В мире один человек. Глава 3

Эту ночь Вениамин Галактионович спал очень чутким, нервным сном, каким вы, наверное, сами спали однажды, когда с вами произошло нечто такое же, как и с Вениамином Галактионовичем, или что-то вроде того; с каждым человеком, вы знаете, случаются свои удары, ни на что не похожие. Итак, Вениамин Галактионович спал, но если бы вы знали, как он спал!.. Это был из кошмаров кошмар, так что прямо эту ночь можно было бы взять и проследить, – что казалось, что мерещилось Вениамину Галактионовичу, что он чувствовал и о чём постоянно думал, даже находясь во сне, – словом, проследить весь путь пройденных им за эту ночь кошмарных видений, настойчивых и зловредных, как тень умершего, постоянно вас преследующая и вытаскивающая из вашей страдающей, смятенной до последней степени, души самую её сердцевину с ржавым и противным скрежетом, который вас готов свести с ума и, как вам кажется, сводит вас на протяжении нескончаемой ночи десятки раз; только вы заснёте, как чудовище, заложенное в вашей душе, пищей которому служат ваши собственные страхи и сомнения, как оно начинает вас вгонять в ад, где возле кипящих котлов вертятся ужасные на вид служители его. И что только не претерпите вы, пока не суждено вам проснуться в поте лица, с глазами, по размерам приближающимися к размерам чайных блюдец. Если вы отъявленный ворюга, ваши кошмары сводятся к тому, что каждый раз, когда на сон вы съедите больше положенного, вас хватают за руку на месте преступления, потом вам снятся решётки на окнах, кампания людей, которые вас бьют и ездят на вас верхом, затем суд и каторжные работы, где вы, увязая по колено в грязи, проклинаете ту минуту, когда решились пойти на риск. Подобные сны говорят о том, что вы не рисковый человек и вам пора завязывать, – мы предлагаем вам явиться с повинной и вам срежут срок заключения и вы начнёте спать здоровым, крепким сном, как ребёнок, а может быть, вам сделают приговор мягкий и вы только будете наказаны условно за то, что вовремя одумались и во всём чистосердечно раскаялись.
Что касается Вениамина Галактионовича, сны его были очень и очень странные, похожие очень на действительность, но с такой чудовищно перевёрнутой, невозможно искажённой логикой событий, что эти сны прямо можно было бы внести в раздел удивительных снов. Можно было бы составить, нам кажется, целый каталог снов, где можно было бы отыскать сны самых разных людей. Во-первых, каталог можно было бы разделить на две части, в одной из которых мы увидели бы только сны детей до шестнадцати лет, или даже до восемнадцати, что ближе к истине, а в другой части оказались бы мы, взрослые… Ну, что касается людей, достигших пенсионного возраста, то для них надо было бы завести отдельный маленький ящичек, в который мы откладывали бы только самые интересные, самые яркие, оригинальные, словом, самые насыщенные в эмоциональном отношении сны. Но это в счёт не идёт… Далее, каждую часть надо было бы разделить на мужскую и женскую, потом в свою очередь, и мужскую и женскую делить уже по всяким принципам. Дело только в том, что для нас главное в человеке, какие его способности ставятся нами на первый план. В этом каталоге можно было бы собрать воедино сны незамужних девиц или сны старых скупердяев, копящих деньги, или сны отъявленных развратников, наверное, самые ужасные из всех, ибо даже в убийствах и других преступлениях больше благородства и чистоты. Ну, для убийц, мошенников мы отвели бы отдельные ящики. И разумеется, много места заняли бы сны примерных, добропорядочных граждан, чутких сослуживцев, всегда не оставляющих человека в беде и даже по партсобрании проявляющих к своим провинившимся коллегам, надо сказать, некоторый либерализм. Надо было бы выделить отдельно всех политических деятелей, но ни в коем случае нельзя было бы смешать тех, кто борется за разрядку международной напряжённости, и тех, кого можно было бы назвать явными агрессорами. Затем – политические убеждения. Мир широк, и, если у нас только одно убеждение, у всех, то в других странах, по нашему мнению, в этом отношении полная неразбериха. Впрочем, и у нас иногда возникают некоторые завихрения, но острых противоречий всё же нет. Далее, работники, работающие в разных сферах труда, захотели бы, видимо, чтобы людей делили также по специальностям и профессиям. Существует много родов и сортов занятий – артист театра, к примеру, и шахтёры, студенты и военнослужащие – между этими профессиями существует очень большая разница. Потом можно назвать профессии врачей (отдельно надо было бы выделить психиатров, потому что их сны любопытны по многим причинам), бухгалтеров, продавцов, страховых агентов, писателей, поэтов, критиков, редакторов издательств, а также читателей, затем телезрителей, радиослушателей, поклонников джаза, ну и поклонников бит-музыки и так далее. Словом, возможности для классификации поистине необъятны, – если всю эту работу кто-либо взялся бы проделать, то уже ему заочно надо было бы присудить звание лауреата Нобелевской премии. Жаль, что человеку это всё не под стать, то есть не по силам, – даже, посвятивший этому делу всю свою жизнь, он сделал бы только маленькую толику задуманного, хотя уже и тем, понятно, вызвал бы столько же сочувствия, как и автор «Человеческой комедии».
Что до Вениамина Галактионовича, то он прошёл бы очень по многим пунктам: и как холостяк, и как пенсионер в настоящем времени, вышедший на заслуженный отдых, и как умная голова, правда, забивающая себя иногда тем, что её только смущает и загружает ненужной работой, как читатель научно-популярной литературы и литературы истинно художественной, и как отъявленный русак, то есть русский, и как интеллигент, и как любитель покопаться в своём огороде, грибник, рыбак, натуралист – и т.д. и т.п., до бесконечности. Однако, в настоящий момент нас интересует он просто как человек, без всяких принадлежностей к той или иной профессии или к тому или к другому типу человеческому, да и навряд ли по тем сновидениям, которые явились ему в упомянутую ночь, можно было бы с твёрдостью установить, к какой группе лиц он имеет отношение. Во всяком случае, вы бы нипочём не догадались, посмотрев его сны, о разных убеждениях, волнующих человека в его обычном состоянии, – вы бы просто подумали, что он отъявленный сумасброд, хотя это на деле не так.
