Трагедия-реставрации В. В. Суслова-ч. 1. прод

                А.Н. Одиноков

                «Трагедия» реставрации В.В. Суслова

Продолжение Часть 1: История становления – Дневник воспоминаний...

    ...В одном из заседаний съезда я был избран председателем, что меня совершенно обескуражило, как недавнего сошедшего со школьной скамьи. Рисунки мои на выставке съезда привлекали большое внимание, и местные газеты не преминули указать на ценность материала* (*Мой отчёт о деятельности Одесского археологического общества находится в делах Академии).
    Весною 1885 года я представил в Академию работы по памятникам зодчества Романова-Борисоглебска, которые были на весенней выставке в Академии. В это же время я получил новую командировку.
    Места для новых исследований были получены мною в старинные приволжские города.
    Мною осмотрены были памятники старины в гг. Твери, Угличе (где были обмерены церкви упразднённого Воскресенского монастыря, соседняя с нею церковь и трёхшатровая (название забыл) церковь), в Ярославле обмерена надвратная церковь Рождества Христова, в Костроме (обмерены церковь Воскресения на дебрях), Нижнем Новгороде, в Казани (обмерена башня Спасская, Сумбеки и колокольня Иоанновского монастыря), в Симбирске, в Самаре, в Саратове и в Астрахани.
    В последнем пункте заявившись к губернатору, я просил его содействия в моей поездке в калмыцкие степи, для осмотра зимнего ихнего храма «Хорула» и летнего монастыря. Путешествие это было довольно оригинально и интересно. В состав экспедиции входили: переводчик, стражник, фотограф Барщевский и я.
    Александровский «Хорул» каменный с пристройками в виде закруглённых частей вроде колоннады Казанского собора в Петрограде. В архитектурном отношении не представляет ничего особенного. Летний монастырь имеет вид ряда кибиток расположенных по кругу, составляющих обширный (саж. 30 – 40) круглый двор, по диаметру его расположено 3 кибитки разных величин, заменяющие храмы, причём средняя из них значительно больше других. В кибитках по кругу живут монахи, а в средних, наполненных изображениями различных Богов (из терракота, расписанных красками на шелках и из металла), происходили богослужения.
    Путешествие наше происходило верхом на лошадях. Перед монастырём мы должны были сойти с лошадей и идти по двору пешком. Осмотрев средние кибитки и одну – две жилых, я попросил через переводчика совершить какую-нибудь службу. В это время по уставам монастыря службы никакой не полагалось, я попросил отслужить молебен о дарований чего-либо. После некоторых переговоров раздался трубный звук и из кибиток вышли несколько монахов с музыкальными прямыми трубами и др. инструментами. Все собравшиеся служить были одеты в различные шёлковые длинные одежды с разными регалиями на шее и на поясах. Установившись в ряд, перед кибитками в центре двора и, положив концы длинных труб на плечи сослуживцев, раздались дикие аккорды трубных звуков, далеко огласивших окружающую монастырь степь.
    Музыка эта вместе с полосами, давала впечатление чего-то беспросветно-унылого и жуткого. Во время молебствия я заинтересовался одной из подвесок у крайнего монаха, взял её в руки и хотел рассматривать, в этот момент монах вынул нож и направил в мою сторону. Я, конечно, испугался и освободил предмет. По окончании богослужения я объяснил об этом переводчику, который после некоторых переговоров сказал мне, что это вещь священная, и иноверцу касаться её нельзя.
    Среди церковной обстановки моё внимание привлекли киоты с богами, они очень похожи на наши складни и по верхним своим формам очень напоминают верхние очертания иконостасов киот, кокошников в виде нескольких закреплений и т. п.
Все изображения Богов в «Хоруле» и в монастыре присланы из Лассы. Внимательно осмотрев прекрасный собор видный за десятки вёрст от города, и ознакомившись с другими старинными произведениями зодчества, я уделил время на осмотр рыбных промыслов.
    Особенно интересно мне показалась заготовка сельдей, где работают почти исключительно женщины одетые в шаровары.
    Из Астрахани, как мне помнится, я предпринял заранее надуманное путешествие в Париж, где рассчитывал подучиться французскому языку, и исполнить заданную программу Академии, а далее отправиться в Италию, постепенно обрабатывая добытый материал за летнее путешествие по Волге.
    И так, прибывши из Астрахани в Москву, я исхлопотал заграничный паспорт и поехал через Берлин в Париж. По немецкому языку я выучил несколько необходимых фраз для переезда через Германию. По-французски я был несколько подготовлен и мог при необходимости объясниться.
    Переезд мой в Париж прошёл благополучно, за исключением каких-то незначительных от Кёльна приплат к железнодорожному билету. В Париже я остановился в меблированных комнатах. Чтобы скорее ознакомиться с языком, я решил не разыскивать в городе никого из русских и со второго же дня начал осматривать Париж: музеи, художественные галереи и все достопримечательности его, и разных окрестностей (между прочим, Версаль и Фонтенбло).
    Около 3-х недель ежедневно с утра до вечера я изучал Париж по путеводителю «Бедекер». Я натёр в разных местах мозоли от ходьбы и изрядно утомился. Пришлось три – четыре дня отдыхать. В это время я так затосковал по родине и так начало мучить одиночество, что я поставил себе 2 решения: или, не медля уехать, обратно домой, или найти кого-нибудь из товарищей пансионеров. Я остановился на последнем.
