В мире один человек. Глава 2

Глядя на молодого человека, Вениамин Галактионович думал о том, что вот он, пятидесятидвухлетний человек, просто может говорить с тем, кто более чем вдвое его моложе, причём затруднений при контакте почти нет. Женя Жук ему был чем-то симпатичен, чем-то он напоминал Вениамину Галактионовичу его самого, но не в молодые годы. Тогда, в двадцать пять своих лет, Вениамин Галактионович был другой, но в чём это выражалось, – он теперь не мог бы твёрдо сказать. Во всяком случае, ему было приятно смотреть на молодого человека, говорить с ним, слышать его речь, его мнения по тому или иному поводу. Но по внешнему его виду, вводящему всех в заблуждение, невозможно было понять со стороны, о чём он думает, что скрывается там, за этим гладким, большим лбом. Лишь между делом временами можно было разобрать слабую улыбку, прячущуюся в углах его красивого по мужски крупного рта, не менее загадочную той, которой чарует нас спустя века гений известного живописца, чья Джоконда так притягивает взор.
Вениамин Галактионович  был одет по домашнему, то есть наиболее свободно. На нём был лёгкий и не стесняющий движения спортивный костюм, сверху которого был накинут халат, опрятный и свежий на вид, засученный до локтей для удобства, перевязанный в талии пояском, подчёркивая статную фигуру его обладателя, его ширину плеч, горделивую осанку, – вообще Вениамин Галактионович хорош был в этом халате, глядя на него можно было решить, что он помещик, живущий в деревне, выходец из какого-нибудь Тургеневского романа. Для полного сходства не хватало только, чтобы в его руках находилась длинная курительная трубка, из которой он временами бы затягивался со вкусом и особенным удовольствием, на что глядя кто-нибудь непременно захотел бы попробовать то же самое. На ногах Вениамина Галактионовича сидели меховые шлёпанцы, чем-то напоминающие собой обувь старика Хоттабыча. На голове хозяина дома не хватало только белой вязаной шапочки с болтающимся туда-сюда шаром; она бы нисколько не делала его вид забавным, а даже напротив, прибавляла бы ему весу и почтительности в глазах гостей, появляющихся иногда у Вениамина Галактионовича. Что касается очков в золотистой оправе, то они придавали лицу его утончённость и изысканность, они ему несомненно шли, делая его строже и серьёзнее.
Будучи радушным хозяином, Вениамин Галактионович пригласил гостя за стол, стал его угощать. Была извлечена из его запасов бутылка хорошего вина, которая заняла  в центре стола своё заслуженное место. Вениамин Галактионович достал бокалы, откупорил бутылку и разлил вино. Бокалы были подняты, сближены, был произведён лёгкий, но зато очень приятный хрустальный звон. Дальше дело пошло лучше, как это бывает в таких случаях между мужчинами, начало происходить между людьми окончательное сближение в сфере душевной, да и во всех в том числе сферах. Разговор принял свободную форму, был непринуждён и остроумен, как это бывает между теми, кто быстро сходится, легко находит общий язык и пути сближения между собою. Определённый круг тем, интересов, запросов – всё это было прощупано и найдено, к тому же особенность людей умных всегда состоит в том, в отличие от людей среднего  ума, что помимо обыкновенных разговоров, они могут вести речи совершенно далёкие от всего обыденного и привычного. Какой только вещи они не коснутся – всюду видны возможности для  прений, получивших название метафизических. К тому же, когда оба собеседника оказываются философами, когда у каждого свой необычный взгляд на мир, когда они оба являются людьми рассудочными, много времени посвящающими размышлениям – столкнувшись на жизненном пути, они многое могут поведать друг другу и будут друг другу тем более интересны, чем более покажут себя людьми своеобразными и нестандартными. Выпитое вино слегка вскружило собеседникам головы, и они могли поделиться друг с другом наиболее глубокими мыслями, какие только могут появиться в неглупой голове под влиянием некоторого количества вина, делающего людей несколько откровенными более, чем в состоянии совершенной трезвости. Они уже находились в той степени опьянения, что называется приятной и лёгкой, когда совершенно точно определили, что между  ними очень много сходства, несмотря на разницу в возрасте, и они прямо-таки созданы друг для друга. Оба пришли в хорошее расположение духа, как это всегда бывает с людьми, видящими, что их очень хорошо понимают и поддерживают, но, как люди сообразительные, тонких правил, безудержной радости, какая в данном случае имеет место среди грубых и неотёсанных натур открыто не проявляли, хотя в глубине души и ликовали приятному знакомству, будучи исключительно довольны друг другом. Надо было видеть, как они сидели друг против друга и как в порядке очереди говорил сначала один из них, потом другой – и так всё время. Они сидели за круглым, большим столом, крытым белой скатертью, в мягких креслах, не то чтобы напротив друг друга, а так, чтобы легче было разговаривать; известно ведь, что если двое беседующих сидят точно напротив друг друга и взгляды их постоянно сталкиваются, это вызывает в собеседниках неловкость, ибо во взгляде человеческом, пусть даже самого дружелюбно настроенного к вам человека, есть что-то очень неприятное и нежелательное. Глаза, являясь зеркалом души, иногда выдают сокровенные мысли из тайника души, мысли эти бывают самые разные, иногда это могут быть и плохие мысли… во всяком случае люди не любят себя искушать и часто отводят друг от друга взгляды, если в них заключено гораздо больше, чем им требуется сказать при помощи слов и жестов. Поэтому Вениамин Галактионович и его молодой гость сидели близко, но не напротив, и когда это нужно было, кто-нибудь из них, чтобы довести свою мысль до понимания другого наиболее полно, прибегал к многозначительному и глубокомысленному взгляду, длящемуся мгновенья. Красноречивым взглядом часто можно сказать больше, нежели целым набором хорошо подобранных и подогнанных друг к другу слов и фраз, которые иногда есть просто звуки, не доходящие ни до сердца, ни до ума. В то же время несколько незамысловатых выражений в сочетании с проникновенным взглядом могут сделать куда больше и достичь намеченной цели помогут куда быстрее. Иногда же за многословие любят прятаться, говорят много – и всё ложь, в таких случаях стараются не смотреть вам в глаза, но отношение к себе вы почувствуете именно по взгляду, на вас обращённому: любовь ли, ненависть, верность, продажность и коварство, лицемерие или искренность, печаль или радость, злорадное торжество или неловкость и замешательство – всё это вы прочитаете в лице другого человека, а особенно в глазах, имеющих способность принимать самые различные выражения, связанных совсем другими мышцами лица так, что всякое чувство, переживаемое в данный момент человеком, непременно найдёт свой отпечаток на его лице и, собственно, во взгляде его глаз, который может быть, в зависимости от настроения, весёлым или грустным, серьёзным или беззаботным. Было о чём поведать друг другу двум нашим новым знакомым. За плечами Вениамина Галактионовича имелось много опыта, много случаев, свидетелем и участником которых он сам был. Что до молодого человека, то и он к своим двадцати пяти годам успел под заиметь достаточный опыт, во всяком случае казался в некотором роде психологом, чтецом человеческих душ, улавливающим очень тонкие намёки и подмечающим много там, где вообще, казалось бы, нет ничего, по крайней мере, нет слов и явно выраженных телодвижений. Вениамину Галактионовичу он был уже интересен и любопытен тем, что представлял из себя как бы представителя новой молодёжи, дух и нравы которой нельзя сказать чтобы старому служаке были безынтересны. Мы уже говорили, что Вениамин Галактионович разительно отличался от людей своего возраста во многих мелочах и в самом главном: он не переставал всё ещё что-то ждать от жизни, и в этом отношении он и Женя Жук были одинаковы. Даже в их лицах что-то можно было обнаружить похожее, как это ни странно покажется, хотя, хотя физический тип их был совершенно разный. Женя Жук не отличался мощным телосложением, его худоба была худобою очкарика, начитавшегося книг и не занимавшегося себя никаким физическим трудом; цвет лица его можно было назвать чахоточным, он и точно страдал лёгкими, в чём откровенно признался Вениамину Галактионовичу. Рассказал он ему о многом в своей биографии, хотя и некоторые пункты ему лучше было бы утаить. Но он поведал Вениамину Галактионовичу всё таким доверительным тоном, что поневоле должен был вызвать в нём много сочувствия. И разумеется, некоторые, наиболее щепетильные места биографии молодой человек умолчал, ибо совершенно откровенным ни с кем быть не мог. Так, например, искатель авантюр поведал новому знакомому о своём неудачном путешествии за золотыми самородками, посетовав на неблагоприятное стечение обстоятельств, помешавшее ему осуществить задуманное. Вениамин Галактионович был удивлён в глубине души предприимчивости молодого человека, его ищущей натурой, но виду не показал. В течение всего разговора он только однажды закурил сигарету, он вообще курил очень мало; замечание Жени (лучше будет, если мы просто будем называть его Женей) о том, что он не курит, так как это для него вредно, и даже не выносит табачный дым, заставило Вениамина Галактионовича прекратить курение. Он сказал, что и сам рад возможности лишний раз не закурить и совершенно не бросит эту вредную привычку только потому, что началось это очень давно и курение стало его второй натурой, заметив, что есть пристрастия, с которыми невозможно и бесполезно бороться.
