Гость провинциалки

Когда Марина пришла домой после практикума по неорганике, было уже темновато, а в комнате ее, окном выходящей в глухую кирпичную стену, совсем черно. Она включила свет, но лампочка была маломощная. Сняла резиновые сапожки, повесила плащ на спинку кровати, он промок насквозь.
Вдруг странное шелестение и непонятный звук, какой-то внезапный хлопок послышался ей.
– Кто здесь? – спросила она тревожно, уверенная, что никого здесь быть не может, ведь минуту назад квартира была заперта, а хозяйка, она знала, в церкви.
– Простите... – послышалось рядом.
От ужаса у нее каждая волосинка на теле встала дыбом. Она схватила со стола тяжелую пепельницу и, угрожающе качая ее на руке, выхрипнула: – Выходите!
– Не волнуйтесь! Я не хотел напугать вас, – сказал тихий, чуть вибрирующий голос у нее за спиной. Марина попятилась к двери, по-прежнему никого не видя, но по слабому колыханию воздуха чувствуя, что в комнате кто-то есть.
– Что вам нужно? Я сейчас милицию вызову! – сказала она возмущенно скороговоркой.
– Не бойтесь, ради Бога, извините меня, я сейчас уйду, – откликнулся некто, и Марина увидела, что книга, которую она, вероятно, случайно смахнула со стола, движется по гладкой половице, стоя почти вертикально и странно покачиваясь.
– Я не вор, не злоумышленник, – услышала она и затряслась мелкой стыдной дрожью, так что зубы заклацали.
– Где вы прячетесь? Вылезайте сейчас же, берите, что хотите, и уходите! – закричала она.
– Простите, я никогда не посмел бы вам помешать, но эта книга... Я не мог оторваться и не заметил, что вы пришли. Обычно я слышу ваши шаги еще на улице.
– А вы что, каждый день ко мне в комнату заходите? У вас, что, ключи есть? Вам не стыдно? – она осеклась, подумав, что этот человек ведь может подглядывать за ней, когда она одна. Однако миролюбивый тон в речи невидимого гостя как-то уже успокоил ее.
Будто бы отзываясь на ее мысли, незнакомец, то есть голос, сказал:
 – Я никогда не был нескромен, я не слежу за вами. Но этот писатель переменил мои представления о нынешнем мире. Куприн, Леонид Андреев, Д'Аннунцио, наконец, пишут гораздо смелее, физиологичнее. А тут такая откровенность и вместе с тем чистота...
Девушка подняла с пола тяжелый том Хемингуэя и положила на стол.

Марина жила в Москве уже несколько месяцев. Приехав поступать в театральное училище, уверенная, что покорит столицу, целый месяц металась между Щукинским и студией МХАТа. Выстаивала длинные очереди, чтобы попасть на прослушивание, но даже на второй тур нигде не прошла, несмотря на статность и русую косу до пояса. Возвратиться домой в свой город она не могла от стыда, что оказалась бесталанной. Поэтому наобум сдала документы в первый попавшийся институт, поселилась в общежитии для абитуриентов, сконцентрировалась и очень прилично сдала вступительные экзамены.
Увидев свою фамилию в небольшом отдельном списке на доске в институтском вестибюле, Марина обрадовалась, но потом прочла заглавие списка: «Иногородние, без предоставления общежития». Хотя ее и зачислили на факультет технологии резины, права на государственную койку у нее не было.
С трудом удалось ей снять комнату у семидесятилетней старухи Анны Ивановны. Добрая и очень набожная старушка съедала в день булку за семь копеек и пакет молока за шестнадцать. Пенсия у нее была тридцать рублей, а квартплата из-за излишков площади составляла одиннадцать. Поэтому она сдала комнату студентке за десятку в месяц. В жизнь квартирантки хозяйка не вмешивалась, о себе говорила мало, вспоминала только, что раньше дом этот был много выше. Когда они детьми сидели на окнах, то ноги на улицу свешивались. А теперь дом так врос в землю, что наружный подоконник погрузился в мусорную ряску двора.