Он уложил спать Женю, своего назойливого гостя, посредине своей спальни на раскладном ложе, которое в другое время представляет из себя что-то похожее на кресло или даже два кресла – тут не мудрено и запутаться, потому что мы лично никогда в таких креслах не спали и во всех этих интерьерах, скажем честно, нив- зуб ногой. Вениамин Галактионович сделал всё как полагается, положил чистую простынь, выделил хорошее ватное одеяло молодому человеку, с белым накрахмаленным пододеяльником, пуховую подушку, где надо совершенно утопать, барахтаясь и крича: «Спасите!» Молодой человек, пошатываясь на ходу, еле добрался до этого райского ложа и, едва успев снять с себя одежду, тут же упал в постель и сразу уснул и через минуту стал храпеть, издавая такие звуки, которых Вениамин Галактионович отродясь не слыхивал. Ему в самом деле было не до смеха, как нам с вами. Правда, положение было не из лёгких, –  такое ещё выдумать над, да и то выдумаешь куда хуже, чем оно есть на самом деле. А потому молодым начинающим писателям, не достигшим сорокалетнего возраста, даём совет: брать подобные эпизоды прямо из жизни, кусками, не боясь ошибиться, ведь берут же и торт кусками, не боясь ошибиться, и делают это в присутствии гостей, облепивших праздничный стол, как улей облепляют пчёлы. Не сладко пришлось Вениамину Галактионовичу в ту минуту, когда он услышал бесподобный храп молодого человека, одновременно перемещающийся со свистом, доносящимся из носу его и, как показалось Вениамину Галактионовичу, даже из ушей. Но это уже было вовсе невозможно и Вениамин Галактионович подумал, что ему кажется, – это на самом деле так и было, свистеть ушами – дело невозможное; другое дело чревовещатели, но ушами?!. Некоторое время подозрительно он смотрел на спящего молодого человека, испытывавшего в это время удовольствие, какого он и сам в это время не предполагал – потому как спал и ничего не соображал. Если бы только Женя знал, сколько неприятностей доставляет он своему хорошему знакомому, он спал бы тихо, как мышь за стенкой, в своей маленькой, тёпленькой норе!.. Но вся глупость в том и заключалась, что он ничего не знал и даже отдалённо не мог предположить. Ему снился сон, и этот сон был продолжением его разговора с Вениамином Галактионовичем, где ему казалось, что Вениамин Галактионович, победно расхаживая по комнате, приводит такие доводы в пользу своих рассуждений, какие его, Женю, совершенно ставят в тупик. И Женя нервничал, переживал, стараясь не упасть в глазах своего нового друга, за плечами которого было столько жизненного опыта, столько удивительных происшествий, который выглядел таким внушительным, серьёзным, но и не без юмора, как положено всякому интеллектуально развитому человеку, чей КИ превышает сто двадцать единиц, то есть коэффициент интеллектуальности!..  Но как он только не старался, как только не проявлял себя с хорошей стороны – Вениамин Галактионович этого не замечал, и это больно ранило самолюбие Жени. Наконец Женя спросил Вениамина Галактионовича: «Почему вы не признаёте моего ума, моей эрудированности, почему вы смотрите на меня так равнодушно, как будто я для вас пустое место? Ведь я вижу, что вы только для виду отмахиваетесь от меня многозначительными фразами и думаете, что я этого не замечаю!.. Вы думаете – пустой мальчишка! – а я, может быть, на очень многое способен, понимаете вы, чёрствый человек, на очень многое!..» А Вениамин Галактионович смотрел на Женю, думая о чём-то своём, и говорил: «Понимаю, понимаю, как же не понимать?.. Я всё вижу, я всё знаю, и знаю, что тебя мучит… всё я знаю…» А потом Женя  опять начал рассыпаться  в пышных фразах, рассказывал о прочитанном, о греческих классиках и философах, потом перевёл разговор на лошадей и собак, показывая, что и в этой сфере он многое знает, затем пошли географические сведения, этнографические, климатические, исторические… всё было напрасно!.. Вениамин Галактионович выказывал полное пренебрежение и, кажется, даже уснул в своём кресле!.. О позор!.. Его речь усыпила такого много знающего мужа, а не вдохновила его на мысли и возражения!.. Но нет, вот он встал из кресла, нагнулся, взял в руки полено и стал его рассматривать вместо того, чтобы вникнуть в смысл речей его, таких благоухающих речей, заставивших в своё время многих пораскрывать от удивления рты! Ему полено, кусок деревяшки интереснее, чем человек, дороже, чем такой интересный, увлечённый, очень много знающий и умеющий молодой человек, успевший пройти огонь и воду и медные трубы, каким по праву является он, Женя Жук!.. О-о-о!.. Это невыносимо, это невозможно! Он уходит, он уходит навсегда с обидой в сердце, сейчас он встанет, наденет пальто, шапку, шарф окутает вокруг шеи, потому что у него простужено горло, и ему надо беречься, и уйдёт, хлопнув дверью, как уходят глубоко оскорблённые люди, уйдёт навсегда и вообще уйдёт далеко-далеко, может быть, улетит в космос, на какую-нибудь далёкую планету, где тоже живут разумные существа, похожие на людей, у которых чувство справедливости и такие душевные качества, как доброта, чуткость, внимательность к человеку, отзывчивость, желание помочь ближнему, когда ему трудно, и главное понять, чего он хочет, что ему нужно – на первом месте!.. Но тут происходит удивительное! Вениамин Галактионович, дотоле хранивший бесстрастный, невозмутимый вид, меняется на глазах, становится другим человеком! Он готов просить у Жени прощения за свою жестокость, в глазах его написано отчаяние и раскаяние за совершённую