– Всего лишь слабость характера, – ответил на это Женя. – Люди могут всё, но не хотят испытывать силу своей воли… Люди ленивы от природы… разумеется, к вам, Вениамин Галактионович, это не имеет отношения…
Время от времени Вениамин Галактионович вставал из своего кресла, подходил к камину, где горел огонь, и клал в него пару сухих берёзовых поленьев. Потом он не спеша возвращался назад, занимал своё место и беседа возобновлялась. Женя расспрашивал Вениамина Галактионовича о его прошлой жизни, о фронтовых годах, о довоенных, о том, был ли он когда-нибудь женат, есть ли у него дети, и как он думает жить в дальнейшем, не хочет ли жениться во второй раз. Вениамин Галактионович, погрузившись в раздумья, уйдя мыслями в прошлое, доставлявшее много неизъяснимой тоски и непонятной сердечной радости, почти рассеянно отвечал ему на его расспросы, – казалось, глядя на его лицо, что воспоминания его терзают за душу – иногда это на людях бывает написано, но мало кто может точно знать в этот момент, что подобные терзания, воскрешающие в памяти безрадостное прошлое, бывают близки и дороги сердцу ещё более, чем какая бы то ни было радость настоящего момента, радости сглаживаются со временем, а горечь ещё более ярко проступает на фоне прошлого, с каждым годом давая себя знать всё более и более; и разве понять человеку, видевшему мало трудностей, что такое для человека память о днях, делавших когда-то сердце несчастным, разве он поймёт, что если у человека что-то есть единственно дорогое, доставляющее ему радость и чуть ли не ощущение высшего счастья в настоящем, то это дорогое есть воскреснувшие в памяти давно забытые эпизоды его жизни?!. Вот ведь как, однако, странно всё устроено в человеке – чем он больше живёт, тем он больше и забывает, но тем больше и накапливается в нём, с годами он может объять всё больший и больший промежуток времени. Может быть, это и есть груз лет, превращающийся в кладезь мудрости и опыта?.. Кто может точно знать, что означает это проникновение в жизнь и уход от действительности в прошлое, назад, к воспоминаниям; и не есть ли в этом какая-то удивительная загадка человеческой души, разгадав которую, мы будем иметь в руках ключ к вечной молодости души, так многое терпящей от ударов жизни, к которым привыкнуть нельзя?.. Погружаясь мыслями в воспоминания, Вениамин Галактионович постоянно находился при таком странном ощущении, словно пережитое, мысли, давность которых исчислялась десятками лет, поступки его, смысл и причина которых казались ему теперь загадочными, – словно всё это было не с ним, а с кем-то другим. Подобное чувство, наверное, преследует каждого человека, обращающего взгляд в собственное прошлое, и, видимо, это явление закономерно, и такое может волновать только человека, вечно сомневающегося, сильного и одновременно слабого, боящегося неизвестности, но, несмотря на свои страхи, бросающегося очертя голову в эту неизвестность… Почему-то Вениамину Галактионовичу вспомнилось голодное детство, и один эпизод всплыл в его памяти отчётливо: как однажды он залез в чулан и случайно обнаружил там старую книгу без обложки; он тогда ещё плохо умел читать, но всё-таки одолел книгу, прочитав до самого последнего листа, – он читал, а в пустом желудке у него урчало, и этого Вениамин Галактионович никак не мог выбросить из памяти… Из этой беспричинной задумчивости он вышел как бы ненароком, сразу – в это момент он рассказывал Жене о чём-то другом. Замолчав, он посмотрел на гостя, взгляд которого, устремлённый куда-то в сторону, выражал крайнюю озабоченность, и подумал о том, что, верно, в этот момент молодой человек так же находится своими мыслями и чувствами где-то очень далеко. Слабая улыбка промелькнула в губах Вениамина Галактионовича при мысли о том, что этому молодому человеку он, Вениамин Галактионович, ведь показался интересным человеком, несмотря на свой солидный возраст, а это уже само по себе немало и уже о многом может сказать. Что он почувствовал – удовлетворение мелкого самолюбия, сладкое шевеление в груди – признак пробудившейся, торжествующей гордости, которая, говорят, повелевает человеком так, как ни одно другое чувство?.. Он и сам не знал, что в эту минуту испытывал. Люди анализируют свои слова и поступки спустя некоторое время после того, как очередной эпизод в их жизни начинает понемногу укладываться в их головах, приобретая из расплывчатого и неясного вполне обычные шаблонные формы, а в ту минуту, когда люди что-либо говорят или что-либо делают новое и непривычное, они ещё не знают по-настоящему, что с ними в данный момент происходит, – они только потом окончательно проникают в смысл совершённого и в зависимости от этого приходят в то или иное чувство, – они радуются или ужасаются, покрываются краской стыда от отчаяния за то, что содеянного уже не изменить, или испытывают чувство недоумения, совершенно не узнавая самих себя в своих поступках. Люди зачастую совершенно себя не знают, не предполагают того, на что способны в следующий миг; лишь редкие люди разбираются в том хаосе побуждений, желаний, смутных и неясных чувств, возникающих в душе и постоянно меняющихся и тусующихся, как колода игральных карт, правильно угадывая, что они хотят, что нужно им для того удовлетворения и благодушного покоя, при котором становятся так далеки все раздражающие желания, столь же непостоянные, как и мелкая прихоть избалованного рассудка… Вениамин Галактионович следя за своими же мыслями, за движениями, возникающими в душе, за желаниями, вспыхивающими на одно мгновение и похожими этим на трепетный огонёк догорающей свечи, замечал за собою любопытные вещи, какие доверял лишь бумаге, – эти парадоксы подчас его самого приводили в смущение и странную задумчивость. Теперь, наблюдая за гостем, в первый момент который был ему симпатичен и любопытен, он отметил в себе какое-то неясное ощущение, какое-то глухое чувство не то недовольства, не то нетерпения или чего-то другого, вовсе необъяснимого. Вениамин Галактионович ещё дальше продолжал свои наблюдения над настроением своего нового знакомого и над собственным настроением, между тем внешне совершенно спокойно и невозмутимо продолжая вести себя таким образом, каким он повёл себя с самого начала. Разговор, начатый ими, продолжался и с виду он протекал в том же примерно русле, что и раньше – их взгляды содержали в себе столько же доброты, внимательности, душевной чуткости, что и до того, как… Всё началось с того самого момента и в первую секунду чуть ли не потрясло Вениамина Галактионовича. Вдруг он почувствовал какое-то недоверие к происходящему, вдруг он заметил в том, что происходило с ним самим, какую-то фальшь, выражающуюся хотя бы в том, как ему показалось, что к молодому человеку он был настроен очень хорошо. Само по себе это ещё не могло служить хорошим или плохим признаком, само по себе это было безобидно и вовсе ещё ни о чём другом не говорило, кроме того, что естественно могло вытекать из этого чувства внутренней симпатии. Однако тут Вениамин Галактионович склонен был видеть нечто необычное, из ряда вон выходящее.