    Пошёл, прежде всего, в русскую церковь узнать, кто находится здесь из приезжих русских художников. Из более близких мне в то время проживал в Париже А.И. Новоскольцев. Он жил на Avenue Vuctor gugane. Я разыскал своего товарища и, чтобы чаще видеться с ним переехал поблизости к его квартире, кажется на Avenue Le Vagrame близ площади de La Louale. Французский разговор мой, увы, застрял встречаться с Новоскольцевым на завтраках, на обедах и ходил я ним по вечерам на бульвары, заходя в разные кафе.
    В это время Новоскольцев написал с меня масляными красками маленький портрет, очень удачно (ныне находится в моём квартирном имуществе), тогда же я начал составлять проект бань в южном климате заданный в Академии художеств на получение звания «академика архитектуры»* (* Соискание звания академика разрешалось на четвёртый год после получения звания классного художника первой степени, мне же, ввиду успешных исследований по русскому искусству, разрешено выступить на III год) профессором Гриммом.
    Проект я задумал исполнить в помпейском стиле и с этой целью стал знакомиться с соответствующими увражами в Парижской публичной библиотеке. В виду того, что с нового года (1886) я решил перебраться в Италию, пришлось самым усиленным образом заняться исполнением проекта, тем более что рассчитывать на чью-либо помощь было нельзя, а чертежи были сложные и многочисленные.
    К первым числам января, я, наконец, осилил эту работу и отослал её в Петербург значительно раньше положенного срока. Программа вышла удачно и, как мне передавал профессор Гримм, совет Академии склонён был приобресть у меня этот проект, но так, как примеров подобных ранее не было, то и решено было: не выходить из обычных рамок. На акте 4 ноября 1886 года я был возведён в звание академика.
    В Париже к концу 1885 года съехалось несколько пансионеров: из Италии приехал Котов, из Англии вернулся в Париж Шиллер, из России Дитрих. В нашу компанию иногда входила княгиня Аспатуни, приятельница уехавшего из Парижа пейзажиста Крачковского. мужская наша компания ходила иногда вместе обедать в театр, на концерты и в кафе. Нам было весело.
    Оставляя чудный Париж, где я прожил более 4 месяцев, я, выучив несколько разговорных фраз, по-итальянски отправился через Сенготар в Милан. В Италии мне хотелось разыскать в средневековой архитектуре формы тождественные с художественными чертами древнерусского искусства, поэтому вопросу много было сделано заметок, но обработать этот материал и осветить его в параллелях русского искусства, до сих пор не удавалось, отчасти потому, что указанный материал не представлялся достаточно полным.
    В Милане я с особым интересом осматривал музеи и старинные сооружения, в то же время меня преследовали мечты сделаться певцом, остаться для этого в Милане и хотя бы на несколько лет забраться на подмостки оперного театра. Голос мой удовлетворял требованиям сцены и Милан, где собираются учиться пению не давал мне покоя, особенно подзадоривали меня на это поприще в Париже, где случайно пел я в консерваторской среде.
    Но двум Богам служить трудно; менять приобретённое на тернистое будущее было не благоразумно. С двойственными чувствами я предавался и искусству и пению, посетив несколько раз знаменитый театр «La Scala».
    Из Милана я отправился в Павию, откуда ходил, пешком смотреть на здание «Чертоза ди Павия». В Павии я очень заинтересовался пармскими порталами и всей наружной орнаментикой высеченной из камня в церкви св. Михаила. Характер этих украшений очень схож с украшениями церквей Владимир Суздальского края XII – XIII столетия.
    Из Павии я направился в Геную. Здесь с напряжённым вниманием я осмотрел все выдающиеся здания средневековой архитектуры, эпохи Возрождения; музеи и самый город с его современными выдающимися художественными произведениями («Campo Yanto», памятник Колумбу и проч.).
    Из Генуи я направился в Пизу. Дорога шла по берегу моря, сквозь многочисленный ряд туннелей. В Пизу я приехал к вечеру и тотчас же пошёл по направлению к Пизанской башне. Уже смеркалось. На площади не было видно ни души, вдруг неожиданно из-за башни вышел человек в какой-то длинном одеянии, подпоясанный, в маске. Я испугался этого приведения; хотел свернуть в сторону, но набравшись мужества, пошёл навстречу, мы, молча, разошлись и моё смущение улеглось. То был, как я потом спрашивал, был один из членов общин «мизерикоров» (братьев милосердия они, помогая всем страждущим, остаются для последних неизвестными не только по своему происхождению, но и по внешнему виду, так как маски ни в каких случаях не снимают).
    Взглянув на группу зданий около башни (собор и Campo Janto), я вернулся домой. В следующие дни я осмотрел по «Бедекеру» всё подробно.
    При осмотре города я подвёргся неотвязчивому преследованию уличных мальчишек. Эта компания, как оказалось, в Италии в городах наиболее посещаемых путешественниками играет не малую роль. Обычно мальчишки просят денег и дадут, или не дадут им, они преследуют путешественника, продолжая просить, или смеяться, или забегая вперёд дразнить, доводя свои преследования до бросания мелкими кумушками в туристов. Назойливость их бывает настолько продолжительна, что путешественнику приходиться или укрыться куда-нибудь, или применить какие-нибудь меры. Мне пришлось укрыться в Пизе в одной из церквей, целый час, выжидая их исчезновения.
