Колея

Пегая понурая лошаденка медленно идет у обочины дороги. Она тащит старую телегу с большими деревянными колесами. В предутреннем воздухе отчетливо слышно размеренное: «Цля, цля. - Цля, цля», с явным пришлепыванием в конце каждого шага – ровно четыре такта.
Ранние автомобили насмешливо фырчат и разнообразят мерное цоканье.
«Д-рр-р-р, д-рр-р-р! Дер-р-ржись пр-р-равее, стар-р-рая!» – раздается из-под капота бензиновый голос.
А вот и мои ботинки выбивают звонкую дробь на асфальте: «Топ-топ! Нам весело! Топ-топ! Бежим!» – я улыбаюсь, и мои ноги сами приплясывают, вторя ботиночной песенке. Последний сон улетает, и уже не так сильно пугает близкое расставание с мамой.
Мама: «Ток, ток! Ток, ток! – торопливый стук каблучков. - Мы спешим. У нас рабочий день».
Я слегка скосила глаза вправо. Мамины туфли остановились и нетерпеливо теребят опавшие листья у бордюра. Если сейчас мы побежим, то успеем на троллейбус. Если нет - мама опять будет грустить всю дорогу.
Послышалось протяжное: «Нн-у-у-у-ууу!!» - троллейбус показался из-за поворота.
«Нам пора! Ну-же, мама!» - я шевелю рукой и двигаю ею в направлении остановки.
Правый туфель бросил истрепанный лист, и мы бежим через дорогу!
Двери не успели закрыться. Меня подкинули сильные мамины руки, чьи-то чужие втянули в троллейбус. Я испуганно верчу головой: «Как же мама?», но внизу вижу белую туфлю и чувствую родное дыхание: «Я здесь, милая, иди ко мне».
«Уф! – успокоилась. - Все как всегда. Мама рядом».
Я прижимаю нос к холодному стеклу. Лошадь. Я смотрю на нее сверху. Она не заметила нашей суеты и продолжает свой мерный шаг. Глухо стучат обода колес, им вторят стоящие впритирку бочки. Всю оставшуюся до садика дорогу я думаю о лошади.

* * *

Я вижу лошадь часто. Мне кажется - каждый день. Нет, конечно, не каждый: в выходные или когда я болею, она не встречается нам. Вчера она шла, а вот позавчера – не помню.
У меня, похоже, действительно дырявая память. Сегодняшний день я помню прекрасно, до мелочей. А вот что было неделю назад – уже забыла. Я постараюсь вспомнить всё-всё, как можно подробнее. Иначе что будет с этим днем, если я его не вспомню? Он потеряется? А куда уходят прошедшие дни? И что будет с теми, кого я не вспомню? Что будет со старой лошадью? Встречу ли я ее завтра? Завтра... Это очень долго... Завтра - это почти год – вот, когда бывает завтра.