С ним и раньше приключались разные курьёзные мысли и ощущения, доводившие его временами до страшной неловкости, – он старался как-то отвлечься, думать о другом, и это ему удавалось. Например, ему больше всего не нравилось думать об одиночестве, он старался переубеждать себя или кого-то, кто заключён был внутри него, и пытался внушать ему безрадостные настроения, он вёл с ним борьбу и ему удавалось в этой схватке с невидимым противником одерживать верх. Теперь с ним произошло то же самое, только в ином плане. Именно такого с ним ещё никогда не случалось – и это было как какое-то открытие, как откровение, в первую минуту поражающее и потрясающее всё существо с такой силой и такою властью обладающее над самою сутью души, что человек оказывается буквально парализован какой-то неизвестной волей, стиснувшей все его мысли и все душевные порывы так, что все стремления человека сводятся к одному стремлению – чувствовать что-то одно и думать о чём-то одном, причём это стремление может перейти в настоящую потребность души. Сознание и будет видеть всю нелепость происходящего феномена, а, однако, ничего не сможет поделать с ним. Между тем навязывающаяся мысль или желание, которое в любом случае будет сопровождать эту мысль, как следствие порождается необходимой причиной, всегда не остающейся в одиночестве, окрепнув и заняв в человеке главенствующее положение, могут сделать его своим рабом и толкнуть его на прямые действия, если окончательно овладеют всем им без остатка… С Вениамином Галактионовичем подобный феномен психики, который психиатры возьмутся с особой радостью истолковать по-своему, найдя в этом, верно, зачатки душевного недуга, со временем обещающего развиться и достичь точки своего накала, с Вениамином Галактионовичем подобный казус произошёл вдруг в самой начальной точке своего развития, – и можете себе представить, что случится с человеком, когда он пройдёт весь отрезок прямой, выражаясь образно, из пункта А в пункт В, если даже на начальной стадии развития, можно даже сказать, в самой точке возникновения, он способен так взволновать душу его, вызвать в нём беспокойство настолько сильное, что он уже ни о чём другом думать не может, как только думая об этом своём беспокойстве, опять же с беспокойством, и в самом деле беспокоясь, несмотря ни на что…
С Вениамином Галактионовичем произошло странное. После того острого ощущения симпатии к молодому человеку, после того законного интереса и любопытства к нему, к его характеру, его особенному уму, его заслуживающим внимания взглядам, к его биографии, в нём словно что-то надорвалось, словно он слишком многое на себя возложил. В нём случился какой-то необъяснимый перелом, обескураживающий его самого и приводящий тайные пружины его души в такое состояние, когда эти пружины сжимаются и сжимаются против его воли, принося ему самому неловкость и боязнь, и когда он сам видит, что это ничем хорошим кончиться не может, но остановить начавшийся в нём губительный процесс, похожий на цепную реакцию, уже не в состоянии, несмотря на попытки, слабость которых ещё больше разжигает жажду неведомых страстей, вырывающихся из оков человеческого духа, скованного культурой современной цивилизации. Тут было что-то связано с совестью, и тем более это угнетает человека, чем более он склонен видеть в себе порядочности и чести. Сначала Вениамин Галактионович старался уверить себя в том, что слабый ропот его души – прихоть его несколько раздражённых нервов, – и это удалось ему на некоторое время внушить себе. Он смотрел на молодого человека хорошо и пробовал заглушить в себе минутное чувство, думая, что это временная блажь и надо быть лучше и достойнее, тем более ему, человеку пятидесяти двух лет. Но странное дело – чем более он хотел убедить себя в том, что он здесь ни причём, тем более накипало в нём помимо этого что-то глухое и злобное. Он начинал злиться и на себя, и на обстоятельства, и на парадоксы психики, даже он начал злиться на молодого человека, при-шедшего к нему, и спросил однажды мысленно, про себя, о том, зачем он, молодой человек, так некстати пришёл, появился именно сегодня, когда у него, Вениамина Галактионовича, такое странное расположение духа?.. Даже в его словах, взглядах, в интонации голоса, в положении корпуса, в движениях рук и всего тела появилось что-то новое, что-то мрачное и нехорошее, которое, однако, молодой человек не мог заметить. А если бы он эту неожиданную перемену и заметил, то немногое мог бы из неё извлечь. Между тем речь зашла о семейной жизни Жени, а надо сказать, что у него была молодая жена. Когда Женя описывал в дружеском тоне её нрав и внешность, Вениамин Галактионович вдруг почувствовал себя ещё хуже, чем за минуту до того. Теперь он ровно ничего не мог понять и разобрать в происходящем. Одно можно сказать точно – он не был равнодушен ко всему тому, что слышал от Жени, словно ему, в самом деле, до чего-то было дело! Он и хотел утвердить себя на мысли, что ему до всего, что бы он ни видел и что бы он ни слышал, никакого дела – но само уже это желание утвердить себя на этой мысли, многое ему сказало. Он понял, что равнодушным быть не может и что всё это его самым прямым образом касается!.. Вот ведь какие мысли его беспокоили!.. Однако, как это его всё может касаться – ему было невдомёк, в этом пункте как раз было всё душе щемящее, всё больное, всё странное и удивительно загадочное. И вот уже Вениамин Галактионович стал томить самого себя и искушать. Слушая речь Жени, он, лёгший в глубину кресла, сложив руки вместе ладонями и обратив голову кверху, стал поддаваться своим странным мыслям и глухим, неверным желаниям. Ему стало навязываться на ум такое – будто он вовсе и не Вениамин Галактионович, а вообще неизвестно кто. Он испытывал чувства, он был под влиянием эмоций, для него, Вениамина Галактионовича, чуждых настолько, что эти эмоции вызывали в нём и глубокое отвращение, какое в человеке появляется, когда он узнаёт нечто новое, порождающее и удивляющее его самым невозможным образом. Он и думать стал необычно и странно, и где-то в глубине своей души он ещё пугался такой перемене в нём, но уже ничего не предпринимал для сопротивления. Почему-то рассказ Жени очень живо ему представлялся, за каждой его фразой он видел очень многое, что в другой раз с ним бы нипочём не было. Но это был какой-то особенный промежуток времени, это было как забытьё или сон, если бы Вениамин Галактионович не видел, что он совершенно в здравом уме, ибо всё видит, всё понимает, с ним происходящее, хотя и смысл этого происходящего окутан для него в какой-то непроницаемый туман. Взаимоотношения Жени и его девушки, которую тот называл женой, так близки сделались Вениамину Галактионовичу, хотя это были всего лишь слова, одни слова, что он начал думать об этом и думать более чем нужно было. Всякий человек думает поневоле о том, о чём ему начинают рассказывать, но когда услышанное начинает так входить в голову, что это заставляет удивляться его, это уже значит, что человек уже не равнодушен, а напротив, очень и очень задет, хотя вот вопрос: что задело его?!. Вениамин Галактионович составил себе портрет жены молодого человека, и этот образ, придуманный им, основательно врезался ему в голову. Вениамин Галактионович хотел усилием воли освободиться от этого наваждения – и не смог, и понял всю тщетность попыток. Образ, придуманный им, тревожил его, раздражал, злил и вызывал в нём