    Во Флоренции, будучи выведен из терпения двумя мальчишками я среди публики бежал за мальчишками с кулаками. Художникам часто они мешают работать на улице, но бывает, что и защищают от более озорных мальчишек.
    Из Пизы я отправился в Рим. Здесь в то время проживали мои московские товарищи: Преображенский и Соловьёв, с которыми я заранее списался и остановился в том же отеле, где жили они. Благодаря им я скоро ориентировался в осмотре всех достопримечательностей этого вечного города. Поддавшись изучению памятников искусства, я чувствовал себя счастливейшим человеком, хотелось жить непрестанно среди всех красот искусства и природы; хотелось всё зарисовать, написать красками, вымерить и издать самым художественным образом.
    Мы архитекторы, кажется, наиболее счастливые люди особенно в этой стране искусства, так как, рисуя на память планы, фасады и разрезы разных сооружений мы их, как бы снова повторяем пройденное. Это повторение по самым памятникам, вселяет особенную любовь и интерес к ним. Такая связь нас с искусством вселяет грустное впечатление при виде обыкновенных путешественников, смотрящих на произведение искусства, но не видящих его внутренних красот.
    Посмотрев в путеводитель и на предмет, многие как бы удостоверяются в правильности путеводителя и, что предмет именно стоит на своём месте (конечно, это не касается многих лиц не специалистов, но любящих и понимающих искусство).
Описывать впечатления, произведенные на меня Колизеем, форумами, Палантином, термами, а также величайшими скульптурными и живописными творениями, мелких мастеров, теперь я затрудняюсь и далеко вышел бы из рамок биографии. Скажу лишь 2 слова об этом, что дорога от форума в «Viaappia akba dykku» и холмистая даль за Римом произвели на меня неизгладимое впечатление. Я долго стоял за аркой «Септимия и Севера» припоминал историю Рима, рисовал себе отдалённую его жизнь, величие римской империи и падение её.
    С грустными настроениями и по полю стал собирать полевые цветы (что было в феврале месяце). Вживаясь в историю Рима и в его величественные памятники искусства, думается, какое неисчерпаемое количество сюжетов хранится для творчества современных и будущих художников. Чарующий вид на Рим, с видом на Св. Петра с «Гинчи» на меня также произвёл сильное впечатление. Помню колоссальные развалины терм Каракаллы, парят над всем Римом.
    Во время моего пребывания в Риме, были на постоянном в нём жительстве художники братья Сведомские, и Катарбинский. Из пансионеров проживали ещё Вильвальд, Савинский и Залеман. Мы встречались в известном «Cafee Greces» близ лестницы испанцев. В этом кафе была продолговатая комната называемая вагоном, в ней с давних времён собирались русские художники. Тут были Брюллов, Басин, Иванов и все знаменитости.
    Однажды Сведомскими была сорганизована прогулка русских за город в горы к озёрам (забыл название мест). Нас отправилось человек 15. Сначала по железной дороге, а потом на ослах. В дороге много острили, рассказывали, смеялись, словом было весело. Подъехали мы к какому-то монастырю и расположились на лужайке. Здесь достали вина, заказали кое-что из съедобного, достали свои закуски и, таким образом, устроили общую пикниковую трапезу. Сведомские снимали фотографии с нашей кампании * (*2 из них хранятся в моём квартирном имуществе). Между прочим, ст. Сведомский подарил мне фотографию со своей, только что оконченной картиной – «На берегах Понта».
    Пребывание моё в Риме, откуда я хотел ехать в Неаполь, омрачилось странным письмом ко мне ректора Академии Рязанова. В письме резко указывалось на то, что деньги данные мне Академией были для путешествия и работ в России, а я уехал в Париж, отвлёкшись от данных мне поручений, тут же предлагалось мне вернуться в Россию. Я подчинился содержанию письма и дня через 2 выехал в Россию. На пути остановился во Флоренции, Болоньи и Венеции. Осмотрев самым добросовестным образом все памятники зодчества, музеи и самые города. В Болоньи, между прочим, я нашёл детальные формы украшений дверей и окон совершенно аналогичные с архитектурными украшениями маленькой дверцы архангельского собора в Москве на западной стороне.
    Во Флоренции, куда я въехал вечером, меня поразил карниз «Памаццо Питти»; вечером казалось, что он выступает чуть не на половину улицы. Жаль, что это величественное здание стоит на такой узкой улице. Флоренция полна замечательными произведениями искусства. Впечатления от них были столь сильны и разнообразны, что передать здесь нет возможности. Венеция – этот поэтичный город, по своей обстановке также полон чудными произведениями зодчества. Здесь мы видим следы византийской, романской стилей архитектуры, романский и готический стиль и произведения Ренессанса и Барокко. Венеция, своими каналами и гондолами оставила во мне впечатление чрезвычайно поэтичного и оригинального города.
    Из Венеции я отправился прямо в С. Петербург, кажется, в первых числах марта 1886 года.
    Подыскав на 4-й л[инии] квартирку в две комнаты и снова устроившись, я принялся за обработку по обмерам памятников старины произведённых мною в указанных местах летом (1885 г.).