грубость в отношении такого чувствительного ко всему человека, как Женя! Вениамин Галактионович сам плачет, придя в сильное волнение, и говорит Жене о том, какой он одинокий человек, как ему не хватает человеческого общества, особенно в последние годы, как он понимает, как он разделяет все мысли и переживания Жени, как он тонко чувствует оригинальность и своеобразие его космических и всех прочих идей, и как он любит его наконец и любит с такой титанической силою, что согласился бы жить вместе с Женей остаток своей жизни, питая к Жене отцовские чувства и даже материнские!.. Но этого мало! Вениамин Галактионович говорит Жене, что он ему совершенно родственная душа, то есть совершенная копия, как бы близнец, с тою только разницей, что он, Вениамин Галактионович уже пожилой человек пятидесяти двух лет, а Женя молодой, двадцатипятилетний мальчуган, неоперившийся птенец, которому ещё предстоит вволю полетать и порезвиться!.. Потом они вдвоём сидят у камина и душевно говорят на трогательные жизненные темы, полные настоящего, не-поддельного трагизма!.. Говорят о том, как одинок в этом мире человек, как трудно ему, как плохо, как обстоятельства вынуждают его повиноваться сильным стихиям, против которых не пойдёшь, ибо то стихии, и против них кто такой один человек – слабый и забитый, которому хочется жить, искать в жизни удовольствия и радость, но который ничего не имеет, потому что он человек, а это значит, что судьба его превратна, – не для спокойной жизни?!. В сущности, какое несчастное, какое обделённое существо, созданное природой для того, чтобы оно в полной мере ощутило всю свою безысходность, всю глупость и ненужность, всю никчёмность своего жалкого существования и своих ещё более жалких попыток что-то сделать, что-то переменить к лучшему!.. Оба приходят к выводу, что человечеству и тем более отдельному человеку нужны не технический прогресс, не революция в науках, знаниях, искусствах и в прочем, а человек, тот самый человек, со своим добрым сердцем, который всё бы понял, всё бы правильно, справедливо, главное – справедливо, бы всё оценил! Который бы принял всё в человеке таким, какое оно есть, а не говорил бы ему, что он плох, заблуждается, ошибается, делает не то, видит всё не так, не так живёт, как нужно!.. А как нужно, как нужно жить?!. Вот скажите мне, дорогой Вениамин Галактионович, как это так правильно нужно жить, по-истинному, по справедливости, чтобы всё было хорошо, распрекрасно, расчудесно?!. Научите, Вениамин Галактионович, если знаете, сделаете большую услугу заблудшей душе, что бродит в этом подлунном мире как мёртвая тень, как призрак! У меня и стихи есть такие: «как призрак она бродит в нашем мире, ища услады той… которой раньше… не знала!.. Ей и славы мало!.. И голод её мучит!..» Ах, Вениамин Галактионович!.. Если б вы знали, если бы вы только знали!.. Знаю, дорогой Женя, знаю, как же не знать?!. Сам был таким, теперь немного не тот, да стараюсь не падать духом! И не падайте, и не падайте, Вениамин Галактионович!.. Нам жить, нам твёрдость иметь надо!.. И идёт в этом духе откровенный, душевный разговор двух одиноких сердец, но тут стук в дверь – и появляется его жена, ревнующая его, Женю, к Вениамину Галактионовичу. «Вот, смотри! – говорит Женя, показывая на своего старшего товарища. – Это человек! Он меня понял, и нам хорошо вдвоём, мы мужчины!.. А кто такая ты?!. И зачем я живу с тобой, и зачем я только связался с тобой?!. Разве вы, женщины, стоите того, чтобы с вами серьёзно говорить, доверять вам до конца душу?!. Вы, женщины, глупы, у вас на уме одно, и думаете вы только об одном – о себе!..» «Неправда! – кричит его молодая жена. – Я люблю тебя, Женя, я тебя пойму, говори со мной обо всём!.. Почему ты мне не доверяешь?!. Скажи, почему ты считаешь меня глупой и способной только на то, чтобы доставить тебе плотское удовольствие и любовные утехи?!.»
Вот мы перед вами нарисовали маленький отрывок из того, что снилось в эту ночь молодому человеку, сон которого внешне был вполне спокоен, тих и безмятежен, хотя мы знаем, что на деле это совсем было не так. И вообще, сон всякого человека – это прибежище таких его душевных бурь, эмоциональных взрывов, что, если бы он всё то, что снится ему во сне, помнил бы наяву, то реальная действительность, показавшаяся бы ему бедной и жалкой, совершенно перестала бы его удовлетворять; человек, жаждущий необыкновенных событий, настоящих чудес, живописных картин природы, которые в таком изобилии являются нам там, во сне, страсти, искренней и неподдельной любви и экстаза, других всевозможных возвышенных чувств, восторгов и грёз, осуществляющихся там, где мы их меньше всего ждём, и где, проснувшись, не воспринимаем как реальность, а рассматриваем как шутку балующегося воображения, человек, с презрением махнув рукой на скучную действительность, от которой уже перестал бы ждать подарков, разуверившись в её щедрости, возложил бы все свои надежды только на один сон и думал бы наяву только о сне, а отправлялся бы на сон, ложась в свою постель, как на жизнь, а выспавшись и очнувшись ото сна, в этой действительности стал бы мучеником и страдальцем, с радостью мечтающим о той благословенной минуте, когда веки сомкнуться и окружающее, отодвинувшись и исчезнув, даст место существованию другой реальности, не менее реальной, чем сама реальность, имеющей только от настоящей жизни ту замечательную особенность, что не так скупа на радости, победы, движение, на осуществление самых заветных целей и желаний.
