220 шагов

   Я  очень  хорошо   помню  Красную  площадь.
   НЕ  помню  стихов  Евгения  Евтушенко  об  этой  площади. Помнится.  что  они  назывались, кажется,  «220  шагов».  И  напечатаны  были  в  «Правде»,  кажется,  по  случаю смерти    Иосифа  Виссарионовича  Сталина.  Об  этом  возможно  уже  не  помнит
и  сам  Евтушенко,  но  стихи  были  и  почти  точно  от  Евгения  Евтушенко,  поэта  более,  чем  известного  к  концу  пятидесятых  прошлого  столетия  и  равного  среди  равных  своим  друзьям  и  критикам,  которые  как и  сам  поэт  были  молоды  и  дерзки. Кто  из  них  был  более  дерзок,  я,  конечно,  знать  не  мог.  Да  и  никто  в  стране  этого  не  знал.
Знали  одно,  что  эта  компания  инакомыслящих,  почти  диссидентов.  Конфликтует  со  всем  и со  всеми,  кто  не  любит  Запад,  кто  не  любит  западную  моду  и  западные  кинофильмы,  кто  не  курит  иностранные  сигареты,  и   не  пьёт  виски,  но  зато польские  фильмы  и  болгарские  сигареты  и  русская  водка,  в  другом  случае  портвейн 777  -  верх  патриотической  развращённости  какого  нибудь  студента  из  МГУ, отчисленного  за  падение   социалистических  нравов  с  последнего  курса  обучения.
    Так  «220 шагов»  я  слышу  как  читал  их  Е.Евтушенко  и  не  боюсь  ошибится.  Его  голос, его  голос.  От  Спасской  башни   до  Мавзолея расстояние  в  220  шагов,  как  говорит  поэт. В  нашей  паре  с  Сашей  Скрибуновым было  всегда  чуть  меньше,  но  никогда  ровно  220.  Так же  и  в  других  парах  -  или  чуть  больше  или  чуть  меньше.
Но  кто  то  эту  цифру  назвал  и  назвал  правильно. Маленькой  ошибкой  можно  пренебречь.  220  -  это  ориентир  из  53  года,  а  может  ещё  раньше  -  из  двадцатых  годов,  вдруг  зачёркнутый  по  чьей  то  чёрной  воле. Безвластно,  но  по  воле. Как  это?
    Бьют  куранты.  Я  близко  к  воротам  Спасской  башни,  начинаю  идти.  Нам  с  Сашей
Скрибуновым  на  весь  путь  отведено  менее  трёх  минут. Поэт  мог  бы  этот  скорбный
и  величественный  путь  назвать  «три  минуты»  и  так же  был  бы  точен.  220  шагов  и  3  минуты  находятся  в  этом  случае  в  сопряжении:  220  шагов  исчисляются  по  выходу  из  Спасской  башни,   начало  от  14  корпуса   под  курантами  -  не  засчитывается. Мы  смотрим  на  часы  снизу  и  только нам  известно  -  время  пошло,  так  как  стрелки  не  дают  точности,  их  положение  на  нашем  предчувствии. Переступаю  через  бордюр  и  словно  идём.  Я  помню  как  записывался  наш  шаг. Утром,  в  сухую  погоду,  в  безмолвии  площади  -  к  этому  готовились  не  один  день  и  были  перепробованы  не  одна  пара. У  кинематографистов  прошла  наша  запись  и  мы   с  Сашей  были  безмерно   рады  и  горды  как  герои. А  сейчас  я  шёл  и  видел  перед  собой  своего  напарника  и  через  его  плечо  дядю  Мишу  -  милиционера,  уже  приготовившего  для  нас  подход  к  Мавзолею   у  его  калитки,  где  особо  кучно  размещается  народ  посмотреть  легендарную  смену  караула.
     В  реальности  подхожу  к  калитке,  тихо  почти  крадучись.  Народу  почти  никого,  дяди  Миши  нет,  говорят,  что  умер  милиционер  как   сняли  караул.  Осматриваюсь,  ищу  перемен.  И  не нахожу.  Всё  так  же   лежит  резиновая  рифлёная  дорожка  от  калитки  к   незаметно  приоткрытым   дверям, нет  ковриков  под  ноги  часовым,  нет   сигнализации  на  шнуре  для  часового  слева.  Но  правая  дверь  Мавзолея  приоткрыта  и  там  непременно  должен  находится  дежурный  по  Мавзолею,  если  не  сам  Комендант. Всё  так же,  но  нет  часовых!