    Что касается письма. Явившись к ректору за объяснениями по поводу письма полученного мною заграницей, оказалось, что он был кем-то начинён самыми нелепыми слухами обо мне, что я будто бы в Нижнем Новгороде увлёкся какой-то француженкой и с ней уехал в Париж, забыв о данном мне поручении от Академии. Этот гадкий навет и дал повод написать ректору, написать резкое письмо ко мне. Когда я показал Рязанову произведённые мною обмеры, указал на проект, сделанный мною на звание академика и на путешествие в Италию и на те крошечные средства, которые давала мне Академия, сплетни отлетели от меня, всё отпало, и я спокойно принялся за новые работы.
    К лету 1887 г. я представил отчётные рисунки по прошлогодней командировке и вновь получил поручение. Кажется, в этот раз (справка в делах Академии) я решил снова поехать для исследования деревянной архитектуры на севере России.  Интересуясь вопросом, насколько Скандинавия имела влияние на древнерусское зодчество, я решил приобщить к этому путешествию ознакомление со стариной Швеции и Норвегии. Таким образом, путешествие моё предначертывалось из Петербурга в Стокгольм, в Дроитчейм (Норвегия), Гаммеререс, Нордкап, Вордо, Лапландию, Архипелаг Онега, Кемь, и берега речьки Онеги.
    Со мной приобщился инспектор Академии, художник Черкасов. Путешествие это описано мною в напечатанной Академией книге под заглавием: «Путевые заметки, история России и Норвегии». Добытый в эту поездку материал был обработан начисто и фигурировал на академической выставке (год – 1887).
    Предшествующая и настоящая поездки по России дали столь обширный, определённый и характерный материал, который изменил взгляд на основные черты деревянного русского стиля. Петушки, полотенца, сложная накладная резьба всё должно было отойти в область недоразумений по русскому искусству. Простота, монументальность, логичность и самобытность художественных форм древних построек должны были лечь в основу возрождающемуся русскому зодчеству.
    Творчество, предшествующее творчество, по русскому стилю (наших современников) должно было замереть. В Академии, как цепь передавали при задании проектов деревянных сооружений, профессора уже говорили: «не пользуйтесь журналом «Мотивы русской архитектуры», а делайте в сусловском стиле, т. е. в истинно народном самобытном стиле.
    В следующих годах (1887 и 1888) я получил новые командировки (но точно, в какие и какие командировки, следует справиться). Я изучил и зарисовал, без особых обмеров, памятники зодчества гг. Пскова, Новгорода. Это изучение дало мне возможность написать специальную книжку: «Материалы по изучению Новгородско-Псковской архитектуры», издания Академии Художеств.
    Затем были осмотрены, зарисованы и сфотографированы памятники зодчества в следующих городах и селениях: «Вяземьи Новый Иерусалим», церковь в Пыжах, в Москве, в с. Маркович Бронецкого уезда (церковь), церкви гг. Суздаль, Владимира, Юрьева-Польского, Александрова, Звенигорода, Звенигородска, Кирилло-Белозерского монастыря, Савво-Звенигородского монастыря, Троице-Сергиевой Лавры, Ростова, Переславля-Залесского, и проч. (справка в делах Академии).
Для определения параллели в деревянном строительстве Севера и Юга России я специально совершил путешествие по Донской области, описание путешествия находится в особой книге: «Очерки по истории древнерусского зодчества», издания Академии художеств (1888 г.). По докладу фотографа Барщевского министру двора возбудился вопрос о реставрации церкви «святого Георгия» в Юрьеве-Польском, Фёдоровской часовни близ Переславля-Залесского. Я со своей стороны возбудил вопрос о реставрации Преображенского собора Мирожского монастыря, близ Пскова и о ремонте Никитской часовни, вблизи города Переславля-Залесского. Мне поручено было сделать специальное исследование этих памятников и составить сметные соображения о необходимых средствах на указанные работы.
    Летом 1888 или 1889 (сделать справку) мною сделаны подробные изыскания древних форм Мирожского храма с его стенописью, обследована Георгиевская церковь со снятием большого количества фотографий наружных украшений и выяснение вопроса ремонта в вышеуказанных часовнях. Смета на все работы составлена была в размере 35 тысяч рублей. Все вышеуказанные данные изложены были мною в особых докладах, находящихся в делах Академии и частью напечатаны в записках Археологической комиссии.
    В одно из посещений Академии президентом её в. к. Владимиром Александровичем мне было предложено секретарём Академии ознакомить президента с указанными памятниками и просить его исходатайствовать об отпуске казною денежных средств на реставрацию. Средства были отпущены на 3 года. Тогда же была составлена специальная комиссия по данному делу: в неё вошли – представитель св. Синода И.В. Помяловский; от Археологической комиссии граф И.И. Толстой, от Академии художеств Д.И. Гримм и секретарь Исаев. Комиссия, обсудив все вопросы реставрации на первый предстоящий год, поручила приступить к работам.
    На первый год было отпущено 10000 рублей. Ветхость часовен принуждала, прежде всего, обратиться к ним. За несколько дней до приезда моего в Переславль-Залесский Никитская часовня разрушилась. Мне пришлось разобрать её и по кирпичам, выделить и зарисовать все детальные украшения, и весь материал отдать на хранение в Фёдоровский монастырь* (*рисунки часовни помещены в академическом издании «Памятники древнего русского зодчества»).
