Вероотступница

     - Макс! -  услышал я голос Игоря, когда выходил из кабинета.
     - У меня к тебе дело – я остановился и подумал. – Опять начнёт что-то выяснять. – Когда все покинули кабинет. Он без всяких предисловий спросил меня – Ты не желаешь пойти в отпуск?
Я оторопел от неожиданности. Попасть в конце августа в отпуск у нас считалось невозможным. По графику мне полагалось в ноябре.
     - Ты пошутил? – спросил я его.
     - Слушай и соображай быстрее – ответил он. – В августе должна была идти Тамара Афанасиевна, но ей вдруг сказали, что путёвка, которую она ожидает, будет в ноябре. Вот она и пришла ко мне с заявлением о переносе отпуска. Я поглядел график и увидел, что в ноябре у меня два человека, ты и Круглов. Ну! Что скажешь?
     - Конечно, иду, - выпалил я мгновенно.
Игорь дал мне листок и сказал:
     - Немедленно пиши заявление, иди получи отпускные и чтоб я тебя завтра не видел на работе. А Круглову я скажу, что Тамара сама поменялась с тобой отпусками.
Через двадцать минут всё уже было оформлено. А ещё через пятнадцать минут, я с бутылкой коньяка, шпротами и парой лимонов был у Игоря. Он открыл шкаф, где вешал одежду, там оказалась дверка. Открыв её, мы очутились в небольшой комнате, где было два кресла и журнальный столик. Игорь вышел из кабинета и предупредил секретаршу:
     - Наташа! Если меня будут спрашивать я ушёл на объекты.
Возвратись ко мне, он произнёс:
     - Ну, старик! Отметим твой отпуск, чтоб он был удачным!
Только давай по-быстрому, а то мне сегодня ещё на ковёр.
Мы были знакомы с Игорем ещё с института. Он толковый специалист, усидчивый и дотошный в исполнении порученного дела. Чем, кстати сказать, не обладаю я. Как человек он очень надёжен, но при этом должен быть в курсе дела. Когда мы уже готовились расходиться, Игорь вдруг спросил:
     - Слушай Макс, а куда ты едешь отдыхать?
И услышал моё «не знаю» спросил:
     - Ты в Гаграх или Пицунде был? – и, не давая мне, опомнится, продолжал – Я дам тебе один адрес в Пицунде, где ты можешь остановиться. Вообще-то, Елизавета Михайловна квартиру не сдаёт. Но если ты ей внушишь доверие, то она даст тебе приют, а если нет, то подыщет угол подешевле. Она очень замечательный человек. Мы с женой отдыхаем у неё постоянно.
Он тут же написал мне адрес и сказал:
     - В общем, дуй старик, а я ей сегодня позвоню.
Глянув на часы, он не давая мне опомниться стал собираться.
     - Так старик, побыстрому разошлись. Мне ещё работать надо, а тебе собираться в дорогу. Приедешь всё расскажешь.
Мы обнялись, и он произнёс:
     - Ну, с Б-гом! Передашь привет Елизавете Михайловне.
Когда-то давно, когда мы начинали трудовую деятельность, у нас с ним чуть не произошёл разрыв. Я в то время частенько подменял уходящего в отпуск шефа. И вот, когда того отправили на заслуженный отдых. Все, да и я в том числе, думали, что я займу его место. Но руководство назначило Игоря начальником, а меня заместителем. Я, конечно же, проявил некоторую амбициозность. Не забуду никогда, как Игорь вызвал меня после работы в кабинет, и у нас состоялся мужской разговор.
     - Послушай Макс! Я тебя понимаю, но и ты меня должен понять. Ты готов нашу долголетнюю дружбу засунуть в задницу за несчастную полсотни. Если б не желание и не наш возраст, я бы набил бы сейчас тебе морду. Ты что не понял, тебя не назначили только потому, что ты еврей.
Мы тогда поговорили так, что пришли домой в стельку пьяные. Больше у нас не когда конфликтов не было. А я зауважал его ещё больше.

II

Через два дня я уже был в Абхазии.
Чем всегда поражает нас Грузия? Не ошибусь если скажу, своим гостеприимным народом, своей кухней, своим темпераментом, своими песнями и конечно же винами.
Маленький стихийный базарчик на станции Гагры, благоухал всеми запахами национальной кухни. Здесь и шашлыки, и вино, и овощи, и фрукты, и самое главное радушие и улыбки.
Темперамент абхазцев напоминал мне чем-то итальянцев. Разговаривая между собой о чём-то незначительном, создавалось впечатление, что они сейчас подерутся. Однажды я спросил у знакомого:
     - О чём спорят эти две женщины?
Он удивлённо глянул на меня и сказал:
     - Они не спорят, а обсуждают, как лучше варить варенье.
Сколько помню себя, я всегда восторгался всеми народностями, проживающими на Кавказе.

III

Когда я подъехал на такси по указанному адресу, то меня там уже ждали. Дверь мне открыла пожилая женщина невысокого роста. Спросив меня:
     - Вы Максим? – предложила войти в квартиру.
Я передал привет от Игоря, на что она ответила мне:
     - Он уже мне звонил.
Затем она показала мне ванну и посоветовала:
     - Вы с дороги, поэтому сейчас примите душ, а потом мы с Вами побеседуем и всё обсудим.
Мне понравилось её активность. Будучи всегда не активным, я любил, когда мной руководят в нужный момент. Поэтому сразу же пошёл в ванну принимать душ. Смыв с себя дорожный пот и пыль, я вышел из ванны полностью освежённым, и в хорошем настроении. Елизавета Михайловна ждала меня на кухне.
     - Садитесь – сказала  она – после душа Вам не повредит чашечка чая.
     - Итак! – продолжала она. – Во-первых, Вы мой племянник и приехали в отпуск. Это для того, что бы меня не оштрафовали. Во-вторых, Вы можете пользоваться всей посудой, которая есть на кухне. Но я хочу Вам предложить второй вариант. Моя соседка работает в пансионате и поэтому может купить Вам питание и пропуск на территорию. Вы можете пользоваться всеми услугами кроме проживания.
     - Я согласен! – не дав ей закончить, сказал я.
     - Это было видно – ответила Елизавета Михайловна. - У Вас на лице это было написано. Вы не умеете скрывать своих эмоций.
     - А это плохо или хорошо? – спросил я её.
Она задумалась и ответила:
     - Не знаю, когда как!
Затем она куда-то позвонила и в скорости в квартиру зашла молодая женщина, моего возраста. Она взяла мой паспорт и исчезла. Через некоторое время она пришла и принесла необходимые бумаги и пропуск в пансионат.
     - Сегодня можете приходить на обед, Вам покажут столик, за которым Вы будете сидеть.
Я рассчитался с ней и поблагодарил её.
     - Вот видите, и волки сыты и овцы целы – произнесла Елизавета Михайловна – И им хорошо и Вам неплохо. Все жить хотят.
Я взял, что необходимо для купания и пошёл на пляж.

