ага. Изумрудный город – самая главная цель всех космонавтов. Это созвездие такое. Самое главное. В самой середине галактики. Все другие звёзды вокруг него крутятся. Вот так вот!
Ага.
А ты и не знал.
Да уж.
Ага…

8.

Осенний парк оголился, съёжился и как будто осиротел. Красно-желтый пожар, полыхавший в кронах деревьев в сентябре, уже превратился в дым и оседал на выстывающую землю пеплом палой листвы. Всё кругом было серо, сыро, сиро. И только недалеко от западной калитки нереальным, нездешним пятном, гвоздем из другого мира, проткнувшим ткань мироздания, сияла белая фигура на постаменте.
Горнист.
Ослепительный. Безупречный. Непобедимый.
Белый.
Лишь один ярко красный кленовый листок прилип к груди слева, точно орден за победу или пылающая рана-сердце.
А у его подножия из мутного ила осеннего парка медлительной древней черепахой выбрался старик в обвисшем выцветшем плаще с поднятым воротником, в старомодном синем беретике и в полосатом шарфе, намотанном вокруг шеи. Нетвёрдой поступью, опираясь на тросточку, он плёлся вокруг статуи, зачарованно разглядывая её и непрерывно шевеля картонными губами.
- Надо же, а ты ничуть не изменился! – заговорил скрипуче. – Даже не обветшал ни сколько. Ни трещинки, ни скола, ни даже одного пятнышка. Как будто и не прошло пять десятилетий. Как будто время вообще не властно над тобой! Всё такой же гордый, всё так же тянешься куда-то ввысь, плечи расправил, поднимаешь свой горн. И всё тебе ни по чём. А я… Посмотри только, что стало со мной! Я старая тоскливая одинокая развалина. Как будто все твои трещинки и сколы достались мне. И те, что снаружи, ещё не самые страшные – гораздо хуже те, что внутри. У Дориана Грея дряхлел портрет, сохраняя его самого вечно юным и прекрасным. Почему же у нас всё наоборот? Ты, моя мечта, моё вдохновение, моя высочайшая вершина, отделился от меня и забрал всё лучшее и живое, что было во мне. А я – просто куча пыли и ржавчины, которой должен был стать ты.
Подумать только: ты забрал у меня даже любимую женщину! Ты, не способный ни говорить, ни чувствовать ни даже двинуться хоть на один миллиметр. Мёртвый камень она предпочла живой душе. Отдала всю свою любовь, которой могла бы осчастливить человека, тебе, которому ни любовь, ни вообще ничего не нужно. Ты уж точно ничего не можешь дать: ни любви, ни даже семени, от которого можно родить. Ничего, кроме своего неприступного совершенства.
Теперь я и сам верю: ты – Человек Будущего. Уже совсем скоро меня не будет… а ты останешься! И будешь стоять здесь дальше, вечная молодость, вечный порыв, даже прорыв ввысь. Может, ты увидишь его, то самое светлое будущее, безбедное, бессмертное? То Прекрасное Далёко. А я не увижу... Сколько ещё ты простоишь? Может, ты увидишь и конец всего человечества? Представляю: земля опустела, города рассыпаются в песок, ржавеет и осыпается железо, пластик трескается и облезает лохмотьями как обгоревшая на солнце кожа. Всё поросло лесом или джунглями. И только ты стоишь среди всеобщего запустения, последний горнист на Земле. Всё такой же гордый, всё такой же сияющий, всё так же подносящий горн к губам…
После этих слов старик вытянул голову на морщинистой шее, будто из черепашьего панциря, уставился на статую, прищурившись подслеповато.
- Постой, - пробормотал медленно. – Постой-постой. А ты что, и правда, подносишь его? Я же помню… когда я тебя делал, между мундштуком горна и твоими губами проходили три моих пальца… а теперь…
Он внезапно взвился, наскочил на статую, как драчливый петух, ухватился одной рукой за гипсовую ногу, а другую руку из последней своей немощи потянул вверх. Рука старчески дрожала. Два пальца на ней торчали, остальные прижались к ладони. Простояв так не дольше двух секунд, старик также резко опал, отшатнулся назад, покачнулся на ослабевших ногах и с трудом поймал равновесие, сгорбившись, понурясь, опершись всем телом на трость.
- Так и есть… глазомер пока… не подводит… – забормотал, чуть отдышавшись. – Только два! Конечно, мои пальцы растолстели, но не на столько! Ты что же, и правда, движешься? Ты, правда, собираешься заиграть, только готовишься к этому десятки лет? Ты живёшь на других скоростях, твоя жизнь измеряется веками и тысячелетиями, и ты вовсе не замечаешь наше мельтешение, потому что мы для тебя настолько короткие вспышки, что твои чувства не способны их распознать. Ты существуешь в другом, соседнем, замедленном потоке времени.
И однажды ты заиграешь?
Что тогда случится?
Что тогда?
Что?
Одно ясно: я этого уже не узнаю…

9.

То был как будто самый обычный день – очередной в многомиллиардной веренице дней человечества. Никого не было на заросшей, обветшавшей дорожке старого парка. Только растрёпанный воробей усердно выковыривал клювом подсолнуховые семечки, заметённые в маленькую трещинку у подножия постамента. И гипсовый горнист, удивительно белый, фантастически чистый, нереально целый, был таким же семечком, затерявшимся в трещинке-дорожке заброшенного парка.
Некому было увидеть, как губы горниста, наконец, соединились с мундштуком горна.
И некому было узнать, что он затрубил.
Но ухо не слышало этот горн. Его сигнал летел выше волн звука – это был сверхзвуковой сигнал.
И это был неслышимый горн.
Расплывчатая фигура как будто состоящая из чистого света, облачённая в свет как в скафандр, встала рядом с горнистом на кубе воздуха как на постаменте. Полная силы и свободы, уже твёрдо знающая, что будет потом – Прекрасное Далёко в человечьем облике.
Следом за ней стали прямо из-за воздушного занавеса появляться и другие.
Длинная и тощая буква Т, объятая мерцающим, призрачным пламенем, которое мгновение казалось прекрасным и изумрудным, но тут же становилось болезненно-ядовитым, желтовато-зеленоватым. Фигура непрестанно дрожала, конвульсивно вздрагивала, корчилась в своём изумрудно-ядовитом облачении.
Чёрная плакальщица, как сама мать-земля, скорбящая уже не по одному сыночку, раздавленному притяжением её любви, но по всем, кто споткнулся или свернул не туда.
Усталый мастер в тяжёлом черепашьем панцире своего каменного мастерства.
Вечная девица с квадратными стеклянными щитами на каждом глазу.
И тот, кто когда-то считал себя прорабом,
И тот, кто когда-то считал себя бригадиром.
И та, кто когда-то считала, что знает всё о Прекрасном Далёко и его обитателях.
Ещё.
Ещё, ещё и ещё.
И они слышали.
Они ждали этого горна так долго, кто-то с надеждой, а кто-то с ужасом.
И они его слышали.
Труби, Гавриил, труби!

Непобедимый безупречный белый горнист могучим сверхзвуковым сигналом неслышимого горна объявил последний день человечества на этой Земле…