Но что же бедный Вениамин Галактионович, принуждённый неблагоприятными обстоятельствами испытывать всю угнетающую силу этого реального мира, посылающую всем нам одно испытание за другим, в то время, как его, доставляющий одни хлопоты, гость вкушал во сне пироги своего буйного воображения?.. Придя к выводу, что все эти звуки, вылетающие из спящего организма его нового товарища, имеют весьма сложное происхождение, чтобы от них без труда можно было избавиться, он решил смириться со своей участью мученика. Выражение на лице Вениамина Галактионовича было такое, словно он съел вчерашний кислый суп, вместо того, чтобы вылить его в ведро для отходов, говоря вежливо; у него на душе было много неприятного осадку, куда примешивалось всё: и недавние испытания души, и теперешнее испытание духа и воли, имеющие физиологический характер, так как потребность во сне есть физиологическая потребность, продиктованная самой природой организма; есть люди, не спящие по двадцать лет и даже более, но, видимо, они на ходу спят, как дельфины, так или иначе голова всё же отдыхает. Вениамин Галактионович, будучи обыкновенным человеком, не умел приспосабливаться к жизни или, лучше будет сказать, к существованию без сна, да и не захотел бы, если бы ему предложили. У него был определённый режим, установленный годами жизни – и даже поэтому он не захотел бы воспользоваться круглосуточным бодрствованием. Он знал, что сон – это хорошо! Что это зарядка бодрости, свежести, жизнерадостности, оптимизма, стимул к деятельной, энергичной жизни, залог долголетия. Книги он, слава богу, читал так, как будто не читал, а просто листал, поэтому информации в его голове хватило бы, по крайней мере, на пятерых таких, как он, Вениамин Галактионович. Он уже не мог обходиться без сна. По такому случаю голова его начала наливаться чем-то тяжёлым, тупела, делая его движения вялыми и неточными. Однажды Вениамин Галактионович зацепил ногой за ковёр да так неловко, так неаккуратно, не рассчитав тяжести своего тела и вовремя не найдя точку равновесия, баланс, что чуть было не растянулся во весь рост на этом самом ковре, тогда бы, наверное, его голова пришлась как раз в середину этого ковра, прямо в его цвет и главную отправную точку художественного и эстетического содержания. Но Вениамин Галактионович вовремя спас положение – и очень хорошо сделал, что так поступил. Он упал не во всю длину своего тела, а мягко опустился только на колени, да и-то, на одно, а не на оба. Ему помешала совершенно упасть – а сели бы он упал, то получился бы внушительных размеров грохот от его удара всем телом об пол, правда, покрытый ковром, несколько бы смягчившим удар, но положения всё равно не спасшим бы, – повторяем, ему помешала совершить низменное во всех отношениях приземление, ибо это было бы низко на самом деле, по причине того, что пол находится очень низко и ниже его вообще-то трудно что назвать, разве что земная кора находится ниже, да и то не везде, а также низким это падение можно было бы назвать в отношении человеческого достоинства Вениамина Галактионовича… Вот и потеряли мысль… Придётся сказать в третий раз одно и то же, только теперь уже сосредоточившись на самом главном: Вениамин Галактионович (скажем в другой форме), падая, успел зацепиться рукой за это самое… не знаем даже, как назвать… в общем, зацепился рукой, успел так схватиться, очень сильно, всей пятернёй, за то, на чём спал в это время молодой человек, – а как оно называется – кроватью, ложем или приспособлением для горизонтального положения тела – предоставляем над этим поразмыслить вам самим на досуге, это будет хорошее упражнение для головного мозга. Вениамин Галактионович удержался, но одним коленом всё же ударил об пол и этого было достаточно, чтобы молодой человек вдруг перестал издавать храп, как по команде; сразу смолкли все неудобоваримые звуки: сопение, визжание в носу или носоглотке – было совершен-но не разобрать, что являлось этой какофонии причиной, – в общем, всё сразу смолкло, в том числе и бульканье, и рычание, и ещё многое такое, для чего в человеческом языке не найдётся нужных слов, чтобы это описать. Можно было бы описать всё это образами, да не стоит на такие мелкие вещи тратить поэтический пыл, лучше уж прибережём его на будущее. Итак, всё смолкло, и как раз в этот момент (представь себе странную, но и любопытную ситуацию) голова Вениамина Галактионовича пришлась как раз против лица спящего и даже ниже. Лицо находилось рядом и как только взгляд Вениамина Галактионовича упал на него – он так прямо и замер в той неудобной позе, в какой в тот момент был. Вот ведь бывают до чего странные обстоятельства, совпадения, что просто поражаешься!.. Как бы снизу вверх Вениамин Галактионович смотрел в лицо и – надо было видеть в это время выражение лица самого Вениамина Галактионовича!.. Что может быть на лице человека, чуть не упавшего на пол, но вовремя удержавшегося?.. Он представлял из себя зрелище удивительное в соседстве со спящим, покрытого до самого подбородка белым, – то был как мертвец в белом саване, именно такое у вас могло возникнуть ощущение, если бы вы это только видели!.. С изумлением, растерянностью, страхом смотрел Вениамин Галактионович на это лицо вблизи. Так близко он мог бы рассматривать своё собственное лицо, наклонившись к зеркалу. При слабом зеленоватом свете торшера это лицо казалось безжизненным, как может показаться лицо покойника, оно как будто было не из плоти, а из какого-то иного вещества, из пластмассы или же воска. Лицо было совершенно недвижимым, ни один мускул его не дёрнулся, на опущенных веках глаз ни одна ресничка не вздрогнула. Оно, лишённое всякого румянца, бескровное, было так бледно в этот момент, что у Вениамина Галактионовича вспыхнула в мозгу странная мысль: «Да жив ли он?!.» То, что молодой человек так резко перестал издавать храп, наталкивало его на самые ужасные подозрения, какие