IV

Я шёл домой и думал о хозяйке. Интересно! Кто она? То, что она не русская видно по лицу. На узбечку она тоже не тянет. Но на груди её я видел крестик. Значит она православная христианка. Но имя у неё сугубо еврейское, и отчество тоже, да и фамилия по всей вероятности девичье было еврейское. Но я не видел, чтоб евреи носили крестик. Так размышляя, я дошёл до пляжа. Отдыхающих было много. Взял топчан и примостившись, где нашлось место, я в скорости забыл всё о чём размышлял. Моё незагорелое тело сразу же бросилось в глаза и говорило о том, что я новоприбывший. Я не заметил, как покупался до обеда. Здесь же обзавёлся знакомыми, на пляже отдыхающие быстро знакомятся.
Когда я вернулся домой, Елизавета Михайловна заметила мне:
     - Не жадничайте Максим Ильич, всё солнце и море не заберёте. Вы посмотрите на себя, Вы пришли домой не отдохнувший, а усталый. Разве это отдых.
Дня три я действительно приходил домой усталый. Я не пропускал не одной экскурсии. Мои знакомые полностью расписывали весь день по часам, а вечерами мы сидели в баре. Пили кофе, коктейли случали музыку и танцевали. Одним словом, в течение трёх дней я приходил домой только ночевать.
Но вот как-то я решил сделать перерыв в интенсивном отдыхе и остался дома. Мы сидели с Елизаветой Михайловной и смотрели телевизор, когда она неожиданно спросила:
     - Максим! Вы женаты?
     - Ну, конечно же – ответил я и скоро стану дедушкой. У нас с женой двое детей. Она как-то грустно посмотрела на меня, когда я говорил о детях.
У меня всё время крутился на языке вопрос, но я не знал, как подойти к нему, чтоб его задать. А здесь вдруг осмелился и сказал:
     - Елизавета Михайловна, можно мне задать Вам один вопрос?
Она внимательно поглядела на меня и ответила:
     - Вы уверены, что один вопрос? Ну что ж попробуйте!
И я спросил:
     - Скажите мне, пожалуйста, кто были по национальности Ваши родители? Если Вы не пожелаете, можете не отвечать.
Она вдруг так заразительно и громко рассмеялась, что я не знал, как этот смех воспринимать. Затем остановилась и, став совершенно серьёзной, сказала:
     - А вот Вы Максим еврей, я права? – я кивнул в знак согласия. – И если б даже я не знала этого, то всё равно сказала бы, что Вы еврей.
Так хитро задать вопрос может только еврей. Заметьте, вы не спросили меня кто я по национальности, а поинтересовались родителями. Ну что ж попробую так же хитро Вам ответить: «Мои папа и мама были евреи!»
 Она на некоторое время замолкла, упорно рассматривая меня. А затем сказала с улыбкой:
     - Признайтесь Максим, правда, что у Вас появился ещё один вопрос?
Я как баран только кивал головой. И тогда она сказала мне очень серьёзно:
     - У Вас ещё будет не один вопрос. Поверьте мне, ни один мой ответ не внесёт ясность в интересующие Вас вопросы. Чтобы Вам было всё понятно. Вы должны были задать мне не вопрос, а просьбу: «Елизавета Михайловна! Расскажите мне о себе» Но эту просьбу Вы не имеете права задавать. Во-первых, из-за этики. Я старше Вас, и я не являюсь Вашим родственником. А во-вторых, Вы не мой духовный наставник, чтоб я перед Вами исповедовалась.
Она замолчала, и между нами образовался не кий вакуум. Мы смотрели друг на друга и каждый думал о своём. Я ругал себя за случившиеся:
     - Она столько добра мне сделала, а я вечно всё испорчу своим языком.
А она смотрела на него, слегка улыбаясь одними глазами, и думала:
     - Ничего в человеке, с самого сотворения его, не изменилось. Как был он нетерпеливым, таким и остался.
Затем Елизавета Михайловна выключила телевизор и промолвила:
     - Вас Максим, смутил крестик у меня на груди, не правда ли? То, что у меня не славянское лицо, это не скроешь. Но почему я ношу крест, многих наводит на размышление. Были люди, которые в лицо мне говорили «Вероотспупнаца». В основном это были азербайджанцы, чеченцы, евреи. Я не собираясь ни перед кем оправдываться. Я громко отвечаю: « Не судите, да не будете судимы!»
Так как возраст уже позволяет, ибо я уже еду с ярмарки домой. А у Вас есть желание узнать обо мне побольше, то я попытаюсь рассказать то, что я никогда никому не рассказывала.
Вам только придётся набраться терпения, ибо я не могу долго говорить, устаю. Да и вспоминать прошлое не всегда приносит душевное облегчение, чаще наоборот.