симпатию. Вдруг одно чувство заставило его прийти в себя, он испугался не на шутку, он подумал: «Что за навязчивая идея, что за глупость?!.» Он даже встал из кресла, подошёл к камину и посмотрел, не прогорели ли в нём дрова, лишь бы себя чем-то занять. Увидев, что дрова догорают, он нагнулся, поднял шершавое полено и хотел его бросить в жаркий камин, но на секунду замер с поленом в руках. Он посмотрел на этот кусок дерева и словно впервые заметил все особенности рисунка берёзовой коры, – ему захотелось в следующий момент рассмотреть полено получше. Вениамин Галактионович перевернул его в руках и стал его внимательно разглядывать. И тут, вот ведь странное дело, его глазам попался странный рисунок, такой странный, что он смутился и чуть было не выронил полено из рук… Дрожь и озноб пошли по его телу… Портрет придуманной им молодой женщины, о которой рассказывал в этот момент Женя, такой соблазнительный портрет, полностью совпал с рисунком на берёзовом полене! Вениамина Галактионовича словно обожгло, он был потрясён! Он смотрел на рисунок и ничего не понимал, и вопрос возник в нём: может ли такое быть? И что всё это значило и что вообще с ним такое происходило?!. Какой-то дурман обволакивал его мозг, и он перестал уже что-либо соображать. Наконец он справился с собой, понял глупость положения и почему-то с особенной силой бросил полено в огонь. Полено упало на угли, тут же послышался треск сухой коры, и оно вспыхнуло и стало гореть: как заворожённый, Вениамин Галактионович наблюдал это действо, в котором, ему чудилось, что-то было чудесное и жестокое, как расправа над живым существом! В душе иногда бывают такие сдвиги, – он смотрел на охваченное пламенем полено с жалостью, и вот нелепая штука – ему было жаль полена, которое должно было уничтожиться, превратиться в горсточку пепла, портрет молодой женщины словно ожил и хотел в отчаянии сорваться, и не мог, и Вениамин Галактионович хотел было протянуть руки, забыв, что существует железная кочерга, и вытащить из огня это милое лицо, искажённое страданием, но такое действующее на нервы, такое красивое! Но тут голос молодого человека долетел до его слуха – и он пришёл в себя, тронул рукою лицо, провёл по нему рукой, встал с корточек во весь рост и обернулся. Лицо его ещё не ожило до конца и выражение, бывшее на нём до этого, видать, ещё не сошло с него полностью, и потому для молодого человека это оказалось удивительным. Он замолчал, глядя в бледное лицо Вениамина Галактионовича, а лихорадочный блеск его глаз, должно быть, его самого смутил или зародил в нём какое-то смутное подозрение, которое люди иногда могут чувствовать, глядя на собеседника. Вениамин Галактионович что-то пробормотал невнятное и сказал, что неплохо бы погасить верхний свет и устроиться у камина, как это было в старину. Женя нашёл эту мысль интересной. Помог перетащить кресла к огню, затем уселся в своё, и его тонкая, хрупкая фигура при свете огня, полыхающего в камине, как-то очень фантастически опустилась в большое чёрное кресло, напомнившее Вениамину Галактионовичу своеобразное существо, пожирающее людей или их души, которые сразу оказываются в его власти, как только какой-нибудь человек садится в него… И вот они оба – гость и хозяин дома – сидели в тёмной комнате возле камина, отбрасывающего неверные блики света на их лица, руки, одежду. Вениамин Галактионович снял с себя очки и начал протирать их запотевшие стёкла, находя в этом занятии какую-то непонятную ему самому цель, затем он водрузил стёкла обратно на нос и стал смотреть сквозь них на огонь, угли, раскалённые и красные, как будто живые. Он снова принялся думать о прежнем, несмотря на мрак, царящий в комнате, снова им начали овладевать неясные ощущения, снова он начал спорить со своей совестью, не позволявшей ему углубляться в смакование таких вещей, какие не должны приходить в голову уважающему себя пятидесятидвухлетнему человеку. В это время молодой человек продолжал посвящать Вениамина Галактионовича во все подробности своей супружеской жизни, похваливая подругу своей жизни таким особенным, свойственным ему образным языком, чуть ли не литературным, который тут же  можно было записывать на бумаге – получилось бы недурно, что Вениамин Галактионович едва мог усидеть на месте. Ему хотелось сорваться с места и убежать куда-нибудь подальше от молодого человека, чтобы только не слышать его речи, этих ласкающих слух, гладких, без сучка и задоринки, умных, ровных и спокойных слов, воспринимаемых им в этом мраке ещё более болезненно, ещё более чувствительно. Чувствительность эта его к каждой фразе, ко всякому замечательному сравнению или к мимике лица Жени, движению его круглых, гипнотизирующих глаз, взгляд которых, казалось Вениамину Галактионовичу, начинал читать в его душе так же свободно, как и в открытой книге, чувствительность эта возросла до того, что можно было сказать про Вениамина Галактионовича – он сделался само чувство, само ощущение, он был наэлектризован до такой степени, что если бы столкнулся с каким-нибудь другим телом, наэлектризованным в такой же степени, то вышел бы взрыв чудовищной силы: был бы гром и блеснула бы молния, которая разнесла бы всё!.. Временами Вениамину Галактионовичу хотелось сорваться с места и вышвырнуть из дома его, как котёнка, но потом вдруг он удивлялся такому своему желанию, спрашивал себя о том, что ему такое сделал плохое этот молодой человек, и начинал ругать себя самым безжалостным образом. Но это, как ни противоречиво, ни мешало ему думать о разных вещах, о которых в другой раз он думать бы себе не позволил ни за что. Но сейчас он сорвался, как срывается дверной крючок с петли, если дверь сильно дёргать с улицы, долго и настойчиво. Он представлял себя на месте молодого человека, он представлял себя женатым, он думал о том, как смотрит на чужую жену, то есть на свою собственную, как берёт её за руку, ведёт за собой, приводит в спальню, затем закрывает комнату на ключ, чтобы никто не мог зайти и увидеть. Он воображал себе, как её любит, ласкает – и всё в том же духе… а она отвечает ему взаимностью!.. Бог ты мой! До чего только может додуматься пятидесятидвухлетний, опытный в жизни человек, уважающий себя и в то же время бесстыдно смакующий всё это, всю эту подноготную, всё, что может произойти между мужчиной и женщиной!.. Как всё это казалось самому Вениамину Галактионовичу мерзко и отвратительно, то есть сам себе он казался мерзок и отвратителен, как в эти минуты он ненавидел себя, как презирал, – но это не мешало ему видеть перед собой картины сладострастные, заманчивые до того, что ни о чём другом в это время, как он о них думал, он думать больше не мог. Он отдался этим миражам, видениям разгорячённого ума и подогретой страсти, достигшей в нём дотоле незнакомой им высоты, это была какая-то полоса упоения! Словно всё, что ему не хватало в жизни, чего бы подсознательно он хотел, всё, что мешало ему, что он предрасположен был невзлюбить или возненавидеть, – словно всё это сразу накатило на него громадной океанской волной и похоронило его под собой!.. А молодой человек, ничего не замечая, полагая, видимо, что Вениамин Галактионович внимательно его слушает, и ему всё это интересно, продолжал говорить о своём, о том, как умна его жена, как выгодно её отличают от других разные качества характера, души и т.