Между тем незнакомец разговорился:
– Я думал, что именно прогресс ведет к развращению, я видел этот декаданс, эту обреченность слабого человека, но я вижу в вашей  книге другую обреченность, обреченность мужественных людей...
– Как вы сюда попали?
– Я объясню, только не бойтесь. Жил один человек в этом доме, работал телеграфистом на Пречистенке. Была война, он заболел и умер здесь, в этой комнате, но не пугайтесь, это было давно. Просто его долго не хоронили, никому не было дела, жив ли он, не догадывались, что он заболел от голода и лежит тут совсем один. Потому душа его, которая должна отлететь и расстаться с телом, задержалась в доме, не сумев, должно быть, рассчитать сорока дней. Поэтому я и вхожу сюда свободно, ведь мне не надо ключей...
– Я не верю в привидения, – сказала Марина.
– Но в душу-то вы верите? Позвольте мне дочитать эту книгу.
– Вы где читаете?
– Там, где он солгал, что любит.
– А! – они читали почти параллельно. – Как вас зовут?
– Станислав, – ответил голос, странно делая ударение на втором слоге. – Я приду так, чтобы вам не мешать.
– Нет, уж лучше мы договоримся, когда вы придете. Почитаете при мне. Я могу вам эту книгу дать с собой, только верните.
– Я не могу ее взять, ибо только в этой комнате, где прошло мое детство, где сам воздух сохранил флюиды моей жизни, я могу частью восстановить свои ощущения. Там, где обычно пребывает душа моя, так холодно, что нельзя пошевелиться, и эфир этот не вынесет такой книги и уничтожит ее...

Анна Ивановна целый день неслышно хлопотала ради поддержания благопристойности своего жилища, но это плохо удавалось. В доме, с тридцатого года назначенном на слом и уже не ремонтируемом, пахло паутиной, гнилыми полами и вареным мылом от бесконечных старухиных стирок.
У хозяйки была одна радость – скопить денег и отнести в церковь Ильи Обыденного. Она там пела в хоре. И дома иногда начинала воодушевленно распевать псалмы, что раздражало Марину и мешало заниматься.
В кухне и в каждой комнате у нее висели иконы. Большая доска с печальной Богородицей и серьезным ребенком стояла на комоде между букетами бессмертника. У младенца был такой сосредоточенный взгляд, что Марина невольно робела, когда входила к хозяйке. И теряла голос, так что глуховатая старушка по нескольку раз ее переспрашивала.
В комнате, где жила Марина, стояли деревянные сундуки с висячими замками, большой стол и никелированная, с панцирной сеткой кровать, которою старуха очень гордилась. В высоком буфете с резными дверцами и зеркальными стеклами хранилось хозяйское барахло. Свою одежду девушка вешала на гвоздь возле двери или раскладывала по стульям.
Стол был застлан красивой клеенкой, которую Анне Ивановне подарила племянница. На ней лежали Маринины учебники и стояла чугунная пепельница, оставшаяся от прежнего квартиранта. Черное литье изображало улыбающееся лицо Мефистофеля, и хозяйка сетовала сама на себя, мол, нельзя держать черта в доме, но пепельница была необходима, потому что постоялица курила. И старуха терпела этот Маринин порок, хоть и вздыхала порой: «Ох, нехорошо!». Но когда прибирала в доме и выбрасывала окурки, всегда посмеивалась, что дьяволу опять нажгли поганую рожу.
У Анны Ивановны не было врагов, но была очень критически настроенная по отношению к ней верхняя соседка Маруся. Она, бывало, негодовала до крика, что Иванна так мало берет со студентки за жилье. Ее упреки хозяйке Марина не раз слышала сквозь стенку, но обычно через день-другой после этих громогласных обличений тетя Маруся стучалась в Маринину дверь и, словно пытаясь загладить свою вину перед девчонкой, канючила: «Прости, девушка!». Как вскоре поняла квартирантка, это происходило, когда соседка собиралась на исповедь.