V

     - Когда я была маленькой девочкой, - начала своё воспоминание Елизавета Михайловна – мы жили в Киеве. Сейчас я уже не помню, но мне кажется, это было на Подоле. У нас было много родственников. Когда началась война, мне ещё не исполнилось и пятнадцати лет. Я очень хорошо помню, как бомбили город, как папу забрали в ополчение, как он провожал в эвакуацию на Урал. Многие из нашей родни остались в Киеве, кто не успел, а кто и не сумел его покинуть. Рассказывать Вам о трудностях эвакуации и тех сложностях я не буду. Могу заметить, что между теми, кто эвакуировался и теми, кто побывал под оккупацией, не редко потом я слышала жестокие перебранки, одни говорили: «Вы здесь немцев обслуживали, а мы там на Урале, ковали за станками «Победу». А те вторые отвечали: «Ты когда-нибудь испытывала, ту боль, когда твою малолетнюю дочь насилуют при тебе, а она кричит: «Мамочка, помоги!», а ты ничего не можешь делать». Я и врагу не пожелаю увидеть и пережить то, что пережили мы. Какое Вы имеете право обзывать нас «Шлюхами немецкими», разве враг нас о чём-то спрашивал. Он брал насильно. И было счастье после всего остаться живой.
Я уверена, Максим, об этом будут писать и через десять лет.
Так вот, проживала я с мамой в эвакуации на Урале, до её трагической гибели в 1943 году.
После её гибели, я ещё некоторое время ждала папу, который обещал к нам приехать. Тогда я ещё не знала, что почти все ополченцы, оставшиеся задержать продвижение немцев погибли. Им просто нечем было остановить наступающего врага.
Многие наши знакомые стали поговаривать в конце года:
     - Послушай Лизачка, ты должна всё, что сможешь продать. Мы тебе в этом поможем. Поможем собрать на билет. Но ты должна ехать в Киев. Слава Б-гу его уже освободили. Там ты отыщешь своих родных и они тебя не оставят в беде. Тут ты одна, тебя могут забрать в дет.приёмник. и вообще, может, отыщется папа.
Мне помогли с деньгами, купили билет, договорились с кондуктором и людьми, ехавшими в Киев, чтоб за мной присматривали. Посадили на поезд, и я поехала. На прощание тётя Броня отвела меня в сторону и сказала:
     - Послушай деточка, что я тебе скажу. Если тебе будет очень плохо, обратись в нашу синагогу. Они обязаны тебе помочь.
Неожиданно Елизавета Михайловна замолчала. Я увидел, как ей не легко даются воспоминания. Она вздохнула и продолжила:
     - И вот весна 1944 года. До победы осталось ещё целый год, а я уже в родном городе. Сразу иду в синагогу. Я надеюсь, ты Максим знаешь, что женщины в синагоге находятся отдельно от мужчин. Поэтому, выждав окончание службы, подхожу к раввину. Я рассказываю ему обо всех своих трудностях. Он, выслушав меня, спрашивает:
     - А что ты дитя от меня хочешь?
И услышав о том, что я прошу синагогу оказать мне помощь хотя бы пристроить где-то, работать. Чтоб я смогла зарабатывать на кусок хлеба. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:
     - А сколько тебе лет девочка?
И услышав ответ «восемнадцать» предложил мне пройти в отдельную комнату. Там он напоил меня чаем с печеньем, а затем велел подойти к нему поближе. Он стал меня осматривать и ощупывать, как цыплёнка, приговаривая: «Ах! Какая худая. Одна кожа и кости. Скажи, что ты можешь делать?» Когда он ощупывал мои мускулы и мышцы, то нечаянно дотронулся до груди. От неожиданности я дёрнулась в сторону. Не знаю почему, но мне показалось, что он хочет мной попользоваться.
Хотя признаться честно, он был довольно старый.
     - Что ты брыкаешься как непослушная коза? – возмутился он, хмуря брови. – Можно подумать, что я собираюсь вести к себе в постель. Кому сейчас нужен этот цурез? Ты что не знала мужчин?
Я покраснела и отрицательно замотала головой.
Он постоял немного подумал и произнёс:
     - Понимаешь девочка, у меня нет такой работы. Я не знаю чем тебе помочь. Ведь идёт война, и прихожан почти нет. Я могу тебя оставить здесь. Ты будешь топить печь, мыть полы, колоть дрова и выполнять разные работы, но платить мне ничем. Ты можешь здесь только два раза питаться. Но если ты будешь так брыкаться, как коза, то постарайся подыскать себе работу получше. Подумай хорошенько и если ничего лучшего не подышишь, приходи.
Он ещё раз ощупал меня и с горечью произнёс:
     - Совсем худая!
Я попрощалась с раввином и покинула синагогу.
Долго я ещё бродила голодная по городу. Мне необходимо было найти ночлег. Родной город, освобождённый от немцев, был неузнаваемый кругом руины, коменданский час, где-то ещё гремят бои, а радио передаёт сводки с фронтов. Дом школа, в которой училась, всё кажется чужим.

VI

Война – это не только передовая, атаки, сражения, раненные и убитые.
Война – это жизнь в оккупации и освобождение, и жизнь после освобождения. Это голод и всё что с ним связано. Да! На фронте погибают быстрее, нежели в тылу, но в тылу погибают намного больше. Если на фронте погибают взрослые мужчины, то в тылу погибают женщины и дети. Которые не могут себя защитить. Если описать, что происходит в оккупированных, а затем освобождённых городах. Мне кажется, светлого было намного меньше, чем тёмного. Немногие писатели коснулись темы: «Жизнь людей и городов в период оккупации и после оккупации.

VII

     - Побродив немного по городу, я решила переночевать на вокзале – рассказывала дальше Елизавета Михайловна. – Хотя там много патрулей, которые могут отвести в отделение, но и скрываться там легче. Очутившись на вокзале, я приблизилась к одной семье, уезжающей куда-то в Казахстан. Я сказала им, что мне необходимо переночевать на вокзале. И попросила их: «Если подойдёт патруль скажите, что я Ваша родственница, а утром я пойду искать в городе своих родных.» Женщины, а там, в основном были именно они, увидев мой измученный вид ответили: «Спи деточка спокойно, всё будет хорошо. И пусть твои поиски будут успешными. Перекусив немного хлеба с картошкой, я мгновенно уснула, примостившись в углу.