д. в том же духе. Поэтому Вениамин Галактионович сидел как на иглах. Со стороны, глядя на этих двух людей, можно было решить, будто судьба их свела затем, чтобы один из них мог посредством своих душевных излияний, целого сердечного стриптиза мучить другого, если бы мы точно не знали, что всё это следствие непредвиденной случайности, преподносящей иногда такие курьёзные вещи, что придумать самостоятельно их нельзя – их может создать только жизнь… А Вениамину Галактионовичу начало уже казаться другое, он заподозрил в происходящем другой подвох, он вдруг решил – что бы вы подумали? – он вдруг решил, что молодой человек, тонкий психолог, тайно над ним издевается!.. Вениамин Галактионович вспомнил ту часть разговора, когда он своему гостю разъяснил своё холостое положение, обрисовав ему причины такой своей одинокой жизни, – и он вспомнил, что в этот момент в лице молодого человека промелькнули то ли ироническая насмешка, то ли сожаление; да, теперь Вениамину Галактионовичу всё это так хорошо припомнилось, он снова видел слабое движение губ Жени, выражение глаз и всё то другое, что еле заметно, но что создаёт всё настроение и всю психологию контакта. Теперь у него сомнения быть не могло в том, что молодому человеку известно состояние его души, его внутренние переживания, сомнения, неловкость, искушения. Когда люди подобным же образом начинают строить различные предположения и версии, то не останавливаются ни перед какими, даже самыми фантастическими предположениями. Теряя почву реальности, они удаляются в такие сферы невесомости, где можно парить над вещами и фактами как угодно и где можно увидеть что угодно, – в таком случае в действительности начинает уже присутствовать элемент какого-то безумного сна, с его явными и тайными подозрениями и душевными мучениями, вырастающими из размеров игольного ушка до гиперболических размеров. Только мог себе представить Вениамин Галактионович садистскую сущность речей молодого человека, только он мог подумать и прийти к выводу, что такое вполне может быть, чтобы один человек получил над другим такую непомерную власть, как тут же должен был совершенно потеряться во всём. Но больше всего он боялся показать свою растерянность и смущение, ибо это бы значило о таком его низвержении в пропасть стыда и отчаяния, что это, ему показалось, – этого он не смог бы пережить… Вы знаете, должно быть, как всякий человек болезненно воспринимает всё, что задевает и разрушает целостность его внутреннего мира, – сделайте намёк человеку, что он глуп, неумён и сделайте этот так, чтобы он  это сам хорошо увидел, и сделайте это к тому же в присутствии других людей, сосредоточивших на нём всё своё внимание, а именно на этом самом вопросе – вопросе человеческой несостоятельности, при этом добавьте немного чувств – сожаления, насмешки и лёгкого презрения; если человек всё это почувствует и поймёт, какую ловушку вы ему устроили и как доверчиво он пошёл прямо в неё и как она захлопнулась со скрежетом над его головой, произнеся этим ему свой окончательный приговор, если он достаточно умён для всего этого, то тот день, когда это с ним случится, будет для него самым памятным в жизни днём, ибо это будет день его несказанного по силе морального ущерба падения в глазах окружающих, чьё мнение сделает его сразу бедным калекой, сущность которого будет выявляться на протяжении всей его последующей жизни, и несказанного унижения. Достоевский был склонен считать, что именно чувство гордости движет человеком и именно тем сильнее движет, чем более оно подвержено опасности со стороны. Даже самые невозмутимые с виду люди понимают, как стыдно быть застигнутыми на месте преступления. Так вот, когда человека уличают в чувствительности души – это выглядит как изъян, его наказывают унижением, чтобы с тех пор он стал носить на себе маску лицемерия, сделавшись этаким шутом, не знающим, что такое душевная незащищенность. Можете себе представить, что из себя представлял Женя Жук со всей его мимикой, речью, словом, со всем своим поведением, и кто такой был Вениамин Галактионович по своей сущности, несмотря на своё внешнее спокойствие и внешнюю непроницаемость, если один, сам того не зная, мог внушить другому то, от чего тот должен прийти в необыкновенное замешательство. Представьте себе человека, видящего за каждым словом умного собеседника скрытую иронию, насмешку, скрытый намёк на некоторые душещипательные обстоятельства… Женя, разумеется, и не думал играть на чувствах Вениамина Галактионовича, да он бы и не поверил в то, что тот может так сильно задуматься над его безобидным рассказом. Напротив, ему казалось, что он заметно падает в глазах такого солидного человека, расценивая его молчание и отсутствие с его стороны каких-нибудь реплик за знак равнодушия и отсутствия интереса. Жене также начало казаться, что Вениамин Галактионович  начинает к нему терять интерес – для молодого человека это было неприятно, сама мысль о том его могла со временем привести в дурное настроение и растерянность. Со временем умный человек может даже поглупеть, если на него перестать обращать внимание, будет говорить сбивчиво, путано, постоянно следя за тем, что он говорит и как он говорит, а значит, будет нести глупость, пока это сам не поймёт, не смешается, не запутается, не покраснеет и, оказавшись в тяжёлом, невыгодном положении, вовсе не кончит свою речь. Таким образом, видно, что в общении двух людей существуют такие психологические моменты, которые ставят или одного из говорящих, или сразу обоих в невыгодное положение, причём оба могут не догадываться о том, что их собеседник испытывает неловкость на свой лад. Люди до того разные, что один, смешавшись, будет выглядеть так, будто наоборот приобрёл даже ещё больше самоуверенности, поэтому другой неизбежно должен впасть в заблуждение, наблюдая за ним: при этом оба считают себя, как и считаются вообще, хорошими психологами, – вот потом и пойми, что это за такой предмет психология, который действительно не что иное, как палка о двух концах… Но вернёмся к Вениамину Галактионовичу. Он вдруг начал ни с того ни с сего чувствовать себя глупо. Решив снять с себя это состояние одеревенелости, он решил сказать что-нибудь, но только стоило ему открыть рот, как он понял, к величайшему ужасу для себя, что всё, что он ни скажет, всё будет дурно и несносно. Тогда он стал нервничать и злиться, не зная, как ему вообще быть: надо его и понять – такое с ним никогда прежде не случалось. Он знал за собой множество других психологических парадоксов, но такого парадокса он ещё не знал за собой… Что с ним случилось, что он чувствовал к молодому человеку – или слишком большую симпатию, или же настоящую ненависть?.. Или то и другое вместе?.. Если бы он только мог знать!.. Всё смешалось в его голове, он поник в своём кресле, сжался в него и ему казалось, что он занимает слишком много пространства в этой комнате и вообще в этом мире – но не по значению! «Ничтожный человек!» – так он назвал себя со злости, не зная решительно, что ему предпринять, что ему сделать в следующий момент, чтобы опять не сделать какой-нибудь глупый шаг, который выдал бы его, с его мыслями, с его распалённой чувствительностью, выдал бы со всем поличным, как преступника, замыслившего недоброе, от претворения его плана в действительность отделяет которого всего один шаг. Он старался не смотреть на Женю, боялся, что тот может сказать ему вдруг всё прямо в лицо, что он, Вениамин Галактионович, такой-то и такой-то человек, с такими-то и такими-то