    Другая часовня была тщательно ремонтирована, причём шатёр её по необходимости был разобран и восстановлен вновь. Работа была до крайности затруднительная вследствие сгнившей бревёнчатой обвязки под восьмигранником, от некоторых ударов во время работы иногда сыпались кирпичи и три раза каменщики отказывались от работы. Я имел специального помощника, и мы поочерёдно и безотлучно руководили работами. Самая работа требовала самого внимательного к себе отношения и необычайной осторожности в отношении трудности тёски кирпича. Достаточно сказать, что в ребре лотка приходилось вырубать 11 зубчиков. Ремонт в виду указанной сложности и тщательности производился хозяйственным образом около 4-х месяцев. Детальные чертежи часовни вместе с подробной исполнительной сметой были представлены мною в Академию, но затем куда-то затерялись и достаточным вознаграждением за труды я удовлетворён не был.
    В конце этого лета я приступил к постановке лесов в Мирожском храме, а затем к расчистке стенописи и снятию с неё копий. Мною было израсходовано на уборку одной часовни, на ремонт второй, на Мирожский храм, на содержание помощника и наши разъезды около 9000 рублей. Закончив ремонт Фёдоровской часовни, я исхлопотал через Академию для ухода за ней причисление её к Фёдоровскому монастырю и с передачей в собственность оному 5 – 6 десятин земли (справиться в делах). Для часовни мною были сделаны на зиму щиты, и в монастырь устроил при часовне сторожку. Закончив всё дело в Переславле, я с помощником совсем переправился в Псков (где потом за поздним временем пришлось все дальнейшие работы отложить до будущего года).
    Зимой этого года произошёл крах в администрации Академии – секретарь Евсеев за разные деяния был предан суду. В Академии назначены: вице-президентом – А.А. Бобринский, а секретарём – гр. И.И. Толстой. Они задались целью переменить состав Академии и в корне изменить самое учреждение, между прочим, и вопрос о начатых реставрациях был устранён, объясняя, что это задачи не Академии. Долго ходил я к обоим графам, разъясняя им художественные стороны памятника, о бесприютности подобных вопросов в России, о внесении подобных вопросов в задачи Академии и т. п., но все мои доводы остались бесполезными.
    Видя, что начатое мною дело глохнет, я снова пробовал обратиться к Бобринскому, но тот, будучи чрезвычайно любезным, не говорил, ни да, ни нет, и дважды запирался от меня (в канцелярии Академии), чтобы не слышать моих прямых речей. Толстому же я сказал: «Сколько не гоните данный вопрос, он придёт в Академию снова». Графы были заняты главным образом живописным отделом Академии и стремились к осуществлению победы передвижников над академической жизнью.
    Оставшуюся от ассигнования 1000 рублей (от 10000 руб.) Толстой переслал Псковскому архиерею в его распоряжение на Мирожский храм. До слёз больно было мне переживать такой исход судьбы памятника (комиссия была упразднена). Храм с внутренними лесами с расчищенной стенописью и с отбитыми частями штукатурки снаружи для исследования позднейших его переделок оставался несколько лет забытым.
    На присланную из Академии 1000 руб. произведено расширение древних окон в алтаре и ещё некоторые разрушительные работы. Вместе с этим погибли остатки стенописи ниже современного пола и другие части стенописи в слабых частях штукатурки. Моей следующей заботой было снятие калек со всех сохранившихся изображений в храме. Мне удалось склонить Археологическую комиссию на это дело, так как местное епархиальное начальство решило снова закрасить всю стенопись. Я подыскал для копирования сначала иконописцев, но те не могли удовлетворить меня и я разыскал очень способного к этому делу мастера, молодого живописца Фомина, а для некоторых копий в красках пригласил художника Блазнова.
    Непрерывно наблюдая за ходом этой работы, я получил в точных копиях полную картину всей сохранившейся стенописи XII столетия. Все кальки были сданы в Археологическую комиссию. Наиболее интересные из них послужили ценным материалом для выставки при Виленском археологическом съезде, где я делал специальный доклад об обследовании Мирожского храма. Копии с Мирожских фресок были также на выставке в Москве устроенной обществом исторической живописи (существовавшем короткое время).
    О дальнейшем отпуске средств на реставрацию Мирожского храма ходатайства со стороны Академии предпринято не было. Пять или шесть лет храм оставался брошенным. Со стороны монастыря раздавались всевозможные негодования, различные объяснения причин, жалобы каждому встречному, донесения местному архиерею и от него в св. Синод – всё это, как потом я узнал, сыпалось на мою голову; явился какой-то Суслов; разорил храм и скрылся, истратив казённые деньги.
    Надо сказать, что братия этого монастыря не отличалась нравственным поведением, – при мне в дьякона стреляла какая-то женщина, за монастырём бывали подозрительные прогулки; настоятелем был совершенно простой, необразованный человек, но страшный подхалим. Я держал себя далеко от этой братии. Различные сплетни до меня год от года росли и дошли до обер-прокурора св. Синода Победоносцева и до его товарища Саблера. Служившие в то время в Синоде товарищи: «Преображенский», а затем «Котов», до которых, очевидно, также доносились дурные слухи обо мне, по-видимому, нисколько не желали рассеять разные клеветы на меня.
    Проживая, кажется в 1890 году, в Москве и Переславле-Залесском, при постройке мною церкви в имении Фёдоровского монастыря, я, между прочим, получил запрос от графа Толстого, куда употреблены деньги 5000 рублей, пожертвованные монахом Мирожского монастыря на восстановление стенописи* (*Во время моего исследования Мирожского храма, я заинтересовал одного из монахов, кажется Иоанна, важным значением фресковой росписи, который выразил желание помочь восстановлению фресок своими средствами, определив, для сей цели, 5000 руб. Я доложил об этом Археологической комиссии, которая обещалась исходатайствовать ему за пожертвование награждение местного архиерея. Награда была выхлопотана, как мне говорили, а деньги внесены в местное казначейство).