VIII

Утром продолжаю поиски родственников. Родственников оказалось немного, но все были заняты своими проблемами и помочь мне либо не желали, либо действительно не могли. Покормить и дать немного денег они могли, но дать приют и помочь с работой по всей вероятности не желали. Это всё-таки накладывало некую ответственность. Шла война, и лишние хлопоты ни кто на себя брать не желал. Послонявшись по городу, я решила обратиться в православную церковь.
Рассказываю попу свою историю и прошу его помощи. Он смотрит на меня и спрашивает:
     - Ты еврейка?
     - Да! – отвечаю без запинки.
     - Понимаешь дитё, мы помогаем только христианам, и у нас сейчас нуждающихся очень много. Я не могу тебе отказать, но и помочь тебе мне нечем. Почему ты не обратишься в синагогу.
Чувствуя какую-то обиду, я сквозь слёзы говорю ему:
     - А какая разница, русская или еврейка. Б-г всё равно один.
Он подошёл ко мне, положил свою тёплую руку мне на голову, погладил по волосам и произнёс:
     - Ты совершенно права дитё. Но если умирает от голода твой и чужой ребёнок, кого ты будешь спасать? Поэтому я тебе не отказал, а честно сказал, что мне нечем тебе помочь.
Он посмотрел мне в глаза  и спросил:
     - А почему бы тебе дитя не перекреститься?
Я тут же положила на себя крест и прочитала «Отче наш». Сделала это так же как делают православные.
     - Дитя! – обратился он ко мне – это ты повторила то, что видела среди людей. А я говорю о принятии христианской веры.
Одним словом Максим. В русской церкви мне отказали в приюте.
Выйдя из церкви и походив по городу, я неизвестно как оказалась на базаре. День стоял тёплый, настоящая весна. Свежий воздух, длительная ходьба, да и мой молодой организм требовали своё, я хотела есть. От голода я меня кружилась голова. Шла война, с продуктами было плохо, их отпусками по карточкам. Но то, что я увидела на базаре, не укладывается в здравый смысл. Здесь можно было приобрести всё, начиная от масла и заканчивая чёрной икрой. Всё это продавалось испод полы и только за золото, антиквариат и драгоценности.
Денег у меня не было, вещей для продажи, я тоже не имела. Я должна была что-то придумать, иначе со мной мог случиться голодный обморок. Переборов себя, я села просить подаяние. Какая я была в то время глупая. Я тогда не знала, что существуют вещи, основанные на здравом смысле, но есть и вещи, которые становятся нормальными, потому что так считает «большинство».
Я молилась, крестилась, но ни один человек не подал мне ни копейки. Неожиданно возле меня остановилось несколько человек. Я не видела их лица, ибо не поднимала головы. Но почувствовала что-то неладное. И вдруг, я, ясно услышала в свой адрес:
     - Нет! Этого не может быть! Она же еврейка! Где Вы видели что бы «жиды» побирались? Она даже креститься по-нашему.
Я готова была расплакаться, провалиться сквозь землю. Я молила Б-га:
     - Пусть эта баба уйдёт.
Но народ, как на зло подходил и рассматривал как будто, если я еврейка, то у меня растут рога. Вдруг я увидела, как ко мне подошли «кирзовые сапоги». Я говорю это так, как всё это время смотрела в землю и лицо на людей не поднимала. И я услышала:
     - Встань Лиза, детка я прошу тебя. Они ни копейки тебе не дадут. Они думают, что еврейские дети не хотят кушать и не умирают от голода.
Затем, повернувшись к стоящей толпе, она дрожащим голосом сказала:
     Женщины! Я прошу Вас, пожалуйста, разойдитесь все. Ведь это не цирк, это наше общее горе.
Я встала и посмотрела на женщину, назвавшую меня по имени. Я, конечно же узнала её, это была тётя Нюра, Васькина мать, с которым мы учились до войны в одной школе.
Да, это она была нашей дворничихой и жила с мужем в подвальной квартире. Помню, что он работал станочником на заводе.
Я молча подошла к ней и, уткнувшись в плечо ватника, дала волю слезам.
     - Ну, успокойся девочка. Пошли ко мне там ты всё расскажешь. Я тебя очень прошу, никогда больше не садись просить милостыню. Люди всегда думают, что среди евреев не может быть нищих. Что поделать, так уж сложилось среди большинства.
Несколько женщин вернулись, и подойдя к Нюре, передали мне, кто что смог. Кто хлеба кусок, кто картошку, а кто и кусочек сала.
     - Нюра! – спросила одна из них – А где все её родные?
Нюра посмотрела на говорящую и тихо сказала:
     - А ты Фрося не знаешь? Где все евреи, которые не покинули Киев? В Бабьем Яру!
Она прижала мою хрупкую фигурку к себе, и мы пошли к ней домой.