мыслями в голове, – и тогда, наверное, если Вениамин Галактионович не умер бы от удара, то сам, своими руками убил бы молодого человека, неведомо кем подосланного, уж не всевышнею ли силой, не богом, не разумным ли провидением, решившим ниспослать на него этого обличительного мессию, такого злого, такого беспощадного?!. И такое, оказывается, бывает с рассудочным человеком, не глупцом, но придумывающим на свою бедную голову такое, что ни один глупец не в состоянии  придумать; уж поистине, слишком углублённый в себя человек – враг самого себя, и никто не принесёт ему столько урону, никто не заденет его с такою силою, поистине нечеловеческой, с какою коснётся он самого себя… Когда уже переносить своё состояние угнетённости сделалось более для Вениамина Галактионовича невыносимым, он, взявшись обеими руками за кресло, резко выпрямился, встав из него, наподобие складного ножа, и в этот момент весь его вид выражал такую решительность, какую может выражать только один обнажённый нож, чьё лезвие поблёскивает холодно и равнодушно. Он заслонил собою огонь, горящий в камине, стоя к нему спиной, несколько секунд глядя в темноте туда, где было лицо и глаза молодого человека, этим словно делая ему вызов. Глаз его он не видел в темноте, хотя общие контуры лица и фигуры от него не могли укрыться, но по той силе взгляда, с какой Вениамин Галактионович посмотрел на молодого человека, то не мог не почувствовать через само пространство воздуха какое-то физическое почти прикосновение к себе, каким обладает по-настоящему сильный взгляд – недаром взгляд гипнотизёра может повелевать волею обыкновенного человека и делать с ней всё что угодно. Будем считать, что Вениамин Галактионович хотел взять реванш в том психологическом споре, как ему казалось, где он уже не мог более находиться в положении попавшегося в силки неопытного птенца. Он произвёл с камином, освещавшим своим красным призрачным светом половину комнаты, то же самое, что и луна в период затмения делает с солнцем. Для напряжённой нервной системы это было бы очень плохим предзнаменованием, но надо учесть обстоятельство, что молодой человек был в неведении относительно внутренних бурлений Вениамина Галактионовича: знай он его состояние, его фигура показалась бы в этот миг зловещей и угрожающей. Кажется, волнение Вениамина Галактионовича, напряжение его душевных и физических сил каким-то неведомым импульсом передалось в мозг молодого человека. Тот замолчал на минуту – и хорошо сделал, ибо в другом случае Вениамин Галактионович поступил бы, наверное, самым крайним образом, возможно, он протянул бы две свои большие чёрные руки навстречу шее сидящего в кресле молодого человека и случилось бы нечто ужасное… Мы этого не знаем. Тут можно предположить самое разное и самое худшее, или вообще ничего не надо предполагать, ибо ничего не случилось, всё обошлось мирно. Вениамин Галактионович широким шагом, развевая полы своего халата отошёл в сторону, его фигура метнулась к окну – и в следующий момент, приоткрыв тяжёлую штору со звоном в медных кольцах и бархатным шуршанием в складках мягкой под руками материи, он уже смотрел на улицу, – вокруг дома он увидел много синего снега, чёрные контуры домов, стоящих как-то странно, кособоко и насмешливо. Ни души не увидел он на пустынной дороге, открывшейся его помутневшему взору, только в небе слабо светила круглая луна, через некоторое время ставшая светить ещё слабее, пока вдруг вовсе её не закрыло каким-то густым, снежным облаком, но потом неожиданно она вынырнула из этой полосы тумана и Вениамин Галактионович увидел её во всём её победном блеске – луна была бела и чиста несказанно хорошо в этот момент и душа Вениамина Галактионовича почему-то вдруг расслабилась и стала как будто бы дышать, словно долгое время находилась в душном помещении, без воздуха. Ему определённо стало легче и свободнее. Он задёрнул штору автоматически, хотя мог бы этого не делать, повернулся лицом к камину и увидел спиною к нему сидящего Женю, утонувшего в глубоком кресле, и своё кресло – пустое, стоящее рядом. И снова странное чувство овладело им. Он подумал, что они с молодым человеком не вдвоём в доме, а кто-то здесь присутствует и третий. Только он это подумал, как опять услышал голос молодого человека:
– У меня такое чувство, будто с вами ещё кто-то живёт… Странным мне кажется этот ваш дом…
Вениамин Галактионович вздрогнул, перевёл взгляд на стены, по которым развешены были иконы, глаза которых словно все разом уставились на него. Во всяком случае он подумал в этот момент о какой-то высшей духовной силе, всякая мистическая чушь зашевелилась в его голове. Впору было нажать кнопку включателя, чтобы все углы этого мрачного помещения наполнить слепящим светом, но Вениамину Галактионовичу это не пришло в голову; может быть, оттого не пришло, что свет мог осветить странное выражение на его лице, или здесь было другое – ему просто хотелось испытать новые удары сердца, почувствовать новые опасения, имеющие особенность привлекать души своей остротой?.. Вениамин Галактионович ничего не ответил гостю на его замечание и почему-то перед глазами его вновь всплыло всё недавно пережитое, но теперь он это видел всё спокойно – и милый портрет молодой женщины, ставший ему дорогим, и горящее полено, которое ему захотелось вырвать из пламени огня, и себя в чужой роли, со всеми чужими чувствами, эмоциями, желаниями. Вдруг он подумал, – а не могли ли ему все эти чувства передаться под влиянием особенного настроения его, когда он с вниманием слушал молодого человека, какой, должно быть, своим особенным поведением, складом характера, манерой говорить и многим другим расположил его к восприятию своего рассказа, сам того не подозревая?!. Эта мысль удивила в первый момент Вениамина Галактионовича, потом, когда он представил себе всё это лучше, поразила, а наконец, когда он должен был добраться до смысла сделанного собою открытия, потрясла до того, что у него захватило дух!.. Потом вдруг он стал отбиваться от этого открытия, освобождаться всеми силами, как только мог, ругая всё на свете, потом удивился, а потом готов был схватить себя за голову и произнести: «Да что же это такое со мной делается, боже?!.» Он этого не сделал, широко раскрытыми глазами он смотрел на виднеющуюся за спинкой кресла голову Жени. И тут он почувствовал желание что-то сказать, с целью просто услышать звук своего голоса, с целью узнать – не лишился ли он своего голоса?.. Было жутко и угрюмо смешно в одно время, но он произнёс:
– Что вы сейчас сказали, Евгений?.. Я не расслышал…
Некоторое время Женя сидел неподвижно, Вениамину Галактионовичу показалось, что это длилось очень долго. Наконец молодой человек с видимым усилием поднялся из кресла и выпрямился во весь рост, – он казался длинным благодаря своей худобе и небольшой ширине в плечах. Толстый белый свитер не придавал ему объёму, хотя он явно желал этого, грудь по-прежнему казалась впалой. Когда же он поворачивался лицом к Вениамину Галактионовичу, тот обнаружил, что при свете каминного огня молодой человек с боку выглядит ещё более плоским, чем на свету. Когда молодой человек совершенно обернулся к Вениамину Галактионовичу лицом, он положил правую руку на спинку кресла и замер в этой позе. И Вениамину Галактионовичу опять показалось, что это длилось очень долго, но наконец и это молчание кончилось. Вениамин Галактионович услышал:
– Как понимать ваши слова?..