     А я  уже  на  своём  месте  -  справа и смотрю  на  Сашу:   неужели  снова  расчихается  или  неужели  снова  жары  не  выдержит  и  придётся  вызывать  офицера  и  приводить Сашу  в  порядок.  Через  две – три  минуты  Саша  в  порядке:  умылся,  что  то  понюхал что   дал  офицер  и  никто даже  не заметил  произошедшего  на  посту  № 1.  А  из-за  ГУМа  давно  жарит   солнце,  но  ещё  полчаса  стоять.
     К  тому  же  сегодня  доступ  в  Мавзолей.  Мы  уйдём, сменившись,  допустим  Незовибатькой  -  Басаевым  и  вернёмся  сюда  через  час.  Что  бы  услышать  за  калиткой
о   нас  всякие  сказки  или  увидеть  удивлённые  лица: это  не  солдаты,  это  специально  подобранные  лица.  Редко,  но  земляки  и  землячки  узнавая  не  узнают.  Проходят  мимо.  Опускают  глаза  и  не  оглядываясь  спускаются  по  лестнице  в  глубь  траурного  зала.
     Что  бы  не  закрадывалось  что  то  нехорошее по  поводу  фамилий,  то   Басаев  -  это  ивановец,  а  Незовибатько  -  воронежец.             
      Но  в  Москве есть    одно  место,  где  мне  не  тревожно,  где  дышится  в  сердечном  спокойствии,  где  не  встретишь   холодных  или  пренебрежительных  взглядов , которые  так  и  называются  среди  знатоков,  взглядов  на  испуг;  их  таких  пугающих  не  встретишь,  когда   ранним  прохладным  утром  идёшь  от  площади  Дзержинского  (  Лубянской    площади)  по  улице  25  октября  (по  Никольской)    и  ожидаемо  выходишь  на  Красную  площадь  перед  Никольской   башней  Кремля,  едва  не  тронув  плечом здание Исторического  музея.
    Красная  площадь     с  утра   ещё  пуста.  Люди  забьют  её   с  открытием  ГУМа от  самого  слияния  площади  с  Никольской  до  громадины  Василия  Блаженного,  подмявшего  под  себя  ту  дальнюю  часть  площади,  где  под его  тяжестью  осела  земля,  образовав   спуск  к реке  Москве  и  сам  Кремль  покривился  своими  стенами   к  берегам  реки.
     В  другой  день ,  когда  не так  рано,  можно  увидеть    вереницу  людей  непрерывной  змеёй вползающее  в  Мавзолей.  Но  стоп!  Этого  уже  нет!  Уже  нет  тех  притихших  людей, которые  подходят  к  Троицкой   башне    в  Александровском  саду  и нескончаемо  идут  к  Мавзолею. Но  сей час  всё  не  так.  Я  уже  не  нахожу  того  милиционера,  к  которому  подойду  и  скажу просто,  не  ожидая  отказа:    Я  из  1005 ,  разреши  встать  в  очередь,  дружище,  я  проездом. Я  уже  не  услышу  уважительное:   давай, давай.  Всё  это  и  здесь  кончилось.
     Что  то  не  то  и  что  то  не  так.
     По  НТВ   пытались  объяснить  какие  то  странные  случаи  из  жизни  людей,  как  один  единственный  факт  их  жизни  повлиял  на  дальнейшую  жизнь   страшными  болезнями.
Вот  корреспондент  ТВ    идёт  по  Красной  площади   впереди    странного  расхристанного   человека,  который  то  ли  плачет, то  ли  воет,  подходит   к  трибунам  и  садится  на  трибунный  блок,  и  поджимая  под  себя  ноги, показывает икроножную, мышцу изъеденную  язвой.  Фамилия  его  ПОРШНЕВ,  он  уже  не  молод и , видимо,  не  уравновешен, он жалуется  на  свою  жизнь, что  болезнь  его   мучает  с  начала  шестидесятых  годов.  Я  припомнил  его  сразу,  когда  голос  его  зазвучал  за  кадром. Я   узнал  его  по  голосу.