IX

     - Послушай! – Обратилась Елизавета Михайловна неожиданно. – Давай я покажу тебе свои фотографии, у меня их немного. Понимаешь мне трудно говорить, я устаю.
Я и сам понял, что своим вниманием заставляю её возвращаться в далёкое прошлое, которое не совсем приятное.
Я согласился посмотреть альбом.
     - Это мои родители покойные – поясняла и комментировала Елизавета Михайловна. – А вот здесь мне восемнадцать лет, это тот самый сорок четвёртый.
Я смотрел на эту худенькую девочку на фотографии и больше чем четырнадцать лет ей не давал.
     - А вот это моя первая любовь.
На фотографии был изображён бравый Гвардии старший лейтенант, с полной грудью боевых орденов.
     - А здесь, мы с покойным мужем. Это «Заярек» его уже нет, там сейчас Братское море.
     - Вы строили Братскую ГЭС? – Спросил я её.
Она немного замешкалась и ответила иронично:
     - Ну, в общем-то, да. По путёвке комсомола.
Только тут я обратил внимание, что на всех фотографиях «Заярска» они с мужем изображены на фоне забора, над которым колючая проволока.
     - Вы сидели? – спросил я её для уверенности.
Она молча кивнула головой.
Я уже не знал, что мне делать. Попросить рассказать о Братске или дослушать начатый рассказ. А она продолжала показывать фотографии, комментировала каждый снимок.
     - Это я возле правительственной дачи, стою на приём к Фурцевой. Максим, Вы знаете её. Она была когда-то министром культуры. Такая стерва скажу я Вам…
У неё в альбоме я увидел фотографию К.Е. Ворошилова. Там он был изображён глубоким стариком. И как сказала Елизавета Михайловна, глухим как пень. Она сказала:
     - Его уже ни кто не охранял. У него была персональная машина «Волга» и личный водитель, и телохранитель, в одном лице.
Она захлопнула громко альбом и произнесла:
     - Вот и вся жизнь в картинках. Признаюсь Вам как на духу: Врут те, кто говорит, что раньше жизнь была интереснее. Одни восторгаются Революцией, другие Гражданской войной с бандитизмом, а третьи Великую Отечественную. Я женщина, и могу выразить только свою женскую точку зрения: «Жизнь не может быть не плохой не хорошей. Она всегда была, есть и будет трудной».
Она немного подумала и сказала:
     - Максим! А не заварить ли нам чайку? У меня есть хороший цейлонский чай.
И мы занялись приготовлением. Когда мы чаевничали за столом, Елизавета Михайловна спокойно продолжила свой рассказ.
     - Так вот, когда я оказалась у Нюры, я рассказывала ей все свои приключения и что надеюсь найти папу. А Нюра в свою очередь поведала мне, что всех евреев немцы вывезли в Бабий Яр и там расстреляли и стариков и детей. Я Лиза видела всех ваших знакомых и родственников, когда их уводили. Ни кто из них обратно не вернулся. Мой Васька рассказывал, что бегал с пацанами незаметно туда, так земля ещё долго шевелилась. Он скоро придёт и сам тебе о многом расскажет. Я тебя об одном попрошу, не связывайся ты с ним и не ходи с ним. Сдаётся мне, что он связался с плохой компанией. Но я не могу деточка заявить на собственного сына. Идёт война, и разбираться ни кто не будет. Поставят к стенке и расстреляют. А с меня хватит и того, что я получила на мужа похоронку. Петра убили в первый год войны. Услышала бы ты, как все мы бабы голосили, когда наши сдавали город. Мы их проклинали: «Что ж вы делаете? На кого вы нас покидаете?» ведь многие не могли эвакуироваться и пешком покидали город.
В это время открылась дверь, и в квартиру вошёл Васька. Тётя Нюра сразу же замолчала. Мы сразу узнали друг друга, хотя каждый из нас изменился. Он начал расспрашивать, как я появилась в Киеве, как в эвакуации и где мы были. А сам рассказывал, как ополченцы защищали город. Ты знаешь, ополченцы должны были сдержать наступление немцев, чтоб отступающие войска успели переправиться через Днепр и закрепиться на новой позиции. Но им ничем было сдержать врага, разве что своими трёхлинейками. И всех, просто взяли, смяли танками. Почти все они погибли.
     - А моего папу ты не видел? – спросила я Василия.
Он молча помотал головой. Да откуда он мог его видеть, ведь он находился возле матери. Мы с ним очень долго пока не услышали голос его матери:
     - Садитесь немного поедим, я тут немного картошки разжилась.
С тех самых дней мы с Васькой сделались родными как брат и сестра. Я слишком много обязана этой семье, особенно Васькиной матери. Это она меня устроила в ремесленное училище, чтоб я имела крышу над головой питание и обмундирование.
     - Понимаешь Лиза! – говорила она мне. – Идёт война, всё что имеется, все силы всё брошено на то, чтоб одолеть врага. Мирными вопросами будут заниматься, когда будет мир.

X

Я вместе с девчонками успешно окончила это ускоренное училище, и стала работать на заводе токарем. Мы делали снаряды для фронта, и вообще, что было нужно. Жила я в общежитии, а в свободное время навещала тётю Нюру. Как и многие женщины того времени, она тоже изредка посещала церковь. Что она просила Б-га, я не знаю. Но мне кажется, все тогда просили одного: «Чтоб быстрее кончилась война».
Сводки с фронтов в 1944 году приходили хорошие. Теперь мы стали слышать сообщения отличающие от тех, что в что 1941 году. Если тогда всё время мы слышали:
«После упорных и продолжительных боёв, наши войска оставили город…»
То теперь мы слышали:
«Вчера наши войска освободили город…»
Я тоже иногда ходила с Нюрой в церковь, и тоже, что-то просила, но уже не помню.
И вот однажды она мне сказала:
     - Лиза, давай я тебя перекрещу.
Я не поняла её и переспросила:
     - А за что тётя Нюра? Я где-то провинилась?
Она громко рассмеялась и промолвила:
     - Да кто тебя такую взрослую собирается бить? Ты ведь еврейка?
Я вся напряглась, а она, положив мне руку на плечо, продолжила спокойно:
     - Евреи ходят молиться в синагогу, а русские ходят молиться в церковь. Вот я тебе и предлагаю, принять христианство и ходить в русскую церковь.
В то время я ничего не понимала. Мне казалось, что, приняв христианство, я становлюсь русской. А во-вторых, я была в обиде на своих родственников и синагогу, которые, как мне казалось, могли мне помочь и не помогли.
Но самой главной причиной, наверное, было то, что я не могла отказать этой женщине, которая столько для меня сделала. И я дала согласие. В скором времени я приняла крещение. Вот таким манером я стала христианкой. Много я об этом не думала и не думаю. Возможно, где-то мои рассуждения не верны, но в настоящее время главное не национальность и даже не вероисповедание. Необходимо быть порядочным человеком.
Она замолчала, посмотрела в окно, на меня и улыбаясь произнесла:
     - Как говорят у нас в Одессе. Куда ты спешишь? Он ещё не собирается на тот свет. Я думаю, на сегодня хватит рассказывать.
Вы мужчина и приехали отдохнуть. Посмотрите, какая погода, какое море, какое солнце, а какие шоколадные женщины, а Вы сидите и слушаете воспоминания бабки, какой она была девкой.