Теперь Марина не задерживалась в институте, не ходила с компанией в кино или в кафе «Хрустальное» после стипендии. Она бежала к себе и ждала. Станислав приходил нечасто, не каждый день. Ему, наверное, трудно было преодолевать путь из того мрака, в котором он обретался, в теплое родное жилище, где конденсат от Марининого дыхания и пар вечно кипящего старухиного чайника, давали слабую росу на оконных стеклах.
Марина чувствовала вдруг, как будто легкий ветерок трогал кончики волос, и пряди ложились локонами, и вкрадчивый румянец грел скулы.
– Здравствуйте! – слышала она, и начиналась беседа.
– Отчего вы сразу не прочтете всё до конца? – ворчала девушка.
– Я не могу, у меня не хватает сил.
Через полчаса, когда она сама пыталась учить физику, Марина не выдерживала:
– А что раньше было в этом доме?
– Когда-то, – внятно рассказывал Станислав, – здесь жила большая семья. Дедушка Заломин владел магазином на углу Всеволожского переулка и Пречистенки. Мы с матерью занимали здесь две комнаты внизу. Матушка, как я сейчас понимаю, была здесь, что называется, бедной родственницей, но по доброте дедушки мы не думали о своей бедности. Тогда на потолках здесь была лепнина, паркет вощили, а на том месте, где сейчас стоит черный сундук, была кафельная печка. Топили ее с кухни, и у нас было тепло. Потом магазин отняли. Отняли и дом. Дедушка умер, а дети его были высланы. Чужие люди населили дом, но кое-кто из дальних родственников Заломиных, имевшие другие фамилии, задержались, заняв подвальные помещения. Я тоже остался, ведь я не был прямым потомком дедушки Заломина. Анна Ивановна – свояченица моего отца, Маруся тоже мне родня, но им я не хотел бы объявляться. Несчастные старухи и так запуганы.
– А какой вы? Если есть связь между внешностью человека и его голосом, у вас черные глаза и узкий нос...
– Да, когда еще до гимназии мы с мамой ездили к родным в Полтавскую губернию, мамины сестры обо мне говорили: «Очи як чорнобривцы».
– Вы ведь сейчас просто стоите у стола, не летаете же вы? Вот я провожу рукою по воздуху, вам не больно? Я вас не задеваю ладонью?
– О, нет, когда вы рядом, теплота, исходящая от вас, придает мне такую силу... Я вспоминаю себя телеграфистом у бешено спешащего аппарата, но чаще – мальчиком в башлыке и низких сапожках... В магазине в торговом зале наверху было окошко, задернутое занавеской, – продолжал Станислав. – Если покупателей собиралось много, дедушка видел это сверху и высылал помощника, а иногда выходил к прилавку сам... Этот буфет я помню, его купили в пассаже у Мюра и Мерелиза (мама говорила: «у Мюрмерлиза»). Раньше в этой комнате днем бывало солнце, и часа в три на стеклах буфета появлялись радуги. Помню, я все ждал их, лежа вон там, в углу на оттоманке, когда был ребенком и меня заставляли спать после обеда. Часы били – и радуги появлялись... А остальная мебель не наша.
Марина верила и не верила.
– Вот что значит быть не отпетым, не похороненным по обряду! За мной ведь дьявол охотится, даже здесь! Вот он осклабился в предвкушении победы! Но при всей немощи души, ослабленной еще досмертной жизнью, у меня достает сил молитвой защищаться от сатанинских предложений.
– Какие глупости! – говорила Марина, раздавливая в пепельнице чинарик.

Подруги не узнавали Марину, так она похорошела.
Станислав сказал однажды: – В вашем присутствии я на несколько минут как бы возвращаюсь из бесплотности.
– Это молекулы воздуха колеблются интенсивнее, нагреваясь от человеческого тела. Вы чувствуете эти доли градуса, – произнесла она на это, не давая сбить себя с материалистической платформы.
– Как тепло здесь после мразного чистилища! Ах, да, вы ведь не верите в чистилище, вы православная, а я поляк, и наша вера вводит в строгую систему, где точный подсчет грехов после смерти и никакого произвола в помиловании.
– А что, разве Бог есть? – спросила Марина.

Станислав приходил теперь почти каждый день. Марина читала Хемингуэя вслух. Недоумевающей старухе объясняла:
– Зубрю, сессия на носу.
Она читала, а гость держал ее за руку у запястья – как будто браслет из травинок надевался, и, когда голос ее усиливался, он прижимал вену в том месте, где обычно считают пульс, и тогда она ощущала слабый отклик чужого сердца.
У старухи не было ванной. Приходилось греть воду на плите, ставить таз на табуретку и мыться «по частям». Перед этой процедурой Марина, смущаясь, спрашивала «Ты здесь?» и, не услышав ответа, раздевалась и поливала себя из кружки, низко наклоняясь над тазом.
– Я с ума схожу от вашей прически, – сказал ей как-то Станислав.
У Марины был заурядный «хвост», потому что на парикмахерскую не хватало денег.
– Эта золотая гладкость впереди с такими трогательными завитками над ушами... А когда я вижу вас со спины, эту лавину волос, я весь трепещу от восхищения… Ваши волосы вбирают днем солнечный свет, и потом здесь освещают вас... И я думаю, какое упоение, когда вы отстегиваете заколку и отпускаете их на свободу, можно в них спрятаться.
– Наука показала, – отвечала Марина, снижая романтический настрой, – что успех женщин с длинными волосами – из-за ассоциаций двадцатого порядка, может быть, из первобытного общества. Мужчина ценил такую жену, которая могла закутаться в собственные волосы да еще и ребенка согреть.