– Вы сейчас что-то сказали… я не помню, – сказал Вениамин Галактионович и поднёс руку ко лбу. – Кажется, я не расслышал…
Женя ответил не сразу, он раздумывал над странным положением, над этой непонятной ситуацией. Потом он сказал медленно, с расстановкой:
– Вы ошибаетесь, Вениамин Галактионович… я был нем как рыба… Я сказал до того…
Последние слова произвели на Вениамина Галактионовича впечатление, это «до того» влетели в него как камень, пущенный из пращи. Снова настоящим вихрем закружили в нём разные подозрения, на какие только способен человек. Тут были мысли: «Он всё знает… всё знает про меня, он всё видит!..» или «Тут гипноз, тут чтение мыслей, он делает надо мной психологический опыт!..» Неизвестно зачем он сделал по направлению к молодому человеку шаг, другой, третий… он подошёл к нему, стал напротив него и вдруг положил ему руку на плечо.
– Вы мне нравитесь, Евгений!..
Кто это сказал?!. Это сказал он, не узнавши своего голоса, но это так было необычно, так странно, так удивительно, – и как это сорвалось с его языка?!. В темноте Вениамину Галактионовичу показалось, что на лице Жени появилась улыбка, источающая яд неподдельного презрения к нему. Тут же мысль, что он стоит лицом к камину и его лицо освещено, и молодой человек может видеть на нём то, чего ему не надо видеть, заставила Вениамина Галактионовича оставить своего гостя. Пробормотав что-то насчёт огня – это было как в тумане, – он в сильном смущении, обойдя кресло, подошёл к камину, взял с полу полено и хотел было бросить его в огонь… но тут он услышал явно за спиною у себя смешок, полный такого сарказма и такой презрительной брезгливости, что остолбенел. Он даже не посмел обернуться, боясь, что худшие его опасения могут подтвердиться. Лучше он предпочитал сделать вид, что ничего не заметил… Однако, спина его красноречиво была должна сказать насмешнику о его чувствах – и он пожалел о том, что находится в такой унизительной позе, нагнувшись, согнув спину как плебей, показав тому, кто стоит у него сзади свой зад… Краска стыда залила лицо Вениамина Галактионовича, но он ещё до конца не верил своим ушам, хотя смешок продолжал по-прежнему в них звучать. Потом Вениамин Галактионович, увидев, что держит в руках кусок дерева, словно срывая на нём злость, так бросил его в камин, что в нём сразу возник сноп искр, поднявшихся кверху и напомнивших Вениамину Галактионовичу его собственное состояние души. Тут он вспомнил своих родителей, отца, не вернувшегося с фронта, старую мать, умершую лет семь назад, он вспомнил брата, живущего в другом городе, на юге, и вспомнил, как брат, прощаясь с ним в последний раз, крикнул ему с перрона, когда Вениамин Галактионович уезжал на поезде домой, когда поезд уже тронулся, эти слова были: «Не плошай!..» Сейчас он вспомнил это, и ему стало так жаль себя, так жаль, что горечь волной прилила к его сердцу, и оно забилось так сильно, в таком учащённом темпе, что сделалось вполне ощутимо. Вениамину Галактионовичу показалось даже, что оно болит у него, ноет, словно чьи-то грубые руки схватили его и не хотят отпустить. Душащий ком застрял у него в горле и затруднил дыхание, и вот уже Вениамин Галактионович вполне ощутил себя ненужным, разбитым и несчастным – это было всего миг, но это было так сильно почувствовано, что должно было врезаться в память надолго. И разве мог он когда-нибудь знать, что это ощущение совершенного несчастья, конченности придёт к нему в такой неподходящий момент, когда он возле камина, глядя на огонь, сидит на корточках, подставив спину чужому, гнетущему взгляду, производящему на него такое тяжёлое впечатление, тайно насмехающемуся над ним!.. Впрочем, ему вдруг показалось… он вдруг подумал, как это бывает с людьми иногда, что морочит себе попусту голову тем, чего в действительности нет. «Разве мне показалось, разве этого не было?!.» – спросил он себя, вспомнив смешок. Между этим он стал хватать с полу оставшиеся  берёзовые поленья и бросать их в огонь, и последнее полено, не берёзовое – то была шершавая, сухая, смолистая ель, – несколько дольше задержал в руках, обратив на него внимание и подумав почему-то, что вот ведь, среди берёзовых дров встретилось одно еловое полено, а потом он и его отправил в растопку вслед за остальными. Отряхнув руки от древесной пыли, он встал и посмотрел на гостя, того на прежнем месте не было, а он был дальше, в самом конце комнаты, непонятно как там очутившись. Увидев это, Вениамин Галактионович подумал, что его молодой гость в самом деле какое-то удивительное существо, какое ему раньше не приходилось встречать, как инее приходилось сталкиваться ни с чем похожим на него. Вениамин Галактионович  опустился в своё  кресло и, опустив голову, стал смотреть на огонь, охватывающий дерево и начинающий его поглощать, – огонь этот также был похож на живое существо. Потом он набрался духу позвать гостя.
– Идите сюда… что вы там делаете, Евгений? – сказал он.
Ему самому не понравился тон, с каким он это сказал, да и набор слов ему показался плохим, он подумал, что можно было бы придумать что-то получше, поостроумнее и построже, чтобы гость понял, что он гость, а хозяин тут – Вениамин Галактионович.