только могут случиться с человеком в полночь в пустом доме, наедине с подобным явлением, а именно с лежащим, закутанным в белое, человеком, не похожим на живого, казалось, умершим… Как хотелось снова Вениамину Галактионовичу услышать прежние непотребные звуки, только что смолкнувшие, как он им теперь был бы рад, как он успокоился бы, утихомирился!.. Человек слабонервный мог бы за такие видения поплатиться, и не ошибёмся, если скажем, что будь на месте Вениамина Галактионовича кто-нибудь другой, то в ту же минуту он мог бы разостлаться безжизненной массой на полу – и хорошо, если в глубоком нервном шоке; люди со слабым сердцем могли бы не пережить такой кошмар. Впрочем, если воображение натолкнуло Вениамина Галактионовича на такое открытие, от которого сердце у него похолодело, а по спине пошёл озноб, то оно и не дало ему совершенно упасть духом. Есть такие люди, что будут видеть очень страшные вещи и получать в своё холодеющее в это время сердце порцию тайного удовольствия, особенного наслаждения. Во все глаза они будут смотреть во что-нибудь ужасное, хоть бы в глаза своей смерти, хоть бы это был их последний в жизни миг, но глаз своих не отведут нипочём, словно их воля, их ум, всё их сознание парализованы и находятся в чьих-то сильных, могучих руках. Вениамин Галактионович несомненно относился к такой категории людей. Он не мог отвести своих округлившихся, похожих в это время на два голубиных яйца, глаз от лица молодого человека, вдруг сделавшегося похожим на лицо высохшей мумии, пролежавшей в гробнице тысячелетия, – во всяком случае лицо его при необычном зеленоватом освещении торшера казалось очень узким и заострившимся; заострено было всё: подбородок, нос, губы сделались тоньше и словно побелели, и, глядя на них, точно можно было без сомнения решить, что дыхание жизни отлетело от них и они уже никогда не откроются, никогда не раздадутся в улыбке, никогда не проронят звука, никогда не родят ни одного осмысленного слова, фразы, не засмеются… Несомненно, человек, обладающий художественным видением мира, тою остротой ощущений, которая привычное открывала ему в каком-то ином, странном и загадочном свете, увидел бы для себя в этой картине бездну фантастического и пришёл бы к выводу, что в обыкновенной жизни случаются ситуации в самом деле фантастические, дышащие словно бы тайной, суть которой не нуждается в разгадке, но заключается в том, чтобы волновать самые сокровенные мысли и чувства человека и открывать им нечто такое и о самих себе, и об окружающем мире, отчего они понимали бы вдруг, что присутствуют при священном откровении, носящем чуть ли не божественный характер или, может быть, и того глубже и значительнее, если только ещё более удивительное возможно придумать. Вспомните, может быть, и с вами в какие-то моменты жизни случалось что-либо похожее, как случилось это с Вениамином Галактионовичем, – тут достаточно всего одного раза, больше и не нужно – показать, что вы переживёте в эти краткие мгновенья!.. Почему-то нам припоминаются библейские сюжеты в картинах старинных живописцев, где много беспросветного мрака, многозначительности в каждом взгляде; или простые, незамысловатые пейзажи и быт фламандских мастеров, копирующих жизнь такой, какая она есть… в этом есть что-то наивное и вместе с тем серьёзное, потрясающее, тут же оживает в памяти органная музыка или врываются звуки клавесина… Бах, Гендель, Вивальди… музыка оживает, еле слышна, потом всё нарастает и нарастает – и вдруг поднимается на недосягаемую высоту и оттуда падает вниз… вместе с вашим сердцем, переживающим в этот момент как бы невесомость… да и вам самим охота подняться, как эта музыка, взлететь под небеса, а потом упасть, низвергнуться в такие глубины, что и… Нам вспоминается Рембрандт, его «Возвращение блудного сына»: задний план во мраке, лицо убелённого сединами старика, морщинистые руки! Само впечатление необыкновенно!.. А кто авторы этих картин: мать, склоняется над своим ребёнком и смотрит на него с улыбкой, или мужчина смотрит на женщину, когда она безмятежно спит, или?.. Да полно!.. Есть ли в самом деле все эти сюжеты, лица, все эти картины в жизни, писал ли их кто-то?!. Да нет, это наше воображение играет и не даёт нам успокоиться и, наверное, поэтому жалеем мы, что располагаем слишком малыми средствами для того, чтобы передать то, что не оставляет равнодушными нас в этот момент!.. Располагали бы мы талантом живописца и были бы у нас все необходимые принадлежности, мы схватили бы жадными руками кисти и сделали бы что-то совершенно невообразимое – мы написали бы живописное полотно, где Вениамин Галактионович в своём дорогом синем халате склонился над постелью, где лежит молодой человек, стоя на одном колене и с выражением, с таким неописуемым выражением на лице, которое может отобразить только свет и тень, – и он, всё же подняв голову, смотрит в лицо молодому человеку, покрытое смертельной бледностью, но создающей такое впечатление, словно он сейчас, через секунду или две, откроет глаза… и его взгляд упрётся прямо во встречный взгляд Вениамина Галактионовича!.. Но тут и неудивительно было бы, если бы и в самом деле такое случилось!.. Представьте себе: глаза молодого человека приоткрываются и делаются всё больше и больше, до самой крайней величины, какую только могут обрести человеческие глаза! И видно, что в то же самое время он спит, хотя они и открыты, и их взгляд направлен в какую-то точку пространства, кажется, очень, очень далеко, так что Вениамин Галактионович этому  и не помеха… и кажется, что эти глаза видят что-то своё, какое от обыкновенного бодрствующего взгляда скрыто за толщей тяжёлых материальных предметов, всегда делающих замкнутым воздушное пространство, каким мы располагаем… И не удивительно было бы такой внутренней силой, которая заключалась во взгляде Вениамина Галактионовича, пробудить ото сна  спящего молодого