    Запрос этот, как потом выяснилось, был вызван письмом Победоносцева к Толстому, в котором указывалось на моё хозяйничанье в Мирожском храме, о затратах на него 10000 р. (десяти) и об исчезновении пожертвованных 5000 р.
Не имевший надобностей в пожертвованных деньгах, я ответил Толстому, что этих денег я совершенно не касался и не знаю, где они находятся. Деньги 5000 р. затем где-то нашлись. Что касается затрат на предварительные работы в Мирожском храме, то я, помнится, указал, что ушло тысячи 1500? Не помню, в каком году, но только в Академии снова решался вопрос о реставрации Мирожского храма. Была составлена комиссия из профессоров: Томишко, Котова или Преображенского, а может быть обоих, и меня. Мы составили (кажется, двое из нас ездили в Псков для определения необходимых ремонтных работ) в Петербурге составили приблизительную смету. Прошёл ещё год, а может быть и больше (справиться в делах), дело с Мирожским храмом разрешилось следующим образом: храм отремонтировать, не изменяя его форм, стенопись восстановить, иконостас сделать новый в виде преграды. Главным руководителем всего дела был выбран М.П. Боткин. Исполнителем рисунков иконостаса М.Т. Преображенский, заведующим ремонтом городской архитектор Нестург. Исполнителем для восстановления росписи был приглашён иконописец Сафонов. Я остался за флагом. Надо сказать, что с устройством лесов в храме, я имел в виду произвести тщательнейшие обмеры его первоначальных и позднейших форм. Описать все переделки, состояние стенописи, самые стены и фундаменты и занести на рисунки, едва державшиеся росписи между современными и первоначальными полами, и в других местах, где штукатурка отваливалась от стен. Все эти необходимые исследования во время реставрации, оказывается никем, сделаны не были. Так же как не был обследован верх барабана и некоторые другие части сооружения.
    Что касается росписи стенописи, то очень много добавлено Сафоновым разных изображений и вся роспись сделалась какой-то вялой со следами прописки очертаний древних форм собора, как снаружи, так и внутри. (Повышение арочных отверстий). Заштукатурены и записаны. Храм, таким образом, остался недоисследованным, а в отношении стенописей испорчен.
    Между тем памятник этот заслуживал тщательного изучения, крайне осторожной реставрации и полного опубликования его в рисунках, с надлежащим описанием. Этот, можно сказать, не менее ценный в искусстве памятник, чем Нередицкая церковь в Новгороде.
    Эпопея с Мирожским монастырём может быть расширена извлечением дополнительных сведений из дел Академии, Археологической комиссии, епархиальной консистории, из святейшего Синода – вся эта история чрезвычайно назидательна в отношении охраны памятников искусства, в оценке нашего культурного общества и в уяснении положения лиц с любовью предающихся идейному общественному делу.

    В 1891 году (?) в Переславле-Залесском я занят был постройкой новой церкви в имении Чертова, принадлежащим Фёдоровскому женскому монастырю и вместе с этим мною производилась реставрация Преображенского Переяславского собора XII столетия. При мне находился помощник Зиновьевский (ученик Академии). Церковь вышла недурною на 400 человек, и главное очень дёшево обошлась – 22000 р. (22 тысячи). Рисунки её помещены в журнале «Зодчий» за 1893 – 4 – 5 (?).
    Что касается собора, то для его реставрации были сделаны специальные рисунки, с утверждением которых я не мало мыкался в Петербурге; дело в том, что Археологическая комиссия по своему уставу должна была входить в вопросы «о древних памятниках зодчества», но так как в составе её не было архитекторов и указанные вопросы не доходили до комиссии, то и моё дело не получило сразу определённого направления. Из Археологической комиссии меня посылали в Академию, а из Академии в Археологическую комиссию. И так настоящего рассмотрения проекта и утверждения его я не добился.
    Реставрация собора заключалась: в удалении, довольно позднего, тамбура. В устройстве древних оконных проёмов, по образцу сохранившихся из них, в замене позднего деревянного иконостаса, каменной преградой и ремонта некоторых частей храма. Древняя стенопись сохранилась лишь в очень незначительном размере, в западной части храма, по уклонам свода; роспись держалась на тонком, во многих местах, отставших от стен слоях штукатурки. Для определения, что делать с указанными остатками фресок, я просил Археологическую комиссию командировать кого-либо из архитекторов – назначен был Котов (по моему же предложению). Мы решили, что укрепить остатки фресок нет возможности. Зарисовав сохранившиеся части орнаментов, я решил снять пластами наиболее сохранившиеся части стенописи, залить их сзади гипсом и в таких кусках передать в исторический музей в Москве.
    Сделав несколько таких образцов, я повёз их в Москву; там директору музея И.Е. Забелину и секретарю Орешникову предложил сделать деревянный остов свода снять в соборе остальные куски стенописи и укрепить их по деревянному своду соответственно их бывшему местоположению. Образцы у меня взяли, а от всего дальнейшего, в конце концов, уклонились.
    Тем не менее, все остатки росписи я снял; залил их гипсом и сложил на хранение в сарай старосты собора; надеясь найти в Петербурге им более достойную судьбу, но и это оказалось безрезультатным. Очевидно, с течением времени фрески все погибли.