XI

Гуляя вдоль моря, я ни как не мог отключиться от услышанной мной истории. Меня осенила простая мысль:
     - В каком ужасном положении в настоящее время нахожусь я сам, будучи евреем. Грузин может вернуться в любое время в Грузию, белорус в Белоруссию, латыш в Латвию. А куда деваться еврею? Ведь еврейского государства нет.
Возвратился я после прогулки в подавленном настроении.
     - У Вас что-то случилось? – спросила меня Елизавета Михайловна.
     - Да нет, всё в порядке – ответил я ей.
Я попросил её сделать «её любимый чай». И предложил завтра сходить послушать орган.
     - Максим! – удивилась она. – Вам не с кем сходить на концерт?
     - Елизавета Михайловна! Я хотел бы сходить именно с Вами. Вы же не будите мне утверждать, что не любите классическую музыку?
     - Я не только не буду ничего говорить Вам, я даже отказываться не буду. Почему я должна отказываться, если приглашает племянник.
Мы оба расхохотались и сели пить чай.
Елизавета Михайловна включила телевизор. Мы сидели, пили чай и болтали о пустяках. Когда по телевизору стали показывать какую-то передачу о войне, а в то время страна готовилась отметить сорокалетие победы над фашизмом, Елизавета Михайловна выключила телевизор.
     - Простите меня Максим – сказала она. – Я считаю себя сильной женщиной, но смотреть хронику о войне и даже художественный фильм без слёз не могу. А мне очень не хотелось бы, чтоб Вы увидели, как я плачу.
Поверьте мне, самый большой, торжественный и грустный праздник в стране. Не Великий Октябрь, ни Первое мая – День солидарности, а именно «День Победы». И он ещё будет долго главным праздником.
Я Вам расскажу, как увидела его я в Киеве в сорок пятом году.
     - В то время я работала после училища на заводе. Я по-прежнему общалась с тётей Нюрой, Васькой и изредка, со своими дальними родственниками. Я уже перестала на кого либо сердиться, и это, наверное, заслуга именно Нюры.
Она часто мне говорила: «Елизавета, надо уметь прощать людям. Надо общаться с родственниками, они тебе не враги, у них тоже большое горе. И нельзя, чтоб личное горе закрывало глаза на всё остальное людское горе».
Однажды, работая за станком, я почувствовала, что сплю стоя и пошла к мастеру. Увидев меня, он спросил:
     - Что тебе Елизавета?
     - Никитич! – обратилась я к нему. – Я уже не могу стоять, засыпаю стоя. Боюсь, что попаду в станок.
Он был у нас добрый старик. Жалел нас как мог. И если заказ не был срочный, порой давал передохнуть.
     - Хорошо! – Ответил он мне. – Поспи пока там, на ящиках возле печки, я потом тебя разбужу.
Только я уснула, как мне показалось, как меня кто-то начал тормошить. Я понимаю, что меня толкают, но проснуться не могу. У нас были случаи, когда человека выносили из цеха и снегом умывали, чтоб он проснулся и пришёл в себя.
Я открываю глаза и вижу лица девчонок, мастера, но не слышу и не понимаю, что они говорят и почему смеются. Мне кажется, что это во сне. Потом, придя в себя, первое, что я услышала и поняла это «Победа!»
Что творилось в цехе и на улице невозможно передать. Нашего мастера девчонки качали на руках и кричали: «Ура!». Охрана завода и все, кто имел оружие, полили вверх и кричали: «Победа!» Весь Киев гремел от салютов. В этот день все, кто носил военную форму, были в большом почёте. Люди плакали и смеялись, пели и плясали. Сколько я жила, и сколько мне ещё осталось прожить, такого праздника я больше не увижу.
Я заметил, как у неё повлажнели глаза и затряслись губы. Я обнял её за худенькие плечи и тихо произнёс:
     - Пожалуйста, дольше не надо говорить
С большим усилием она взяла себя в руки и спросила меня:
     - Что Вы курите Максим?
Я ответил:
     - Курю сигареты.
     - Ну, да ладно. Дайте одну – сказала Елизавета Михайловна.
     - Вы курите? – удивлённо спросил я её.
     - Нет, не курю! Хотя до замужества семь лет курила «Беломор». А я не знала не одного человека, который бы сидел и не курил.
Она взяла сигарету и прикурила, сделав несколько затяжек, она затушила сигарету, пошла, почистила зубы, выкинула сигарету и возратясь сказала:
     - И все-таки, какая гадость!

