Живая рыба

«Живая рыба! Живая рыба!»
 Стою  перед витриной в рыбном отделе.
 Так раньше кричали на улицах: «Живая рыба! Живая рыба!»...
 Стоит могутный дядька  с  огромными  красными ручищами, на которые налипла рыбья чешуя. Лицо у него сургучное, взвяленое морским ветром и солнцем.  На голове  - крошечная круглая шапочка грубой вязки. А перед ним - огромный лоток: а в нём шевелится, дыбится, бьёт хвостом,  разевает рот - живая рыба.
 Но это было сто лет назад, в детстве.
 Сейчас на улицах торгуют  перекупщики-таджики и только корюшкой.  Страшно дорого, и рыба уже  совсем давно мёртвая: какое-то волглое рыбье месиво, она даже утратила свой знаменитый огурцовый запах и не пахнет ничем. Идёшь мимо.
 Я никогда не покупаю корюшку  у перекупщиков. Это унижает моё национальное самосознание.
Купить абрикосы и дыню у узбека - это нормально, купить у молдаванина или белоруса с фуры мешок картошки - это нормально. Но купить у таджика  корюшку? Никогда!
Так я выражаю свой протест против миграционной политики государства - не покупаю корюшку у таджиков.
Протест маленький, никому не видный, но он мой.
 
А вот сегодня в рыбном отделе увидела живую рыбу, лещей. Крупные, лежат на ледяной крошке, смертно зевают ртами, глаза подёрнуты липкой белесой мутью, чешуя крепкая, бока крепкие упругие; лежит рыба, разевает беззвучно рот, а то наберётся сил, задерёт слабо хвост, то даже вроде пытается подпрыгнуть, потом станет опять неподвижна, только рот разевает и разевает, да жабры в кровавых полукружьях топорщатся.
 Рядом стоит Дочь, смотрит на рыбу в ужасе.
- Не покупай, мама! - чуть не плача.
  Я смотрю на дочь, смотрю на рыбу. И вдруг до меня доходит, что рыба живая.
 То есть она живая совсем, и она мучается, не может дышать, смерть от удушья страшна, но все кругом равнодушны - это же рыба!
Подыхает у нас на глазах и всем плевать, никто не мчится вызывать скорую помощь.
 А вот я сейчас ткну в одну из этих живых рыб пальцем и тут же продавец на моих глазах распотрошит ей брюхо, у живой.
 Чувствую, как в животе у меня самой стало тревожно, будто это мне могут шурануть ножом в брюхо и вспороть его с холодным треском.  Что-то тошнотное стало подступать изнутри к горлу, показалось, что сию секунду меня вырвет прямо на лоток.
Дочь тем временем дёргает меня за рукав и шипит отчаянно,
 - Я её никогда есть не смогу, никогда! Она кричит ртом!
 Да, она так сильно разевает рот, что ты будто видишь этот крик, беззвучный, оттого ещё более жуткий...
 Когда-то, давным-давно, когда мы жили в Казахстане, папа однажды принёс домой живого маудзедуна.
Так в народе называли среднеазиатского угря. Именем китайского руководителя его назвали наверное за очень вредоносный характер, хитроумие, изворотливость и чрезвычайную живучесть. Выловленный маудзедун-рыба, 
мог жить без воды до двух-трёх суток, чем раздражал домохозяек; но у народа местного, нервы крепкие - потому его просто колотили по голове камнем, пока не сдохнет.
 А мы своего взяли да и выпустили в ванну, вначале наполнив её водой.
 Папа принёс рыбу с одной-единственной целью - чтобы мы её зажарили и сьели.
Рыба эта, вопреки характеру, очень вкусная: жирная, сочная и без костей.
Прожил у нас маудзедун одни сутки, потом вторые. Мы его подкармливать стали хлебом и мясом. Когда мы вечером принимали душ, то переводили рыбу временно в таз, мыли ванну, а потом, после всех, обратно запускали её плавать.
 Папа наконец спросил.
- А когда мы рыбу-то есть будем?
 Мама  ответила, - пойди сам в ванну и убей.
 Папа сходил в ванну, чего-то там долго побыл. Потом вышел.
- Да пусть ещё поплавает, жарко сегодня. Лучше арбуз поедим.
 Дни шли за днями: мы привыкли к рыбе и нам стало казаться, что и рыба привыкла к нам. В конце-концов мы же её кормили: может она это понимала. Во-всяком случае, она давала себя погладить и, клянусь, ей это нравилось!
Мне даже казалось, что когда проводишь осторожно пальцем по её голове, она там тихо беззвучно мурлычет, как подводная кошка.
 Все сто раз знают истории про кур-гусей, кроликов и кабанчиков, к которым, пока откармливают на бой, потом так привязываются, что они становятся членами семьи; а с нами такая вот история приключилась с рыбой.
 В общем мы попали, если можно так выразиться, в этико-нравственный тупик. Но в конце-концов не могла же рыба поселиться в нашей ванне навсегда.
 В ванне у нас стало пахнуть рекой.
 Мне этот запах очень нравился, а вот мама стала ворчать, что на неё уже реагируют все окрестные коты и идут за ней маршем. Мама же не может - она директор школы - ходить на работу в сопровождении дворовых котов.
 Это было резонно.
Можно было подарить рыбу соседям, но… это знать, что вот мы сейчас смотрим телевизор, а за стенкой нашу рыбу колотят по голове скалкой, потом потрошат и обваливают в муке, жарят на визжащем раскалённом хлопковом масле, потом с радостью пожирают. А ихняя вредная кошка, сперев из мусорного ведра осклизлые внутренности  нашего маудзедуна, таскает их по всему дому. 
Я смотрела на папу, смотрела на маму, в моих глазах дрожали слёзы.
 - Ну уж нет.
В выходной воскресный день папа уговорился со знакомым, и на его Жигулях они отправились на Сыр-Дарью, за тридцать километров от города, и выпустили там нашего маудзедуна обратно в реку.
Может он и до сих пор жив, или просто умер от старости, оплодотворив целую уйму мамаш. Думаю у него вполне хватило ума больше не попадаться...
 Много позже, когда я работала в геологической партии, мы стояли на берегу безвестного горного ручья; и каждое утро геологи перетягивали ручей сетью, и мы прямо руками собирали жирных сазанов  и толстолобиков.
Потом совершенно хладнокровно разделывали рыбу прямо на берегу ручья. Водитель партии, бывалый рецидивист Николаич,  научил, как убивать рыбу одним ударом ножа. Нужно было воткнуть нож прямо в место срастания головы с телом. Один точный удар ножа, рыба  мгновенно распахивала рот со звуком «кхек». Рот оставался открыт, а сама рыба тут же обмякала. Я совершенно спокойно орудовала ножом. Это было рабочее обыденное убийство рыбы, которое не вызывало во мне никаких нравственных терзаний. Хотя иногда меня пронзало, что я держу жизнь рыбы на кончике своего ножа.
 Но сегодня, поглядев на дочь, вспомнив нашего маудзедуна, я сказала ей:
 - Ладно, пошли отсюда.
 И мы ушли.                17 мая 2013.