человека, когда, вероятно, такой взгляд мог бы проникнуть и в мёртвый мозг и вернуть к жизни, ещё не успевшую остыть, последнюю искорку затухающего сознания… Как в бреду, не чувствуя ни рук, ни ног, Вениамин Галактионович протянул свою руку к руке молодого человека, лежавшей тут же, рядом, ладонью вниз, чуть свисающей вниз, он хотел взять её за запястье, чтобы увериться в том, что пульс у спящего, который вроде и не дышал, всё же есть, но прежде он обратил на неё внимание. Это была рука тонкая, изящная, с белыми длинными пальцами, какие бывают у пианистов, ногти на ней имели ту продолговатую, удлинённую форму, что придаёт руке утончённости, интеллигентности и какого-то необъяснимого аристократического вкуса. Ногти, слегка окрашенные по краям в розовый цвет, были аккуратно подстрижены, а под тонкой, прозрачной кожей кисти Вениамин Галактионович увидел чётко бросающуюся в глаза ветвь голубых вен. Некоторое время Вениамин Галактионович не спускал глаз с этой руки, не зная, зачем он это делает, никак не мог опомниться, – и надо признать, что какой-то дурман всё это время обволакивал его мозг, делая его неспособным критически относиться к своим настоящим действиям, мыслям, желаниям и вообще ко всему состоянию своему в целом. Рука поразила его, как и всё, что поразило его до этого, все её детали, все подробности её сказали ему, что он, Вениамин Галактионович, как бы принадлежность этой самой руки, как бы её покорный раб или, сказать по-другому, имеет такую общность с ней, как будто это его собственная рука!.. Такое было ощущение в нём, что если этой руке причинить боль, то эта боль коснётся самого Вениамина Галактионовича. Мысль пришла ему в голову – и эта мысль была спокойная и ясная, несмотря ни на что, несмотря на напряжённость общего его состояния: всё в этом мире одно и то же, всё имеет одну основу, всё не может обходиться друг без друга, всё органически связано и есть одно общее, большое тело, которое существует и будет существовать, несмотря на то, что клетки его организма постоянно меняются, перерождаются и обновляются. С особенным чувством, не знакомым до сих пор, Вениамин Галактионович взял мягко, с какой-то теплотой и нежностью эту лёгкую руку, как можно взять только руку горячо любимой женщины, не подозревающей об этом ничего, или спящей, или находящейся в обмороке, и эта рука точно, как нельзя более напомнила ему женскую руку; и как только он почувствовал это, то опять обратил взгляд на лицо спящего… и теперь – что бы вы думали! – он нашёл в нём очень много сходства с женским… это было очень странно. И чем более он смотрел в него, тем более ему начинало казаться, что это женское лицо! Вениамин Галактионович удивился, испугался, отмахнулся от наваждения, но лицо было перед ним, он не спускал с него глаз, всё его внимание было приковано к нему, – и чем более он на него смотрел, тем более он оказывался им пленён… Лицо как бы менялось на его глазах, и он уже не думал ни о чём, решив ничему не удивляться и всё воспринимать именно таким, какое оно есть. Что с ним происходило?!. Он сам не понимал, и ему уже было безразлично, какое перед ним явление – чудесное, загадочное или ненормальное, непривычное, необъяснимое… Наступил такой момент, когда он уже не мог отделить настоящее от вымышленного, правду от обмана, да теперь он и не интересовался истинным значением происходящего. С ним словно кто-то играл и шутил, а он не хотел этого понимать. В его руке рука спящей женщины – а ему так уже казалось – была холодна и никакого биения пульса в ней он не ощутил; капельки холодного пота выступили по всему лицу Вениамина Галактионовича и особенно на лбу, все члены его начали подрагивать, испытывая то озноб, то появление в них слабых электрических токов, вырабатываемых какими-то внутренними силами напряжённого до предела организма. Зрачки Вениамина Галактионовича увеличились, и взгляд их стал ещё более проницателен и пронзителен, и он уже чувствовал какие-то происходящие в нём чудесные перемены, словно осенённый какой-то неземной силой… К этому времени (а описываемое нами, занимая много места и времени, происходило с молниеносной быстротой, о чём нельзя забывать, разве что каждая секунда ему казалась длиннее обычного, что говорит о чувствах, воспринимающих время более сильно и более ощутимо, – ведь живут же насекомые всего несколько часов, а им представляется это целой жизнью!..) – к этому времени Вениамин Галактионович сделал ещё одно очередное открытие – ему показалось, что перед ним его бывшая жена, которую он не видел много лет; дух его перехватило, он смотрел ни жив ни мёртв, потом тронул рукою лоб, глаза и стал их протирать с усилием, стараясь словно снять с них пелену, застилающую ему реальное, истинное понятие о вещи; протерев глаза, он снова уставился в лицо и теперь вынужден был признать, что сходства с его бывшей женой и вовсе там очень мало или совершенно нет. Глядя в лицо и так и этак, он пришёл к выводу, что ему показалось, во всяком случае, ведь могло же показаться, жену-то он не видел много лет и мог забыть, к тому же теперь она должна была заметно перемениться с того времени, когда он видел её в последний раз, ведь это было очень давно, так давно, что лица её он уже почти совершенно не помнил, остались какие-то одни неясные, смутные ощущения… Перед ним была какая-то другая женщина, молодая, незнакомая – и что бы это могло значить?.. Но тут начало в лице происходить какое-то неуловимое, странное изменение, перемещение черт, и это так было явно видимо, что совершенно было бесподобно и совершенно всему реальному этому миру и пониманию его противоречило!.. Вениамин Галактионович, расслабившись, тяжко выдохнул из себя, с каким-то неожиданным, невнятным стоном, он готов был снова схватиться за голову, но не сделал этого, а вместо того смотрел на лицо, пытаясь понять, к какому конечному пункту, к какому идеалу оно стремиться, и, по мере того как