Совестливый человек

В середине мая металлург Маслов, так он себя называл, когда хотел подчеркнуть свою значительность, взял на три дня отпуск за свой счет и поехал к престарелой матери сажать картошку.

Мать об этом его не просила. Она вообще редко о чем-либо его просила. Только однажды уговаривала, чтобы не бросал школу, а окончил хотя бы восемь классов. Но Маслов не послушался, о чем до сих пор жалел — времени много потратил на доучивание. Пришлось уж потом, после ПТУ, наверстывать в вечерней школе. Десятилетку все ж таки вытянул, на курсах повышения квалификации еще учился. И сейчас имел высший разряд, деньги зарабатывал хорошие.

Жена Маслова работала на книжной фабрике наборщицей и тоже неплохо получала. Была у них одна дочь, семиклассница. Денег на жизнь хватало. И даже еще понемногу матери Маслова посылали. Но мать больше радовалась не деньгам, а вниманию сына и невестки. А еще больше радовалась, когда он сам навещал ее.
Ездил Маслов к матери по несколько раз в году, чаще один. Из Электростали, где жил и работал, утром приезжал в Москву, на метро добирался до Тишинского рынка, садился там в автобус и к обеду появлялся в старинном русском городе Верее, раскинувшемся по берегам реки Протвы.

Когда ездил один, то из Вереи до деревни Крутой, где жила мать, шел всегда берегом, вспоминая детство с ночными рыбалками.
В каждый приезд Маслов урывал часок, другой, чтобы порыбачить, сбить охотку и жить до следующего раза приятными воспоминаниями.
И в этот приезд Маслов намеревался сходить на Протву. Но вначале надо было посадить картошку.

Остаток первого дня Маслов потратил на приготовления да на уговоры бригадира, чтобы дал коня в помощники. Вечером спроворил себе баньку, напарился вдоволь; блаженствуя за самоваром, покалякал с матерью и с ее подружками. Старнхи посудачили, расспрашивая Маслова о семейных делах, о городской жизни.
А на утро встал с рассветом, выдул кринку козьего молока, мать козу теперь держала, за коровой тяжело ей было ходить, побежал на огород, от нетерпения поигрывая мускулами. Мать проводила его ласковым, восторженным взглядом — хорош молодец! Обликом вылитый батька, вот бы тот полюбовался, кабы не спился раньше времени...

Огородишко был небольшой, всего соток двенадцать, а под картошку отводилось шесть, так что за день вдвоем с матерью да с помощью старого мерина Руслана, легко и плавно таскавшего плуг, картошка была посажена.
Главное дело, ради которого Маслов прибыл на этот раз к матери, было сделано, а впереди еще суббота и воскресенье свободными оставались. Эти-то дни он и решил потратить в свое удовольствие, посидеть на Протве с удочкой.

С вечера Маслов напарил пшеницы, накопал красных червей в навозе, потому что считал их самой надежной наживкой. Рыболовные снасти еще с прошлой осени были в сарае: как там оставил, так и стояли всю зиму. Наказал матери разбудить пораньше.

Мать подняла его чуть свет. Маслов оделся, взял припасы, удочку и отправился на Протву. Утро было росное, прохладное, предвещавшее ведро. От реки шел туман. Пели соловьи, но уже тише и слабее, чем в начале ночи. Устали, подумал про них Маслов, красивые песни своим дролям петь непростое дело.

Расположился Маслов на старом своем месте, возле омута, где торчали почерневшие сваи, тут раньше мельница стояла. В половодье как-то снесло ее, за ненадобностью тогда не восстановили, а теперь деревенские жалели об этом — экую красоту потеряли: мельниц водяных ни одной в районе не осталось.
Екало у Маслова сердце при воспоминании о мельнице: сколько рыбы тут всякой переловил еще маленьким. Тогда Протва казалась Маслову большой и очень глубокой, редко когда до дна доныривал. И сейчас река была полноводной, но силы, как прежде, в ней уже не ощущалось.

И Маслов теперь был не тот, когда все окружающее воспринимается без сравнения, как единственное и неповторимое; шел ему сороковой год, возраст, о котором кто-то сказал «старость юности». И душа его и тело подтверждали правильность этих слов.

«Да, все течет и все меняется, но к лучшему ли? — думал Маслов. — Вот река зарастает травой. А рыба на утренней зорьке не плещется, как раньше бывало. И не видать окуневых атак на мелкую рыбешку, выпрыгивающую из воды от страха»...