XII

     - Понимаете Максим, ни одна хроника не может отобразить того, что творилось. – Продолжала Елизавета Михайловна. – Каждый день приезжали поезда с демобилизованными. Вокзалы стали центром внимания, ибо там встречали вернувшихся с войны. Мы с тётей Нюрой, не знаю почему, тоже ходили встречать демобилизованных. Затем, возвращаясь домой, горько плакали, прижавшись, друг к другу. Мы понимали, что там не кого встречать. Василь нередко застав мать в слезах, говорил ей:
     - Мам! Ну, чего ты себе сердце рвёшь? Ведь ты знаешь. Похоронка пришла и вон там лежит за иконой.
Лично я тогда пережила такое, что после уже никогда не испытывала. Не раз у себя в общежитие, уткнувшись лицом в подушку, чтоб ни кто не услышал, я кричала:
     - Мамочка! Милая! Встань, посмотри! Мир! Мы победили! Посмотри, твоя дочь выросла!
Елизавета Михайловна говорила тихо, спокойно, а по её сухим щёкам катились слёзы.
     - Тогда Максим, я полностью осознала, что я осталась совершенно одна. Я где-то на кого-то даже злилась и в душе, неизвестно кого ругала: «Что мне ваша победа? Что она мне дала? Ничего! Она только забрала у меня маму и папу».
Я понимала, что не права, но мне было так плохо и горько, что кроме тёти Нюры, я ни кому не могла высказать своей обиды.
С войны прибывали не только живые и здоровые. В городе появилось много инвалидов. Постепенно люди привыкли к военной форме, и перестали обращать внимание на ордена и нашивки. Необходимо было поднимать страну из разрухи. Надвигалась голодовка. И хотя в сорок седьмом в стране отменены были продовольственные карточки. Жизнь в стране и в Киеве в частности, была довольно тяжёлая. Что бы я хотела тебе заметить Максим.
«Независимо от того, мирное это время, военное, голодовка ли. Люди всегда остаются людьми. В любое из этих времён они влюбляются, женятся и рожают детей».
Это я сказала тебе, чтоб ты понял, что в то не лёгкое время, я уже была девушкой. А это значит, я смотрела на мужчин, как на будущих женихов, мужей и отцов семейств. В заводе появилось много демобилизованных, и как и положено появились влюблённые и молодожёны.
Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что мужчинам, пришедшим с войны, был предоставлен большой выбор невест. Ведь девчат оказалось больше, потому что женихи у многих не вернулись. На фронте погибли в основной своей массе, солдаты, которые ещё не были женаты.
На меня в то время ни кто внимания не обращал. Я думаю, это происходило по двум причинам:
Во- первых, я была маленькая и не красивая. Одним словом «бледная поганка».
Во-вторых, я никуда не ходила, ибо не имела приличной одежды. Мне хватало денег только на питание и то ели-ели.
Елизавета Михайловна рассказывала о послевоенной своей молодости, а я неожиданно вспомнил время, когда после дет. дома оказался в таком же положении. Это было приблизительно 1953 – 54 года. Работая на предприятии, я не куда не ходил, кроме как на работу и с работы. У меня не было во что переодеться, а вся зарплата уходила на питание и оплату жилья. Девочка, которая мне нравилась даже не обращала на меня внимание. Все на улице, где я жил относились ко мне с жалостью, как к сироте и она в том числе. Она не хотела считать меня равным. А я не хотел, чтобы она считала меня «несчастным».
И вот однажды, продолжая рассказывать Елизавета Михайловна придя к тёте Нюры, я увидела Василя, сидящего за столом с каким-то военным. Не обращая внимания на постороннего, я поцеловалась с Нюрой и обняв, поздоровалась с Василём.
     - Васёк! – услышала я, уходя от стола. – А кто это?
     - Да Лизка, сеструха – отвечал тот.
     - А ты мне ни чего не говорил, что у тебя сестрёнка есть. Что же ты поганец не познакомишь лучшего друга фронтовика с сестричкой?
     - Лиз! – услышала я – Подойди познакомишься с другом.
Военный был в форме, и когда я подошла, он резко встал, щёлкнул каблучками и чётко то военному представился:
     - Гвардии старший лейтенант Константин Волков.
Я протянула руку и сказала:
     - Просто Лиза
     - А по батюшки? – спросил он меня
     - Михайловна! – ответила я.
     - Значит не просто Лиза, а Елизавета Михайловна – сказал он улыбаясь. – Это был когда-то беспризорный вор Костя-шило.
Он действительно воевал в штрафбате, дослужился до старшего лейтенанта и дошёл до Берлина, но тогда я ещё ничего о нём не знала. Закончил он свою жизнь печально. Когда началась в зонах «Сучья война». То есть, разборка между ворами которые воевали и теми, которые во время войны сидели. В одной из таких разборок он был убит. Об этом я получила «маляву». Так говорят зэки будучи на пересылке. А тогда в сорок седьмом в военной форме старшего лейтенанта, он выглядел просто красавцем.
     - Присаживайтесь Елизавета, расскажите как живёте? Чем занимаетесь? – начал он расспрашивать меня.
     - Хочу заметить тебе Максим, - сказала Елизавета Михайловна – Мне кажется военная форма делает мужчину старше и мужественней. Он был старше меня всего на восемь лет, но ранняя седина, делала зрительно его старше. Я как школьница перед учителем рассказывала ему всё.
Он выслушал меня, а затем сказал:
     - Надо бы Елизавета подыскать вам другую работу. Это не дело так жить нельзя.
Заметив, что я ничего не беру со стола, он командным голосом сказал:
     - Приказываю, есть и ни каких возражений!
На столе было: масло, консервы рыбные и мясные, сало. Такое изобилие продуктов я никогда не видала.
Так вот Максим, я встретила свою первую любовь. Не буду врать у нас действительно была настоящая взаимная любовь. Костя был киевлянином у него были и отец и мать. С его матерью я была знакома так как некоторое время жила у них. А его отец погиб под бомбёжкой в самом начале войны. Мать Кости не раз уговаривала меня:
     - Брось его дочка. Он ни когда не женится на тебе официально. Пойми он был и остался вор. Я думала, что придя с фронта он будет другим, а он не изменился.
Я хочу чтоб ты меня Максим понял правильно. Даже зная всё, я не могла его бросить. Даже когда всех их повязали, я готова была за ним идти на край света. Я любила его, и он отвечал мне какой же взаимностью.
Мне дали восемь лет за продажу краденого.
На суде присутствовали мои родственники. Они заявили:
     - Мы её не видели и с ней не общались. Она к нам за помощью не обращалась. Разве мы ей в чём-то отказали? Ведь Вы знаете, мы своих не бросаем.
Именно на суде, после их показаний я дала себе слово:
     - Если Господь оставит меня живой, я стану русской, мне такие соотечественники не нужны. Спасла меня простая русская женщина Нюра. Она мне помогла больше чем мои родственники-соотечественники. Я не хочу быть такой как мои родственники. Это Нюра и Костика мать, просили суд сделать снисхождение и принять во внимание мою молодость и беременность. Все подельники по делу как могли, отмазывали меня. Костя, как рассказывал мне следователь, соглашался взять на себя несколько не раскрытых дел, чтоб только мне дали условно. Я не хочу говорить какие ко мне применялись методы допроса. Наверное, будет достаточно того, если я скажу, что в результате всего я потеряла ребёнка. Но прошу поверить, что и в тюрьме попадались порядочные люди. Был со мной такой случай:
Вот меня ещё не обтесанную в уголовном мире, кидают в камеру к уже опытным и не раз сидевшим зэчкам. Но я, уже знала от Кости о законах в тюрьме. Знала, что нельзя давать себя унижать.
И вот я вхожу в хату. Как видишь на русскую я не похожа. И только за мной закрылась дверь, как ко мне направилась одна «шалава».
     - Девоньки! Нам кинули жирненькую курочку – сказала она мне.
Я забила первая. Она будет спать со мной. Мне нравятся еврейские блюда. Иди ко мне моя Сарочка, я соскучилась по тебе.
Не долго думая, я хватаю её за патлы и со всей силой бью лицом её об колено. Она словно сноп валиться на пол и кровь заливает ей харю. С нар вскакивает сразу же несколько человек.
     - Ну вот и всё – подумала я в тот момент – теперь Елизавета можешь попрощаться со светом.
Пережила ты войну и голод, а сейчас встретишь своё светлое будущее.
Я уже готова была драться с тем угодно и как угодно. Когда раздался голос:
     - Не трогайте её бабы! Она ещё детё. Подойди ко мне дочка.
Я приблизилась к ней, она сидела за столом и курила «Беломор»
     - Присаживайся, тебя ни кто не тронет – сказала она мне и продолжила – Посмотри внимательно, ты не узнаешь меня.
Я смотрела на эту женщину, и либо с перепуга, либо то растерянности не узнавала её. Видя всё это, она неожиданно сняла накинутый на плечи жакет и сделав чёлку на глаза, повернулась в полуоборот и спросила:
     - А теперь вспомнила?
И когда я, улыбаясь, произнесла:
     - Я где-то Вас видела. Но это было очень давно. До войны.
     - Да! – ответила она. – Тогда ты ещё бегала в школу. Ты помнишь Фиму Штымпу, он всё время промышлял на евбазе?
     - Дядю Фиму? – переспросила я, так он нам часто помогал деньгами. Он дружил с моим папой.
     - Вот именно – ответила она. И обратилась к сокамерникам – Этот еврей держал в своих руках весь базар. Я с ним такие дела имела, что ни кому и не снилось. А сколько раз он спасал меня от Лягавых, один Б-г знает. Он не раз мне говорил: «Остановись Шура! У тебя всё есть. Скажи, что тебе не хватает? Ты очень красивая баба, выходи замуж и рожай детей, а затем воспитывай их».
Он столько помогал, что многие стояли за него горой. Мне говорили, что он из-за принципа не покинул Киев. Сейчас он в «Бабьем Яру».
Вот таким образом Максим, я познакомилась с уголовным миром. Я прошла все круги ада тюремной жизни. Именно в тюрьме мне второй раз напомнили, что я еврейка. Больше ни кто в жизни не посмел меня обозвать «жидовкой». Я не скажу, что была драчливая, но в обиду себя не давала. И в кругу таких же зэков, как сама пользовалась уважением. Там в заключении я познакомилась со своим покойным мужем.
Рассказывать об этом периоде не стоит. Героического или романтического там никогда не было, и быть не может.
Если я чему там научилась, то это двум вещам:
• Разбираться в людях.
• Быть ответственным за свои слова.

