Над полями, да над чис-ты-ми...

Литературное кафе на углу Мойки и Невского, место настолько историческое, «знаковое»,  особая ментальная  родинка на лике Петербурга, что мне казалось вполне естественным обсудить дела редакционного совета именно там, где сиживали Пушкин с Вяземским. Каково!
 То есть в самом деле литераторы, должны свои литературные дела обсуждать в бывшей кондитерской Вольфа- Беранже.
Только очень неопытный и наивный литератор мог так рассуждать, но об этом позже...
Все же, даже если ты написал пару десятков рассказов, не стоит сильно возноситься: потому что когда я пыталась объяснить редактору Альманаха, московичке, адрес, то сказала, что кафе находится на Фонтанке.
На лице ее отразилось удивление.
Но я с упорством петербурженки стала доказывать, что кафе расположено именно, на Фонтанке, следом за Каналом Грибоедова.
И тут вдруг мне стало нехорошо, потому что я вспомнила, что Фонтанка протекает совсем в другом месте, то есть не за Екатерининским каналом, а - перед ним, тогда что же протекает за каналом?
Мне стало страшно. Потому что я не могла вспомнить.
 -А что за речка у нас там течет?- спрашивала я.
Редактор смотрела на меня с загадочным выражением, но молчала.
 С этим вопросом в голове я вернулась домой и легла спать.
 Забыть название «Мойка» - это все равно что забыть собственное имя, место где ты родился, но такое со мной произошло.
 Мистическое что-то.
К счастью,  название «Мойка» совершенно спокойно заняло свое привычное место в моей голове, вместе с лучами утренней зари.
На Мойке12, жил Пушкин.  Мойку11, -дом с очень красивым в ажурной алебастровой лепнине -эркером, когда-то мне пришлось отстаивать от сноса.
На углу Мойки и Невского, в конце-концов, когда-то жила моя подруга, дочка адмирала, в большой трехкомнатной квартире, которая находилась непосредственно над бывшей кондитерской Вольфа-Беранже.
Иногда, выбираясь от подруги,  я останавливалась на мостике и глазела на уток, которые задумчиво покачивались в лоснящихся волнах.
 Мир обрел устойчивость.
Когда мы с редактором вошли в кафе, впереди нас толпилась группа азиатских туристов, перед ними паясничал кособокий человечек в зеленом фраке  с золотыми галунами и в  тусклом картонном цилиндре, маленькое узкое личико человека было обшито пушкинскими бакенбрадами.
 Пушкина представляет-ужаснулась я.
Туристы щелкались с ним в обнимку, гоготали и были страшно довольны.
Второй Пушкин, уже восковой, но тоже в зеленом фраке,  и пыльном цилиндре, сидел за круглым столиком с горящей в канделябре свечой. Восковой Пушкин смотрел на свечу. Еще бы.
Разглядывать его я постеснялась- мало ли что можно  прочесть на лице гения.
 Если бы меня так посадили на потеху публике, я бы  не стала тиражировать выражение своего лица.
Мы поднялись по витой лестнице на второй этаж, вдоль стен висели портреты классиков русской литературы.

Зал ресторана мне понравился. Глубокий затемненный.
Столы покрыты зеленым сукном, на столах бронзовые канделябры с длинной белой свечой; белые шторы присобраны, а зеленые брахатные портьеры, прихваченные золотыми снурками ,красивой драпировкой оттеняют высокие окна, которые выходят на Мойку.
 ПО правую сторону вдоль стены -длинная буфетная с тарелками, фужерами и бутылками. 
Нас провели к дальнему столику возле окна и почти рядом с роялем. Рояль старый черный полировки, Бехштейн. За роялем уже работал пианист. С безучастным лицом, на котором отпечаталось вечное презрение к человечеству, он довольно громко играл «Путников в ночи». Путники его больше напоминали бригаду бульдозеристов, прокладывающих трассу в горной местности.
На лице редактора, ВВ, появилась некоторая тревога.
Лишь бы нам дали поговорить.
Да не сомневайтесь- бодро ответила я —   Сейчас пару вещей сыграет и перерыв. Может на классику перейдет.- утешила я разволновавшегося редактора.
 Тем временем, разделавшись с «путниками», пианист принялся за попурри по стопам отечественных шлягеров. Ниже двух форте он практически не спускался.
Тут уж и я встревожилась.
Мы собрались обсудить ряд серьезных вопросов, касающихся задержки выхода третьего номера нашего Альманаха., который находился в лапах издательства вот уже четвертый месяц и и все никак не мог из них выбраться.
Переговоры с издательством в последнее время приобрели уже откровенно враждебный характер. По сути выход из такого конфликта мог быть только один- дать в рыло и громко хлопнуть дверью. Не интеллигентно, зато по существу. Но давши в рыло заранее, как же было бы получить потом свой тираж ?. Поэтому мы все вязли и вязли в переговорах.