С такими невеселыми мыслями Маслов размотал удочку, надел на крючок-заглотыш шустрого, извивающегося навозника, поплевал на него и забросил леску в воду.
Белый перьевой поплавок медленно поплыл. Маслов сосредоточился в ожидании поклевки. Поплавок вдруг дрогнул и утонул. Во всем теле Маслов почувствовал нарастающий трепет — это просыпался в нем рыболовный азарт. Маслов поспешно дернул удочку, выхватив из воды маленького, с чайную ложку, полосатого окунька. Переменил червя и снова закинул удочку. Вскоре поймал уклейку с нежной серебристой чешуей, которая отставала от рыбки, как незасохшая серебряная краска. Сразу еще уклейку выудил. А потом никак не мог подсечь: клевала мелочь, как ошалелая, ловко оголяя крючок. Переставил поплавок на большую глубину, делая расчет на плотву и окуня. Но вместо крупной рыбы попалось несколько голавликов чуть больше мизинца. Маслов тут же их отпустил, не губить же таких крох.

Солнце уже высоко поднялось, стало припекать, а клева настоящего, от которого бы дух захватывало, все не было.

Маслову надоело сидеть на одном месте. Он пошел вдоль берега, закидывая удочку в бочаги, где крутились стайки мелкой плотвы. Так он прошел, наверное, с полкилометра, а не поймал ни одной рыбки. Не было клева и все тут! Решил поворачивать назад, лучше с матерью побыть, чем так прохлаждаться; старуха будет рада, не такой уж он частый гость у нее. Маслов смотал удочку, червей в реку выбросил. Понаблюдал, как уклейки стали их растаскивать.

В том месте Протва делала изгиб. За изгибом начинался луг. Если пересечь его, можно сократить путь до деревни, подумал Маслов.

Выйдя на луг, он увидел темно-зеленый «газик» возле могучих ветел, выстроившихся на берегу. Рыбачить кто-то приехал. Захотелось узнать, как дела у рыбаков идут. Подошел: двое мужиков на берегу сидят, анекдоты травят, рядом бутылка валяется, скорлупки яичные белеют. Один молодой, толстомордый, со свинцовыми глазами — Маслов его первый раз видел; а тот, что постарше, знакомый был, в одной школе учились, теперь он в районном отделе милиции работал.

Маслов поздоровался, спросил:
— На что ловите, ребята?
— На просто так, — пошутил молодой. И попер на Маслова: — А ты чего тут ходишь? Если сеть где замаскировал, лучше убери — обнаружим, конфискуем и штрафанем.
— Да, брат, обижайся, не обижайся, штрафанем, ежели попадешься, — развел руками знакомый Маслова. — У нас строго на этот счет...
— Вижу, вижу ваши строгости, — ухмыльнулся Маслов, подкидывая носком сапога пустую бутылку.
— А ты, отец, не кривись, — пробасил молодой, окидывая Маслова злым взглядом.
— Тихо, тихо. Успокойся, — сказал молодому знакомый Маслова. — Нализался, сукин сын... Говорил тебе, не пей при исполнении... А ты, Маслов, топай отсюда...

Маслов был человек не обидчивый и не капризный, мог иногда и насмешку проглотить, но несправедливости и оскорблений своего достоинства не терпел. А тут еще сетка прямо ему на глаза попалась — колья из реки торчали, и белые пластмассовые поплавки хорошо просматривались в светлой воде.
— Браконьеры!.. Судить вас за такие штучки!..
— Ты что, Маслов, сдурел? Мы сами браконьера караулим, с поличным хотим взять, — сказал однокашник.
— Не ты ли хозяин сеточки-то, отец, а? — ехидно спросил молодой, надвигаясь на Маслова.
— В самом деле, язык-то не распускай, Маслов. А то можешь загреметь куда следует, — сказал однокашник, строго глядя осоловелыми глазами.
— Ну, вас к дьяволу! — огрызнулся Маслов, а про себя подумал: «Надо уматывать, пока не поздно. Их двое, я один, кому поверят?»
— Счастливо оставаться, соколики! — бодро, чтобы не заподозрили, что струхнул малость, произнес Маслов.
— Будь здоров! — хмуро сказал однокашник. Молодой проводил Маслова насмешливым взглядом.