    В полукуполе Апсиды сохранялись слабые контуры (без красок) изображений сидящей на престоле богоматери с двумя предстоящими перед ней ангелами. Контуры эти были сняты мною на кальки, приведены в маленький масштаб и хранятся у меня, никаких других изображений в соборе не сохранилось. Внутренняя отделка храма по неимению средств должна была заключаться в росписи стен несложною орнаментацией, в надписях и нескольких священных изображений. Мраморный иконостас ажурные дверцы в жертвенник и в диаконник и вся роспись храма были сделаны по моим рисункам и под моим наблюдением. Условия, при которых велись все работы, были ужасные. Жертвователь на это дело, староста собора, купец Нажевников, был, хотя богатый, но тёмный человек. Всякие технические распоряжения мои и помощника контролировались им через рабочих и десятника, иногда он останавливал работы и вступал в пререкания с моим помощником, который был несколько резок и через это все недоразумения усложнялись. Приходилось мирить их, и сам я два раза отказывался от руководства, но благодаря просьбам всего причта снова вступал в дело и снова встречался с разными недоумениями со стороны старосты и его сына.
    Был, например, вот такой случай: я просил поставить временные печи для просушки стен и определил время и количество точек. Долго не сдавались хозяева на моё предложение, но, наконец, печи были поставлены, но топку устроили такую, что в соборе появилась прямо тропическая жара. В чрезмерном увеличении топки был уличён сын старосты, который тихонько, оглядываясь в сторону работы, непрерывно подкидывал в печи дрова.
    Про самого Нажевникова, как богатого самодура сложилось много в городе рассказов, между прочим, мне жаловался протоиерей, что раз староста заставил его мести пол в церкви: «Ну, ну мети, а то я поеду во Владимир и целый воз привезу попов». За труды мои игуменья Фёдоровского монастыря недоплатила 1300 р., а Нажевников 400 р.
    О монастыре же у меня всё же остались хорошие воспоминания, так как игуменьей была умная и энергичная женщина. В монастыре я был как бы свой человек – меня любили, пекли огромные просвиры и делали подношения в виде платков и полотенец, с прекрасными вышивками. Я певал в общей столовой, фотографировал группы монашенок (клиросных) и однажды в день приезда московских гостей к какому-то торжеству в монастыре пускал фейерверк.

    В 1891 – 1893 гг. (определённо не помню) я был занят составлением проекта памятника в Сан-Стефано русским воинам, погибшим в Турецкую кампанию. Военным агентом в Константинополе, Н.Н. Пешковым мне дан был эскиз этого памятника за его подписью. На основании этого эскиза мною было составлено несколько проектов, из которых проект, опубликованный в журнале «Строитель» за 1892 год, был утверждён государем и принят к постройке. Пешков был, между прочим, назначен заведующим хозяйственной стороной всего дела, а я по поданному военному министру условию принял на себя исполнение всех необходимых рисунков и техническое руководство постройкой.
    Отправив на место сооружения в качестве своего помощника, архитектора Базарова, я в Петербурге разрабатывал детальные художественные и технические чертежи, а затем и шаблоны. К моему несчастью Пешков был одержим художеством, делал довольно слабенькие акварельки и очень был смел в суждениях по предметам искусства. Помощник мой миленький человек оказался очень неустойчивым в своих взглядах и дело наше почти с первых же шагов, приносило массу недоразумений. Не говоря о том, что я часто сдавался на изменение проекта и деталей, по желанию Пешкова, и приобщения к ним моего помощника. Я иногда должен был сдаваться на предложение в форме, своего рода требования. Всё это так усложняло дело, что приходилось писать длинные письма, и оставлять себе копии.
    При приезде в Константинополь на закладку памятника, я старался установить более правильные отношения друг к другу, в целях успеха дела. Закладка памятника совершилась при приезде в Сан-Стефано из Константинополя нашего посланника Нелидова и немногих др. лиц. На медной золочёной доске было выгравировано всё, что полагается на память о подобных сооружениях. Между прочим, был вписан и я, как архитектор. Посланник, между прочим, кладя камень и стуча лопаткой, обратился словом к Пешкову, произнеся: «И мы пахали». Видимо, эта фраза была сказана по адресу Пешкова.
    После закладки я с помощником отправился разыскивать облицовочный камень для памятника. Имелось уже несколько образцов. Мы остановились на смирском камне и потому мы отправились на пароходе с Базаровым в город Смирну. Там через французского консула исправлявшего обязанности и русского консула, мы ездили на каменоломни. Камень оказался действительно хорошим, на нём и остановились. Путешествие было очаровательное. Огромный египетский пароход был полон всякого довольства и всякой публики, в особенности восточного люда. Одежды турок в чалмах, евреев ветхозаветного вида и других восточных людей, ярко рисовали местный восточный край.
    Набережная Смирны выстлана белым мрамором. Здания, расположенные на берегу, залиты были солнцем. По склону видны мечети и дивная растительность. На базарах и всюду оригинальная восточная жизнь. Из Смирны я порывался съездить в Грецию, но по недостатку времени отложил эту поездку до следующего приезда в Константинополь.