– Я думаю… – услышал он вскоре; гость ожил, явился, снова начал говорить, развивать свои мысли, ощущения и впечатления, на которые весьма был горазд. Вениамин Галактионович вслушивался в его спокойную, напевную речь, присматривался к гостю – и должен был, призвав на помощь, сколько мог, рассудительности и рассудка, признать, что внешний вид молодого человека не так вызывающ, как почему-то ему только что казалось. В конце концов, для того чтобы облегчить себе душу, Вениамин Галактионович стал убеждать себя в том, что смешок, раздавшийся за его спиной – это плод его собственного вымысла или же, например, что-нибудь другое… Мог же гость издать какой-нибудь невнятный звук, чихнуть, кашлянуть или пробормотать что-нибудь себе под нос, – так почему же именно смешок?.. Вениамин Галактионович посматривал временами на Женю и думал – мог ли он выкинуть такую пакость, пока окончательно не решил считать раз и навсегда, что это ему померещилось – то есть смешок. И само собой, он решил не показывать никакого вида, что что-то было, или что ему что-то кажется, или что он, Вениамин Галактионович, точно что-то знает. А молодой человек, увлёкшись, начал развивать какую-то идею, до которой Вениамину Галактионовичу не было никакого дела. Он только делал вид, что слушает, иногда поддакивал, что-нибудь невпопад вставлял, чем озадачивал молодого человека, кажется, до того увлечённого предметом разговора, что ему было важно самому развить мысль, до которой он никак не мог добраться, а уж слушали его или нет – это ему, видно, было безразлично; единственное, что его могло удивить, это отсутствие того же самого интереса к проблеме, которая его самого волновала, у Вениамина Галактионовича, в это время целиком поглощённого своими мыслями. Он даже и за-был, что уже поздно и в это время он, вернувшись с прогулки, как обычно, уже помышляет о сне, меряя взглядом свою постель. Но вот он почувствовал в одну минуту, что очень устал в эти последние два или три часа – он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как гость переступил порог его комнаты; гость начал его не на шутку утомлять и раздражать, и очень странно казалось Вениамину Галактионовичу, что тот сам никак не может понять, что время уже позднее и пора распрощаться. Вениамин Галактионович зевнул пару раз, потянулся, давая этим понять, что ему требуется отдых, – на молодого человека это не произвело никакого впечатления, он продолжал строить вавилонскую башню из своих рассуждений: да ещё тема подобралась довольно неудобоваримая для хозяина дома – космическая; космические перелёты и исследования планет – всё это представлялось Вениамину Галактионовичу фантастикой, переливанием из пустого в порожнее. Наконец, озлившись, он стал перечить молодому человеку, специально говорить ему всё поперёк, лишь бы тот только кончил, но тот стал спорить и стоять на своём. И тут Вениамин Галактионович сам незаметно ударился в те же самые грехи, и ещё они долго теребили эту космическую тему, пока всё не выяснили, на всём не сошлись, обо всём не договорились. Когда же говорить стало не о чем, когда языки их устали молоть, а головы притупились, Вениамин Галактионович кочергой постучал по углям в камине и пошёл в спальню, оставив засидевшегося гостя одного. Оказавшись в спальне, он включил торшер и мягкий зеленоватый свет упал на всё окружение: на белую прибранную постель, на книжные стеллажи, на шкаф, на ковры, на шторы, – словом, на все предметы и вещи. Вениамину Галактионовичу захотелось упасть в постель и заснуть сладким сном, но он не мог этого сделать. Посмотрев на часы, он ужаснулся, увидев, что уже пошёл первый час ночи.
– Евгений, останетесь спать у меня? – почему-то спросил он молодого человека, у которого хватало терпения сидеть на своём месте, – для этого Вениамин Галактионович выглянул из спальни.
Ответа ему не было – и сердце Вениамина Галактионовича опять пополнилось дурных предчувствий, опять ему стало казаться недоброе, и сон в миг отлетел от него, голова снова стала ясной. Он повторил свой вопрос, назвал гостя по имени – тот не отзывался. Тогда он подошёл к нему и, присмотревшись, увидел, что тот спит и дышит мерно и спокойно, откинув голову назад, а руки его лежат недвижимо на подлокотниках кресла. Это уже было что-то совершенно неожиданное, вроде сюрприза. Вениамину Галактионовичу хотелось потрясти молодого человека, схватив его за плечи, надавать ему оплеух по щекам своей широкой ладонью, затем нахлобучить на него шапку, пальто, обвязать длинный красный шарф вокруг его тонкой, костлявой шеи и грубо выпроводить вон, дескать, надо и меру знать, дескать, знай наших, – но он не мог этого сделать, он не мог так поступить с Женей, ибо это был не просто Женя, каких много, но это был Женя Жук, интеллигентный молодой человек, интеллектуал; золотоискатель и т.д. и т.п. И Вениамин Галактионович не знал, как ему поступить, но мысль – отправить Женю восвояси, вот так, сонного, – сразу отпала сама собою, как отсохшая ветвь отпадает от дерева. Что ему было делать – он не знал, самое лучшее, что он мог придумать, это попробовать разбудить так некстати погрузившегося в сон гостя, ему сразу стало ясно, что так вот, лежащего тут, в кресле, он оставить его не может по нескольким причинам. Во-первых, Женя мог заснуть случайно, без твёрдого намерения остаться спать у Вениамина Галактионовича; во-вторых, разбудив его, Вениамин Галактионович должен был выяснить точно – останется спать у него Женя или нет, если нет – то он уйдёт, а если останется, то займет место для сна более удобное, чем кресло, не приспособленное для длительного полноценного отдыха. В-третьих, Женю надо было разбудить ещё и потому, что он не мог сам пробудиться, но попозже, когда Вениамин Галактионович уже видеть должен был пятый сон и, естественно, не смог бы одновременно позаботиться, например, о сохранности накопленного за многие годы добра, например, тех же самых икон, которые так понравились молодому человеку. В наше время надо быть очень доверчивым, слишком доверчивым человеком, чтобы со спокойной душой лечь спать и уснуть, оставив в кресле, в общем-то, незнакомого человека, которого знаешь всего-то несколько часов. Доверительные разговоры, сантименты, идеи – всё это хорошо, но всё-таки перспектива проснуться утром чуть свет и спохватиться и дорогого гостя, а заодно с ним, например, бумажника с деньгами, или транзистора, или какого белья, вероятнее всего верхнего, и, может быть, самого верхнего; так, например, в зимнее время ваш гость непременно наденет на себя тёплую вашу шубу, чтобы ночная вьюга ему была нипочём, – эта перспектива оказаться в дураках не устроит никого. Поэтому надо понять задумчивость Вениамина Галактионовича, по-павшего в сложную жизненную ситуацию; с одной стороны, ему не хотелось обижать молодого человека, а с другой стороны, ему ни к чему было ставить себя в глупое положение. Поэтому Вениамину Галактионовичу следовало потревожить засидевшегося гостя, что он и стал делать. Но, видимо, гость так устал, что ему очень трудно было разлепить слипшиеся веки и понять, что от него хотят. Когда же до его понятия всё же было доведено если не всё, то кое-что, он что-то промычал в ответ. Вениамин Галактионович понял, что гость должен спать и в короткий промежуток времени приготовил ему постель, сделал всё как полагается, так что Жене не на что было обижаться, так как он встречал на своём жизненном пути людей самых разных, среди которых, надо сказать, много попадалось людей очень скверных, в сравнении с которыми Вениамин Галактионович был золотой человек, человек кампанейский, как любил говорить Женя. Да, впрочем, Вениамин Галактионович и сам знал, кто он такой – и ему этого могло быть достаточно, если бы он имел дело просто с Женей, но это был Женя Жук…