От этой непредвиденной стычки на душе у Маслова сделалось пакостно. «Если они, действительно, подкарауливают браконьера, — думал Маслов по дороге к дому, — то считай, что мне повезло — не заметил сразу в реке сетки. Ведь если бы заметил, наверняка полез бы ее снимать. А тут голубчика и сцапали бы. Что было бы тогда? Доказывай, не доказывай, никто бы не поверил, что не моих рук дело. А если они сами эту сетку поставили?.. Но ведь предупредил же однокашник-то, чтобы язык не распускал. Значит, все-таки ждут кого-то? Тогда почему надрызгались так? А еще говорят — при исполнении. Брешут, конечно. Не поехать ли прямо сейчас в милицию и все рассказать? Выкрутятся, у меня свидетелей нет. Сам в дураках и останусь...»

От беспомощности, а может, больше от трусости Маслов злился на себя. И чем больше злился, тем меньше понимал, какой найти выход, чем успокоить себя.
Когда явился домой, мать на огороде лук прореживала. А ему до того было тошно, что он ее не окликнул, сразу прошел в сени. Выпил целый ковш такой холодной воды, аж зубы заломило. И на душе стало спокойнее. Потянуло в сон. Он разделся и нырнул под холстяной полог.
Проснулся Маслов под вечер, когда коза, вернувшаяся с пастбища, требовательно заблеяла — просила подоить. Послышался ласковый голос матери. Она говорила с козой, как с близким человеком. Этот разговор действовал на Маслова умилительно, вызывая в нем добрые чувства ко всему окружающему. Сейчас ему хотелось быть нежным и кротким со всеми и вовсе не хотелось о чем-либо думать, принимать какие-либо решения.
Умиротворение сразу прошло, как только вспомнил о браконьерах, облеченных властью. А сомнений теперь у него уже не было, что это были они. Мать сказала, что давеча видела, как пьяные милиционеры у реки «газик» рыбой набивали. Им, значит, можно рыбу сетью ловить, простым смертным нельзя? Кто им такое право дал? Закон для всех одинаковый.
Маслов нашел на сеновале старую, в нескольких местах порванную сетку, с крупной ячеей, в которой могла застрять только большая рыба, вроде леща, голавля, подуста или щуки, надел болотные сапоги, фуфайку и вышел на улицу.
Мать, подоив козу, по-прежнему возилась на огороде, и даже сумерки не мешали ей. Вот сколько помнил ее Маслов, всегда она такая, лишней минуты зря не посидит, может, потому и не хворает никогда, что постоянно в движении.
— Куда на ночь глядя-то? — спросила она сына.
— Пойду искать напарника для рыбалки, — сказал Маслов, хотя заранее знал, что напарником мог быть только один человек — пастух, крепкий и быстроногий мужик с кривым носом.
Пастух жил на краю деревни, ближе к реке. Маслов застал его сидящим на скамеечке возле избы.
— Гегемону мое с кисточкой! — обрадовался пастух гостю.
— Ну и отсталый ты, дед. Сейчас уж и слова-то такого нет. — Маслов строго посмотрел на пастуха. Тот понял его взгляд по-своему:
— Не кори, Виталей, меня, не кори... Я с устатку маленько... — Пастух икнул, сплюнул и продолжал: — Ты вот што, паря, лучше мне скажи: землю-ту крестьянам, когда передадут?
— Зачем она тебе?
— Все ж таки свое будет. Внуку оставлю. А так-то в самом деле, на кой ляд. На мой век буренок хватит. Без буренок, Виталей, — пастух заколотил себя в грудь, — без буренок радости нету...
Насилу Маслов отвязался от загулявшего пастуха. А больше просить было некого: немощные старики да бабы пожилые только и обитали в деревне.
На улице быстро темнело, в воздухе носились майские жуки. В детстве Маслов любил за ними гоняться, сбивал их веткой, сажал в спичечный коробок и, приставив коробок к уху, слушал, как они скреблись. Бабушка-покойница, бывало, за это его корила: «Что ж ты, Виташонок, мучаешь Божью тварь? Представь, что ты в энтом коробке сидишь?..»
Маленький Маслов и в самом деле не возражал бы превратиться в жука, чтобы незаметно удрать с ребятами на речку, где не надо было полоть грядки, пилить дрова и стеречь от кур огород. Тогда казалось, что бабушка слишком уж перегружает его всякой работой, не дает свободно вздохнуть, будто эксплуататорша какая. В то время слово это Маслов уже знал, да не совсем понимал его, зато слышал — злая помещица была такая. Вот помещицей про себя он бабушку и называл. А сейчас вспомнил, и неловко стало: бабушка ведь добра желала, к труду приучала.