Самый  конец  октября  1961года, Поршневу  оставалось   служить  ещё   ровно  год,  а  сейчас  ,  31 октября  1961  года,  демобилизуются  и разъезжаются  по  домам  призывники  1958  года  призыва  по  разным  городам  России.  Иваново,  Ярославль,  Кострома, Тула,  Рязань, Воронеж, Ленинград, Саратов, Куйбышев, Горький, Владимир, Свердловск, Челябинск. В  часы  и  минуты  демобилизации   Поршнев  на  службе,  на  выносе  тела  Иосифа  Виссарионовича  Сталина  из  Мавзолея  и  захоронении    его  в  могиле  за Мавзолеем  рядом  с  захоронениями  с  другими  нашими  руководителями  партии  и  Государства.  Голос  за  кадром  говорит,  что  гроб  с  телом  полководца   и  вождя  не  может опуститься  и  лечь  в  могиле  свободно  -  могила   вырыты  тесной,  то  ли  по  длине,  то  ли по ширине.  Примета  не  хорошая.  Разве  не  может  вселить  такая  примета  смуту  в  сердца  людей .  Может .  И  мы  по  этой  примете  узнаём  новое  Смутное время.
Что  делал,  какую  функцию  исполнял  при  этой  церемонии  кремлёвец  Поршнев  сказано  не  было  и  мне  нечего   что  либо  разъяснить    по этому  поводу,  да это  и  не  столь  важно  сей час.  Но  из слов  за   кадром ,  мы  знаем,  что  Поршнев  получил  от  какого  то  генерала,  присутствующего  на  церемонии  встать  на  крышку  гроба и  осадить  гроб  в  могилу  ногами  на  означенное для  генералиссимуса   место  только  что  состоявшимся  партийным  съездом.   И  Поршнев   не ослушался  генерала,  ступил  на  крышку  гроба,  произвёл  несколько  усилий  и  гроб  превозмог  могильное  сопротивление.
Кто  давал  указания   Поршневу?  Как  сказано,  это  какой  то  генерал. А если  это   генерал,  то   либо  генерал –лейтенант  Веденин (Комендант  Московског  Кремля),  либо  генерал _майор  Бурмистров  (заместитель  Коменданта  Московского  Кремля), либо  генерал -  майор  Захаров  ( начальник   9  Управления  КГБ  ). Других  генералов  в  Московском  Кремле   не  было.
И  тогда   поступок  Поршнева  вызвал  бы  у многих   кремлёвцев  осуждение, а  может  и  вызвал,  не  знаю.  Ведь  действительно,  поступок кощунственный ,  безбожный  и  пренебрежительный  к  Великому  человеку,  да  и  глумливый  над  вождём  не  по-,  человечески.         
     И  вообще   что  это  такое? Ужасные  скорбные  дни,  из  ожидания  перемен и  с  проклятиями,  со  слезами   похороны  вождя в  1953  году. И   скорое,  наспех перезахоронение  1961 года.
     Вот  она  ,  цитадель  власти.  Кто  там   в  ней?  Вожди?  Депутаты.  Всё  смешалось  и до  сих  пор  не  устоялось  в  Смуте.
     У  калитки  Мавзолея  нет  милиционера  дяди  Миши,  встречающего    и  провожающего    караул   восхищённым  взглядом.  У   дверей  Мавзолея   не  стоят  часовые, кто то лишил  почёта оставшегося  в  нём  В.И.  Ленина,  кто  то  определяет иные  ценности   советскому  человеку  -  без  Мавзолея,  без  Ленина и Сталина, без  Красного  знамени,  без  КПСС,  без  Героев  социалистического  труда,  без  этого  Мавзолея  и без  Колумбария  в  Кремлёвской  стене.  И  нет  ненужных  ковриков  под ноги    часовым  и  не  заметна  кнопка   тревожного  звонка   у  левой  двери  при  входе.  Всё  это  малозаметные   атрибуты   первого  поста   караула  №  2. Их  больше  нет  и  не  будет ,  видимо.
     Но  правая дверь  в  Мавзолей  приоткрыта    как  и  прежде.  Я  знаю ,  там  дежурный  офицер. И  всё  та же  резиновая  рифлёная  дорожка    покрывает  путь   от  калитки    до  дверей.  И  во  всё  это втиснута  пустота  и никчемность  перемен.