 Тут нам принесли меню и карту вин, в тяжелых коричневых с золотым тиснением папках. Внутри, стилизованные под русский язык девятнадцатого века, с шрифтом, орнаментированным вензелями и ятями, названия блюд.
 Подошли остальные члены нашего редакционного совета.
Мы расселись вокруг круглого стола, говорить было невозможно. Фортепианные волны накатывали на нас беспрестанно.
 Он так долго будет играть?- крикнула я подошедшему официанту.
-Долго.
 - А перерыв?
- Без перерыва.
 Эта новость вогнала меня в тоску.
 Мы сгрудились вокруг стола, вкрикиваясь друг в друга.Четыре элегантные дамы.
Мы орали вокруг горевшей свечи, воткнутой в бронзовый канделябр.
Я бросала на пианиста злобные взгляды. Музыка грохотала у меня в мозгу, разрасталась там чудовищными каменными цветами.
 Лабух!
Он играл сольник. Сволочь. Как будто в большом зале филармонии. И плевал на публику. Нос его очевидно тосковал по рюмке водки. Мне захотелось ему крикнуть- Пожилой человек, а так безобразите.
 Я украдкой обернулась на зал.
 За столами сидели люди, ели из белых плоских тарелок какие-то навалы еды, пили красные вина, водку.
 Никто не пришел сюда поговорить, все пришли «выпить-закусить» , похоже — туристы. Гости, так сказать, культурной столицы.
 Они ели. Пили. Активно хлопали.
 Одни мы пришли поговорить о литературе в литературном кафе.
В это время вдруг раздвинулись портьеры возле буфетной стойки, и выпорхнувший оттуда конферансье радостно сообщил, что сейчас перед публикой выступят балерины.
 Не успел он закончить это сообщение, как оттуда же, вслед за ним, выпорхнули две упитанные, весело раскрашенные девицы в платьях, а ля Наташа Ростова, и с какими-то еще струящимися от плеч длинными отрезками тканей. Они стали взмахивать руками, кружиться между столиками, делать какие-то прыжочки вверх и вбок, оттопырив ножку. Одна нечаянно заехала  к нам в тарелку и унесла на отрезке воздушной ткани салатный лист.
 Натанцевавшись, девицы скрылись за портьерой.
 Пианист с новой силой ударил по клавишам. Он исполнил «бессаме-мучо.»
 Тут опять выскочили те же девицы, уже в восточном наряде, то есть с голыми животами,  в лифчиках с нашитыми крупными цветными стекляшками, со свечами в руках, исполнили танец живота, при этом то заводя свечи за спину, то размахивая ими в разные стороны: помятуя про салатный лист, я не сводила с них глаз, мне уже было не до разговоров.
Последний танец, который исполнили девицы, был «Цыганочка». При этом стекло на лифчиках и бедрах  сменилось монистом. Монеты верещали на бедрах, когда  девицы лихо носились между столов под знаменитое «таратара- таратара- таратарата-та» все быстрее и быстрее. Одна из девиц, видимо та, что побойчее, выдернула из-за стола худого узкоплечего  мужчину, который судорожно проглотил кусок котлеты, и пустилась с ним в пляс. Лицо мужчины выражало испуг.
После «Цыганочки» «балерины» больше не показывались.
 Мы вздохнули с облегчением, кое-как уже попривыкнув к двойному форте пианиста, соединив головы почти вплотную, мы как-то продвинулись в переговорах.
 Но тут вдруг откуда ни возьмись, появился новый человек. С длинными кудельками за ушами, бугристым испитым лицом, в мешковатом пиджаке,  будто за подкладку ему насовали камней,он обстоятельно разложил на крышке рояля ноты, полистал их, прочистил горло и взревел, как взбесившийся марал во время весеннего гона. Нас прямо подбросило на стульях.
 Он пел отвратительно, громко, без нюансировки, открытым звуком. Баритон его давно уже утратил все краски, алкоголь уже провел с ним свою уничтожительную работу, огрубил, добавил песку и пустоты. Это голос неудачи, жизненного краха, ночной коммунальной кухни со шкаликом водки и шорохом тараканов за обоями.
И тут он грянул «Над полями да над чис-ты-ми...»
Побросав недопитый кофе,  на ходу заплатив по счету, мы  бегом помчались из зала ресторана, а в спину нам неслось
«Над полями, да над чис-ты-ми...
 Спускаясь по лестнице я мельком глянула на Пушкина.
 «Наше всё» сидел, тарящась в свечу.
Сверху он показался мне каким-то горько, безнадежно согбенным, как будто сидел на чьих-то поминках.
Уж не на поминках ли, по русской культуре?
 Над полями, да над чис-ты-ми...