Маслов, как в детстве, захотел сбить майского жука, побежал за ним. Жук шибко полетел в сторону реки и в сумерках растворился. Маслов остановился, чтобы отдышаться, и вдруг увидел на берегу, на том самом месте, где он утром рыбачил, костерок. Он так притягательно и уютно светился, что Маслов, не задумываясь, пошел к нему. Кто это мог быть? Местные на берегу костров не разводят, не принято. Значит, кто-то из приезжих, сегодня ведь суббота, вон и «Жигули» с московским номером, палатка.
У костра сидели трое. Издали Маслов всех троих принял за парней, но приблизившись, понял, что ошибся, когда один из них поднялся и стал пристраивать на жердочке котелок над костром; огонь осветил широкое добродушное лицо человека примерно одного с Масловым возраста. А двое действительно были молодые ребята, в этом Маслов убедился, когда подошел к костру и поздоровался.
— Маслов... металлург! — протягивая руку мужчине и одновременно кивая ребятам, сказал он.
— Тихонов, — назвал себя мужчина, крепко тряхнув руку Маслова.
Про себя Маслов отметил, что Тихонов посильнее его будет, что рука у него, как у кузнеца, ну-ка ты, сжал так, что пальцы онемели; перед таким хвастаться, что металлург, нечего, сам, наверно, дело с металлом имеет. И Маслов в душе пожалел, что первым назвал свою профессию. Да уж таков он был: вначале скажет, а потом себя за сказанное корит.
— Уху варите? — спросил Маслов, присаживаясь на траву.
— Чай. Хотите? — предложил Тихонов.
— Не наловили, значит?
— Да мы днем уже варили, правда, из мелочи, — сказал Тихонов.
— Завтра из крупной сварите, — чересчур убежденно сказал Маслов.
Тихонов недоверчиво посмотрел на него:
— Где тут? Мелка речушка для хорошей рыбы...
— Мелка?.. А выделите-ка мне одного в помощники, — загорелся Маслов. — Вот мы и проверим!
— По одному не выделяем...
— Да вы что, смеетесь, на четверых-то делить нечего будет! — искренне возмутился Маслов. — Сетка мала!
— Ну, тогда о чем разговор, если рыбы в реке нету! — усмехнувшись, равнодушно произнес Тихонов.
Маслов почувствовал в его голосе издевку и совершенное нежелание помочь. Но на это нисколько не обиделся, наоборот, эти люди стали ему почему-то более симпатичны, и он решил раскрыть перед ними душу, объяснить в меру своего разумения мотивы своего поведения.
— Значит, не поможете?.. Ну и правильно. А я все одно поставлю. Рыбки обещал жене привезти. Пробовал на удочку, да не клюет. — Маслов замолк, тяжко вздохнул: — Просто обидно — им можно, а другим нельзя...
— Кому им-то и что можно?
— Да этим, из местной милиции, сеткой рыбу ловить.
— И вы хотите уподобиться этим браконьерам?!
— Так я ведь токо хочу доказать, что не лыком шит. Не одобряете, да?
— За что одобрять-то, как вас по имени-отчеству?
— Виталий... Тимофеевич, — сказал Маслов, и тут же переходя на «ты», с улыбкой продолжил: — Ты ровно наш бригадир Ситников. Тот тоже всегда по имени-отчеству назовет. Тут уж в лепешку разобьешься, а все сделаешь...
— Это не Степан Иваныч?
— Он. Неужто и в самом деле знаешь?.. А я в его бригаде работаю, крановщиком, у нас там разные специалисты.
— Раз в одной бригаде, значит все металлурги, — сказал Тихонов, улыбаясь.
— Вообще-то да, — поспешно согласился Маслов. — Степан Иваныч тоже так считает. Марку металлурга велит нам высоко держать... Голова!.. Ему бы заводом руководить!.. А даже начальником цеха не могут поставить.
— Почему?
— Образования нет. Техникум всего.
— Техникума, пожалуй, маловато, чтобы руководить современным заводом.
— А вы что, из начальства будете? — вдруг перейдя снова на вы, спросил Маслов.
— Нет, не из начальства, просто журналист.
Маслов всплеснул руками и неистово расхохотался. Тихонов и ребята недоуменно посмотрели на него.
— Вот знала бы моя Таня, на кого нарвался!.. Вот знала бы!.. Рыбы ей точно бы расхотелось!.. — взволнованно заговорил Маслов. — Вы уж обо мне не пишите, я не браконьер какой, — умоляющим тоном попросил он.