что-то новое и теперь уже решительно знакомое и даже близкое начало появляться в нём, начал ощущать душевную тоску и боль; он не мог понять, вспомнить, где он это видел, почему это так трогает его, где, когда, при каких обстоятельствах?! – всё это зашевелилось в его мозгу змеиным клубком, оно уже причиняло страшные страдания, и Вениамин Галактионович с искажённым, перекошенным в муках лицом хотел было схватить руками свою голову как источник всего этого кошмара, делающегося более невыносимым, и подумать: «Хватит, хватит этого!.. Кто там меня мучит?!. Что такое происходит со мной?!.» Но тут в этот самый миг лицо приняло  окончательную форму и застыло. Вениамин Галактионович увидел перед собой лицо той молодой женщины, портрет которой возник в нём ещё в то время, когда его молодой гость, сидя в кресле, при включённом ярком свете, повествовал о своей семейной жизни, о своей молодой жене, чей образ тогда так хорошо обрисовался Вениамину Галактионовичу и запал ему в душу. Все бывшее в нём мысли и желания, тайные надежды, угрызения и сомнения, все страхи и душевные противоречия – всё это вспыхнуло в нём с новой силой и сделало его источником таких любовных мук, из которых можно было бы черпать бесконечно, не надеясь когда-либо осушить этот неиссякаемый клад прекрасных, но губительных чувств, способных убить быстро их счастливого, но и несчастного обладателя. Он не знал, что ему делать в его положении. Когда ему хотелось от неожиданной радости и счастья, нахлынувшего на него, взвиться, как птица, в высь, чтобы в движении проявить и выместить все охватившие его бурные чувства, с какими он еле мог справиться, чтобы усидеть на месте, ему надо было сдерживать себя до такой степени, что он сам себе мог напомнить древнюю окаменелость. Единственное, что он мог предпринять, это смотреть в милое лицо, созданное его мечтательным умом на протяжении долгих лет его жизни, в эти идеальные черты, которые он любил и боготворил безоговорочно, которых боялся, считая себя недостойным лицезреть их, которые он сам для себя создавал, являясь их полновластным творцом, но каких он являлся теперь и покорным рабом, готовым каждое их движение расценивать как величайшее и высочайшее повеление, обязывающее беспрекословно повиноваться и трепетать. И он смотрел в эти черты ангельской красоты, какие только может придумать человек, мучающийся от накопившихся в нём чувств, которые некуда ему деть и которые его медленно иссушают, превращая его в пороховую бочку, готовую в любой миг взорваться, надо только к этой бочке подвести фитиль и поджечь его с одного конца; через минуту последует взрыв, напоминающий собой природу другого взрыва – взрыва чувств человеческих, обладающих подчас непостижимой уму силой. Вениамин Галактионович пожирал глазами это лицо так, как будто хотел упиться его совершенством и красотой на всю оставшуюся жизнь, на все дальнейшие годы, ставшими бы не такими тяжёлыми и не такими скучными, если этот возникший перед ним образ, обретший материальную оболочку, запечатлелся бы в его сознании навсегда и отныне всегда был бы с ним, наполняя его жизнь новым чудесным смыслом и новым величайшим значением. Вот теперь он точно понимал, что такое есть для человека красота и как ему этой красоты не достаёт, и как это омертвляет его душу и убивает в ней все молодые, прекрасные побеги, составляющие смысл истинного разума не только в человеке, а и во вселенной вообще, во всей её беспредельной шири, где если есть какие-либо разумные существа, то это непременно есть существа, посвящённые во все тайны красоты и совершенств, и поставившие себе целью стремление ко всем идеалам. Теперь Вениамин Галактионович хотел всё получить сполна, чего был лишён всегда и отчего душа его со временем стала черстветь, он не верил случившемуся чуду, жалел о том, что ещё миг – и оно кончится, и боялся его спугнуть. Однако выдержки его хватило ненадолго – он схватил покоящуюся на одеяле белую холодную ладонь дорогого существа и стал покрывать её бесчисленными поцелуями, чувствительность его достигла такой невозможной силы, что прорвалась – на глазах его появились чистые слёзы, побежавшие по щекам вниз и обильно смочившие дорогую руку любимой женщины. Он плакал впервые в жизни, тихо, но страстно, так сильно, как не способна плакать ни одна женщина, ибо женщины плачут часто, а мужчины – один раз в жизни, да и то не всегда. Время от времени он поднимал голову и обращал свои мокрые, полные счастья и невыразимого горя глаза на чудо природы, явившееся ему во всём своём очаровании и блеске, которому не хватало ещё только открыть глаза, чтобы Вениамин Галактионович мог отведать самое главное искушение, от которого, видимо, он совершенно утратил бы разум. И тут он заметил вдруг, что лицо снова меняется… и оторопел!.. Он выронил смоченную слезами руку, и та легла на своё прежнее место, где недавно лежала. «Это шутки дьявола!» – подумал Вениамин Галактионович. – Этого не может быть; почему оно меняется?!. А может, её и не было?!. – вдруг спросил он себя и понял, что с ним окончательно произошла путаница. Слёзы оставались ещё в его глазах, когда он начал различать в лице, находящимся перед ним, не женщину, а молодого человека, оставшегося у него ночевать. Вениамин Галактионович всё вспомнил, только что забытое, хотел схватиться за голову, но что-то его заставило придвинуться к лицу молодого человека – не для того ли, чтобы лучше убедиться, что на этот раз глаза его не обманывают?.. Тут он опустился на второе колено, сделал движение, придвинувшись к голове своего гостя поближе. Тут очки в золотистой оправе, пострадавшие от слёз и запотевшие, вдруг сорвались с его носа и упали на пол. Вениамина Галактионовича это заставило нагнуть спину, найти очки и, достав из кармана халата носовой платок, протереть очки и уже после этого водрузить их снова на нос. Теперь снова явилась к нему острота зрения, он уставился