    Вернувшись в Сан-Стефано, мы установили все технические и художественные вопросы по постройке памятника. Материалы для фундамента и стен были заранее приготовлены и работы приняли оживлённый вид. Рабочие были разных национальностей. Место постройки определено на берегу Мраморного моря. Во время моего пребывания в Константинополь я осмотрел город со всеми его достопримечательностями и характерными чертами внешней жизни. Особенное впечатление произвёл на меня храм Св. Софии «Ая София».
    Из всех, виденных мною в Европе памятников зодчества, это сооружение произвело на меня более сильное впечатление, как своим размером, так и органической цельностью его частей со всеми перекрытиями. Необыкновенная простота и чистота форм, пропорциональность их и благородство украшений, всё вместе с соборным освещением, представляется чудеснейшим произведением искусств. Обидно только, что все изображения крестов и других символов, находящихся среди рельефной орнаментики выбиты, а священные изображения закрашены. Мечталось мне, что наступят дни, когда над Св. Софией снова водрузится св. Крест и самый храм примет прежний вид своего несравненного великолепия.
   Константинополь так богат своим прошлым, со своими прекрасными сооружениями, что невольно проносится желание, чтобы город этот, попал под власть более культурного государства и подвергся научным изысканиям в связи с обширными раскопками.
    При осмотре древних построек я очень заинтересовался мозаиками в Кахрие-Джали (церкви 12 столетия).
    Из Константинополя я ездил на нашем посольском стационере (служебная яхта) в летнюю резиденцию посла Бююк-Дере. Здание посольства окружает чудный сад, из которого виден почти весь Босфорский пролив. Странно, что наша жизнь здесь не имеет оживлённого вида. Молодежь при посольстве (так называемое студенчество из богатых и знатных семей), околачивается в весёлых местах европейской части города. А более старые члены посольства имеют свои знакомства в городе и также, по-видимому, не нуждаются в созерцании красот природы. Насколько мало интересовалось местное русское общество произведениями искусства ясно из того, что один из членов посольства, проживая в городе более полугода, только раз был в св. Софии, и больше никакие памятники не рассматривал. Другой, проживая 3 месяца в городе, ещё не собрался посмотреть её. Посол Немидов, интересовался раскопками и приглашал меня на разведки около Бруссы. Но за неимением времени я должен был уклониться от этого приятного приглашения.
    С помощником моим Базаровым я ездил на дивные Принцевы острова, и на какие тёплые воды. Туда съезжались в праздники турчанки с закрытыми лицами. Турчанок мне удалось видеть с открытым лицом в особых комнатах при магазинах Караван-сарая. В одну из пятниц я был в павильоне для иностранцев, на Селям-Айка и смотрел (процессию) выезд султана с его жёнами и евнухами в придворную мечеть. Выезд этот обставлялся очень красиво и торжественно. Разно форменные войска обрамляют всю картину выезда. Через решётки перед мечетью нередко проникают к султану разные просители.
    Зарисовывать и фотографировать что-либо в Константинополе строго запрещается. Я, будучи в национальном музее с Пешковым и Базаровым, начал было зарисовывать во дворе один Сарацинский памятник, но откуда, ни взялся полицейский, вырвал у меня рисунок, а посол Пешков, будучи пылкого темперамента, бросился на полицейского и отнял у него рисунок, заявив, что он о таком поступке заявит начальству.
    Недели через 2 ; моего пребывания в Константинополе я вернулся в Петербург и начал делать шаблоны к памятнику.
    Из дальнейшей переписки с Пешковым обнаружилось, что он, со своим помощником, делая модели памятника, стал опять в деталях видоизменять проект. Изменения эти привели к тому, что шаблоны мои не сходились с действительностью, и я был лишён возможности правильно вести всё дело. После решительных письменных объяснений с Пешковым, я решился изложить всё дело начальнику главного штаба, генералу Фельдману. Зная Пешкова, разъяснения мои были приняты очень сочувственно. Прибавив, что как агент он нас далеко не удовлетворяет. Пешкову был послан мой доклад с предложением, дать свои объяснения. Объяснения эти я читал; они сводились к самовосклицанию Пешкова (как художника и техника), как хозяина всего дела, и к некоторым обвинениям меня.
    Вопрос, в конце концов, стоял так, или отозвать Пешкова, или согласиться на предложенный мною исход, т. е. отказ от руководства постройки. Благодаря близким отношениям Пешкова, к сыну бывшего тогда военного министра Ванновского и др. связям с военным миром, Пешков, конечно, остался у дела, а я отошёл.
После моего ухода проект подвергся коренному изменению, для чего Пешков обратился к академику Фонгогену. Последний, по-видимому, с лёгким сердцем не сказавши мне ни слова о предстоящей переделке проекта, изменил его, поставив на склеп вместо церкви – колокольню. Таким образом, наружные лестницы, ведущие к церкви на площадке расположенной над склепом, сделались по существу излишними, а между тем они играли в проекте видную роль. Постройкой стал руководить сам Пешков, а в помощники пригласил какого-то гражданского инженера. Постройка памятника была окончена, на освящении был кто-то из великих князей и разные военные делегации.
    Авторы проектов были затемнены, помощники забыты и строителем памятника, в конце концов, объявился Пешков. Я видел случайно открытое письмо с изображением памятника и как-будто ещё в каком-то журнале, и был возмущён его видом, по общим и детальным формам. Во время минувшей европейской войны, памятник этот был разрушен турками. И я должен признаться был отчасти доволен этому событию, ибо всё же по сведениям в художественном мире с ним было связано моё имя.


Продолжение следует...