Тихонову сделалось неловко. Ведь Маслов не совершил ничего плохого, а теперь тем более не совершит, но, видать, только одна мысль о том, что о его недобрых намерениях могут узнать товарищи по работе, соседи по дому и просто знакомые, вызывала в его душе страх. Нет, пожалуй, это не страх, а стыд, думал Тихонов; стыд действует сильнее страха, потому что стыд от совести, а страх от природы.

— Не волнуйтесь, я здесь только на рыбалке, — сказал Тихонов.
Маслова такой ответ не убедил.
— Ужасно прошу вас, не пишите, ладно?
— Да перестаньте вы унижаться, противно, — поморщился Тихонов.

В это время случайно ли, нарочно ли, чтобы погасить раздражение Тихонова, ребята заявили, что пора спать и полезли в палатку, гогоча и толкая друг дружку.
— Тише вы, палатку свалите, — сказал Тихонов.
— Молодые, кровь играет. Им бы к девкам, — посочувствовал Маслов. — Это нам теперь у костров греться, — засмеялся он, вытягивая над пламенем руки с растопыренными толстыми пальцами.
— Прибедняетесь, металлург!
— Нет, не прибедняюсь, — серьезно сказал Маслов. — Со мной случай был. На вечеринке мне одна девушка приглянулась. Я с ней все танцевал, жены там не было вот и раздухарился. Думал, провожу ее... А она, заноза такая, зубы скалит, а меня дяденькой обзывает, не в шутку, вижу всерьез. Ну, меня сразу отшибло, все ж таки, в дяденьках ходить совестно.
— Нечего с молоденькими кокетничать, — захохотал Тихонов, раздвигая палкой головешки, чтобы притушить перед сном костер.
— Не надо, не глушите, я останусь на ночь тут. Можно? — И Маслов прочно уселся возле костра, не дожидаясь приглашения.
— Пожалуйста, оставайтесь, только ведь холодно будет.
— Ничего, не замерзну, я бывалый.
— Воля ваша. Но имейте в виду, мы вас ночью караулить не будем, — пошутил Тихонов.
— Значит, советуете мне дома переночевать?..
— Я же сказал, караулить не будем. Если уж так вам надо на наших глазах побыть, полезайте в палатку.
— Нет, пожалуй, правда, пойду домой. Мамаша, наверно, заждалась. — Маслов поднялся, нерешительно протянул руку Тихонову. — Только не пишите обо мне.
— Да с чего вы взяли!
— Ну мало ли, журналист ведь.
— Спите спокойно, и пусть кошары не мучают, — засмеялся Тихонов, пожимая Маслову руку.

Маслов шагнул в темноту и быстро пошел вдоль берега по росистой низкорослой траве, не разбирая дороги, все больше и больше проникаясь симпатией к Тихонову и переживая за свою назойливость перед ним. Доверчивый, располагающий взгляд Тихонова продолжал чудиться Маслову. Он на ходу оглянулся. Тихонов все еще стоял у тлеющего костра, прислушиваясь к частым и гулким шагам Маслова, и думал о совестливой душе незадачливого рыбака.

Скоро Маслов добрался до избы, тихо разделся под незлобивое ворчание матери за долгое свое шатание, лег и заснул под соловьиное пение.

Но сон его не был крепким. Всю ночь, как нарочно, снились ему кошмары: рыба человеческим голосом просила, чтобы выпустил ее из сети; толстый однокашник с мордатым напарником связали его и ржут, как жеребцы; он вырывается из пут, зубами их рвет, а они вновь срастаются. Вдруг Тихонов откуда-то взялся, начал ему руки развязывать. Он уже облегчение почувствовал, да заметил, как однокашник с веревкой к Тихонову подкрадывался, чтобы придушить, заорал во всю глотку и... проснулся.

В избе было мирно: тикали на стене ходики, мурлыкала в ногах кошка, слышалось потрескивание смоляных поленьев, мать топила печь. А Маслову до того было муторно, что он уже не мог больше ни уснуть, ни лежать в полудреме, как когда-то, наслаждаясь тишиной. Свербило в душе, почему он, здоровый, дюжий мужик побоялся браконьера-однокашника, и сам чуть не стал браконьером? Почему не сказал ему, в бесстыжие глаза все, что думал? Почему, наконец, не дал ему в морду?

Не век же трусом ходить!

Маслов поспешно оделся и под нетерпеливое блеяние козы, почуявшей приближение стада, выбежал на улицу, все больше и больше распаляя себя.