Теперь она летела домой, гадая, придет ли Станислав. Шептала «Милый!», только еще открывая дверь и оскальзываясь на каменных ступенях, ведущих в полуподвал.
– Рина! – звучал его голос так тихо, что можно было принять этот зов за привычное скрипение старых плах пола. А речь его она иногда не понимала, так много было в ней незнакомых польских слов, и от одних этих суффиксов кружилась голова...
– Кохана! – бредил Станислав.
Как-то он встал на колени и поцеловал подол ее платья, а руку не целовал никогда. Она спросила, почему, и он ответил: – А потому что девица!
Когда однажды она принесла цветы – белые, пахнущие водой, – он чуть слышно заплакал: – Там нет ничего, там запрещена красота!
– Как тебя спасти? – спросила Марина.
– Кто-то истинно верующий должен помолиться об упокоении.
А Марина, плача и сама себя крепко обхватывая руками, чтобы сдержать озноб, повторяла: – Люблю, люблю!
– Это невозможно, но твой жар поддерживает меня. Я уже держу книгу на весу. Я оживаю от этой книги, от твоего голоса.
Она вдруг почувствовала, как он сильно вдвинул свои пальцы между пальцами ее руки, так что они сладостно соприкасались боковыми своими поверхностями, где самая нежная кожа.
– Что с нами будет? – тревожно вопрошала Марина, которая уже знала, что ей не нужно ни замужества, ни квартиры, а только этот шепот в темноте, только это щекочущее прикосновение к ее щеке робкого юношеского дыхания.
– Не будет ничего, – отвечал Станислав, – я уйду, как только дочитаем. Так я задумал. Я не погубитель тебе.
– Нет, – твердила она, – я куплю молока, вскипячу и буду тебя поить, тебе не надо и чашку держать, только пей по глоточку. Я купила чашку в комиссионном на Арбате. Легкую фарфоровую чашку… Может быть, это даже твоя чашка, из твоего дома. У меня такое теплое шерстяное одеяло, я тебя укутаю и зажгу свечи, чтобы вспомнилось то твое счастье и душа осталась со мной.
Старухины часы взбесились и били бессчетно.
– Я приду на Пасху, – пообещал Станислав.

Весна вызвала в Марине на фоне жестокого авитаминоза предчувствие чего-то тревожно-неотвратимого. Все дымы большого города поглотила небесная синева. Как писали в учебнике и как сама Марина отвечала на коллоквиуме, цвет неба подтверждал молекулярное строение воздуха, но почему он это подтверждал, не шло в ум, просто рисовалось в воображении месиво голубых веселых амеб.
– Анна Ивановна, – обратилась она к старухе, – будете в церкви, поставьте свечку.
– За кого это? О здравии или за упокой?
– За моего знакомого, – сказала квартирантка, да тут же и передумала. – Нет, не надо. А когда Пасха?

После субботних лабораторных занятий по органическому синтезу Марина прибежала из института и, сорвав с себя пропахшую пиридином одежду, стояла почти нагишом посередине своего жилища. Все ее существо затаилось в метафизическом ожидании.
– Завтра! – подумала она. – Скорей бы завтра!
Она слышала, как хозяйка ходит по квартире, шаркая заплатанными валенками и напевая вполголоса. «Исцели мя, Боже, исцели, Владыко, исцели, Святый...» – разобрала Марина, входя на кухню, и увидела, что Анна Ивановна, плавно раскачиваясь и чему-то улыбаясь беззубым ртом, полощет в корыте ветхие занавески. На крашеном полу виднелись плески воды.
Окна были раскрыты настежь, и в них врывался воздух, голубой, как раствор сульфата меди, такой голубой, что Марина скорее побежала открыть и свое окно. И впервые за восемь месяцев житья у старушки увидела вдруг, как в стеклах старого буфета преломился неожиданный здесь солнечный луч, раскрасив в ярко-малиновый и зеленый цвета отдельные грани хрустальных вставок в потемневших створках.
И тут, в самый разгар старухиной уборки, странная стерильность пространства вдруг поразила девушку. А хозяйка, докрикиваясь из полуподвала до соседки, стоящей на подоконнике верхнего этажа и тоже моющей окно, громко рассказывала:
– Взяла я святой воды и окропила все углы от нечистой силы.