XIII

На следующий день мы с Елизаветой Михайловной ходили на концерт органной музыки. Концерт был в бывшем не то соборе, не то церкви. Акустика была великолепной и мы оба получили огромное удовольствие от концерта. Затем зашли в кафе, поели мороженое, пирожное, попили кофе и не спеша вернулись домой. Я обратил внимание, что Елизавета Михайловна оделась на концерт не броско, но прилично. Но зато когда мы пришли домой, призналась:
     - Ты знаешь Максим, сколько я не вставала на каблуки? Мне казалось, что я не смогу пойти, но как видишь, пошла и даже не упала.
Мы оба рассмеялись, а она взяла босоножки, посмотрела на них и говорит мне:
     - Каблучок вроде маленький, а ходить тяжелее, чем в шлёпанцах. Теперь одену, когда пригласите во второй раз.
Через три дня я покидал Пицунду. Елизавета Михайловна проводила меня, до прибывшего по вызову такси. Мы обнялись на прощание, я нежно обнял, поцеловал её в щёки, поблагодарил за отдых, за хлопоты и пожелал ей крепкого здоровья.
     - Приезжай Максим, когда сможешь – сказала она мне – Теперь ты мне как родной.
Уже в поезде я думал о ней. Мне чисто по человечески было её жалко. Трагедия, которая произошла с ней была не ординарной. Была война, и она была маленькой девочкой, то есть ещё не сформированной личностью. Поступки, которые она совершила, а именно ввиду изменения вероисповедания и национальности, были совершены не на почве осознанности, а быстрее на почве эмоций. Поэтому я не назвал бы её «Вероотступница». Для того, что б быть вероотступником, необходимо сначала быть верующим. А как мне кажется в свои четырнадцать лет, она вообще ни во что не верила.
Что касается национальности, то иначе, чем «детский поступок» я не назвал бы её деяние.
Разве я стану китайцем, если на всех документах будет написано, что я китаец?
За изменением национальности проглядывается более сложная проблема. А именно вопрос «Русификации». Поэтому Лиза и выбрала национальность именно «русская». Ведь можно было назваться грузинкой, армянкой, гречанкой. Все её данные подходили к этой национальностям.
А ответ довольно простой. Она видела, что русские ни когда не подвергаются национальному преследованию.
Я не скажу, что в настоящее время что-то в вопросе ксенофобии и антисемитизме в корне изменилось.
Я уверен, что ни один народ в этом не виновен. Виновные только два беса: религиозные и политические деятели.
Мне вдруг стало так муторно на душе, что я лёжа на полке воззвал к всевышнему:
     - Господи! Вразуми человека, ибо он не ведает что творит!

20.12.2005 года