в лицо своего гостя… и чуть не был отброшен назад!.. Глаза на лице, бывшем по-прежнему зловещего бледно-зелёного цвета, смотрели на него, но взгляд их был равнодушный и бесстрастный; они просто мирно смотрели на Вениамина Галактионовича. Но то были живые глаза, сама жизнь, они выражали что-то такое, что вводило в замешательство и причиняло такое болезненное чувство, что в них долго не хотелось смотреть, да и не было возможности. Хотелось отвернуться, спрятать глаза или отвести их в сторону, ибо эти глаза на лице читали все-все мысли, и это было ужасно, это была казнь, пытка непереносимая! Такая волна энергии, разъедающих душу печали и укора исходила от этих с виду бесстрастных и равнодушных глаз, что Вениамину Галактионовичу стало не по себе. Он захотел освободиться от этого чужого влияния, от этого гипнотического состояния, в которое впал, – и не мог: воля абсолютно покинула его. Он хотел отвести взгляд, чтобы не видеть эти глаза, не испытывать это давление, делающее его беспомощным – и он не мог двинуться с места, пошевелить рукой, сдвинуть голову чуть вбок или просто отвести взгляд в сторону, чтобы только не видеть э т о!.. Тело его было сковано всё и неподвижно, и так же мозг его сделался в несколько секунд скован и мысли в нём сделались все неподвижными; он перестал вообще что-либо соображать и не мог подумать, что можно было бы смотреть в сторону. Отныне жизнь глаз, уставившихся на него, была его жизнью и эти глаза стали для него своеобразным окном в мир. И наконец он почувствовал всё то, что говорили ему глаза. На них показались две хрустальные слезинки и медленно поползли по щекам вниз. Рот молодого человека и не открылся даже, а Вениамин Галактионович вдруг явственно услышал его голос, который ему сказал:
– Что же вы молчите, Вениамин Галактионович?!. Ну скажите хоть что-нибудь!.. Вот перед вами одинокая, затравленная душа бедного, искалеченного равнодушием общества, в котором он живёт, и жестокими законами этого мира, человека, принуждённого разыгрывать спектакль, смысл которого никому не понятен!.. Только вы, с  вашим чутким умом, с вашей расположенной к сочувствию душой, можете знать цену этому спектаклю, название которому – Жизнь!.. Только вы в состоянии ещё протянуть мне руку помощи и предотвратить ту беспросветную полосу мрака и отчаяния, что надвигается на меня, подобно смерчу, этому обитателю безводных пустынь, где караван верблюдов движется при звоне серебряных колоколец, привязанных к шее верблюдов, так неторопливо и так наверняка – он идёт своей гибели навстречу! Смерть поджидает всех в лице бесчувственной стихии, которая угрожает опустошить весь мир с его садами и возделанными полями, с его городами и толпами людей, не знающих, что с ними будет завтра!.. Как я это всё предполагаю заранее!.. Грядущее снимает свои покровы и открывает мне свои самые сокровенные тайны, какие не дано знать никому! Я посвящён в очень многое, Вениамин Галактионович, мне даже кажется, что в меня по временам вселяется божественный дух и я – бог, и в моей власти наказывать преступников, продавших душу дьяволу, потерявших совесть, и защищать обездоленных и несчастных, взывающих ко мне и кричащих мне, когда я там, наверху: «Помоги нам, о госсподи! И мы будем верные рабы твои, и мы будем молиться тебе и молить тебя!.. Устрой жизни наши счастливо, чтобы мы больше не знали ни горестей, ни бедствий, ни войн, ни потопов, ни засухи, ни землетрясений, чтобы богатства наши приумножались!..» «Дети мои! – обращаясь к ним, говорю я. – Я итак делаю всё, что в моих силах, и я постараюсь избавить вас от бедствий, в которые ваше неразумие и ваши спесь и гордость должны вас завести, блудных и пекущихся только о собственном благе, но не знающих и не желающих знать, что делается у вашего соседа или у ближнего вашего, который живёт хуже вас!..» Так я им отвечаю и иду дальше своим путём…
Тут голос смолк, хотя глаза продолжали смотреть в самую душу Вениамина Галактионовича, который всё время, пока ему слышался этот голос, был под воздействием того поистине гипнотического взгляда, что исходил от молодого человека. Больше Вениамин Галактионович ничего не слышал, да и глаза, смотревшие на него, медленно вдруг начали закрываться. Веки всё сближались и сближались, пока между ними не образовались две маленькие щёлки, потом и эти щёлки исчезли, как будто их и не было, и как будто вообще ничего не было. Но некоторое время Вениамин Галактионович не мог оторвать глаз от этого лица, он продолжал смотреть на сомкнувшиеся веки так, словно и под их покровом глаза молодого человека смотрели на него и не хотели от себя отпускать. Потом прошло ещё какое-то время, и Вениамин Галактионович вздрогнул, руки его задрожали и сделали в воздухе какие-то судорожные движения, прежде чем поднялись к голове. Они обхватили её с двух сторон и видно было, как эта посеребренная голова слегка покачивается из стороны в сторону, и слышно было, как изнутри Вениамина Галактионовича выходит очень странный звук, что-то среднее между стоном и те непроизвольным мычанием, какое случается уже в результате явного удовольствия. Затем он встал на ноги и, продолжая держаться руками за голову, шагнул к своей постели и безо всяких приготовлений упал на неё, как подкошенный пулей, и в этом положении остался лежать. Глаза его сами собою закрылись, одна рука продолжала держать голову, другая была откинута в сторону, одна нога лежала на постели, другая – не совсем, до половины находясь в воздухе… Всё для него потонуло в тяжёлом, липком мраке, заставляющем мозг молчать, и этот сон был сродни смерти. Зеленоватый свет, как паутина, обволакивал всю комнату, а сам торшер казался центром этой паутины, где по сценарию должен был притаиться кровожадный паук с белым крестом на спине и двумя сверкающими глазками навыкат, в это время замышляющий броситься к одной из своих жертв, но раздумывающий, кого выбрать первым.