* * *

Поздняя осень. Тихо. Сумеречный предутренний город гол и костляв.
Это город моего детства. Он словно застыл во времени и мало изменился, особенно его окраины. Когда-то этот город называли купеческим, он считался красивым и зажиточным. Сейчас он разбух новыми микрорайонами с одинаковыми серыми домами, растянут вдоль реки и соединен плохими дорогами. В нем причудливо разбросаны бусины благоустройства и нередко сочетание современной архитектуры с покосившимися унылыми заборами.
Барачный поселок - его возвели еще строители ГЭС – серо-рыжие одноэтажные дома. Несколько крылечек делят дом на части, я их назывла подъездами. Под окнами небольшой палисадник. Оградка обычно сделана из тонких дощечек - дранки, оставшейся от штукатурки домов. Здесь же висит белье, валяются игрушки, детский велосипед и забытая кем-то жестяная ванна. Редкие кусты едва прикрывают надрывную убогость.
Проходя мимо этих домов каждый день, я чувствую свое превосходство над бегающими чумазыми ребятишками – мои родители и я живем в благоустроенной пятиэтажке. И меня даже не смущает, что в новеньком микрорайоне нет дорог и до ближайшего транспорта приходится идти два с лишним километра, а воду и свет отключают с такой периодичностью, что считается вполне нормальным поход за водой к ближайшей колонке.
Но сами дома у нас такие новые и красивые! И есть балкон! А у бараков одно преимущество - рядом остановка. И лошадь. Старая лошадь, везущая пропыленную телегу с таким же старым и пыльным возницей.
Однажды я познакомилась с этой лошадью. Мы шли в больницу. Утром подморозило, и лужицы покрылись хрустящей корочкой льда. Деревья растопырили голые ветви, защищаясь от нападок приближающейся зимы.
Мы медленно поднялись на гору, и вот за деревянными заборами показались желтые стены поликлиники с ярко освещенными окнами. Они походили на последние осенние листья среди унылой серости. Эта желтизна слепила глаза, и я не сразу увидела лошадь. Она стояла, склонив голову до земли, позади нее, как обычно, была груженая телега.
- Ой, бедненькая лошадка, устала, наверное? – подперев щеку пальчиком и покачивая головой, что неизменно вызывало умиление взрослых, наивно и громко спросила я.
Странно, взрослые не реагировали. Мама дернула меня за руку: «Поторапливайся, опаздываем», а старик-возница не заметил меня, прикуривая вонючую папиросу.
- У нее такие большие ноздри и волосы почему-то разные, - комментировала я, вполоборота шагая за мамой к тяжелой больничной двери. – Ой, мама, меня дверью чуть не прижало! Куда ты смотришь?
Мама даже не рассмеялась, торопливо стягивая с меня куртку.
- Идем, солнышко, времени много, а мне еще на работу. Одна дома посидишь или в садик пойдем?
Я зашла в кабинет врача, так и не решив, что же лучше: выпросить у мамы что-нибудь интересное или сжалиться над ней на этот раз?
Виктория Семеновна рылась в пухлых карточках на столе и, казалось, не замечала нас.
- Это она так обычно здоровается, - шепнула мне на ухо мама.
- А давай ей скажем, что это невежливо, - во весь голос «прошептала» я и игриво посмотрела на врача.
В ответ мама сморщилась, словно у нее заболел зуб, и покачала головой: «Тсс, тише!» Наверное, я тоже сделала что-то невежливое. Хорошо – запомним! Придется показывать себя примерным ребенком, и я смиренно стала расстегивать кофточку.
- Температура есть? – спрашивала врач.
- Доченька, есть у тебя температура? - переспрашивала меня мама.
- Нет, - замотала я головой.
- А насморк? – продолжала врач.
- А насморк? – вторила ей мама.
Я пошмыгала носом и дала отрицательный ответ взрослым.
Двойной допрос продолжался недолго, после чего Виктория Семеновна не выдержала и спросила:
- Вы что, совсем ничего не знаете о своем ребенке?
Мама развела руками и объяснила, что с работы не отпускают, сидеть со мной некому, вот ребенок, то есть я, и привыкает к самостоятельности.
- Понятно, - вздохнула врач, выдала нам справку, исходя из каких-то своих врачебных соображений. – Идите и не болейте. – Напутствовала она нас.
- До свидания, - попрощались мы.
– Мы вежливые, да? – спросила я, закрывая дверь. Мама засмеялась.
- Идем, малышка. Смешная ты у меня, - она погладила меня по голове.
Я поспешила на улицу. Мне не терпелось выветрить застоявшийся больничный воздух и вдоволь пошуметь после поликлиники. «Не бегай, не трогай, не кричи», - повторяла я на мотив какой-то песенки и прыгала вокруг мамы, пока не увидела ее – Лошадь!
Грустная лошадь, опустив голову, стояла на прежнем месте. Хозяина рядом не было, и я решилась посмотреть на лошадь поближе. Она не подняла головы и не посмотрела на меня, хотя услышала шаги, так тревожно-настороженно подрагивали ее уши в мою сторону. Подойдя достаточно близко, но оставаясь, как мне казалось, на безопасном расстоянии, я принялась подробно рассматривать лошадь.
Она была старая! Нечесаная. И возможно... Голодная! И еще - она много работала, поэтому была очень-очень уставшая. Седые волосы вокруг ноздрей и на ушах. Вздувшиеся вены вокруг глаз разбегались узловатыми канатиками по всему телу и туго оплетали ноги. Сверху на пожелтевшие потрескавшиеся копыта наплывали какие-то утолщения, как будто часть ноги уже устала ходить и медленно опускалась вниз на землю. Шерсть оказалась действительно покрыта слоем пыли, и под ней не осталось и следа первоначального цвета.
Острое чувство жалости возникло где-то в горле, переместилось в нос и защипало глаза.
- Можно, я ее покормлю, - едва сдерживая слезы, прошептала я в мамину сторону.
Мама даже не упрекнула и не предостерегла меня, а просто сунула мне кусок батона в протянутую руку. Я не стала кормить лошадь с руки. Ведь я уже взрослый ребенок! Мне пять лет! И я думаю своей головой! Поэтому, деловито разломив батон на мелкие кусочки, – у лошади, наверное, нет зубов, раз она такая старая – бросила их все по очереди к лошадиной морде.
И тут произошло то, что меньше всего я ожидала.
Лошадь открыла слезящиеся глаза, посмотрела на меня с неприкрытым презрением и враждебностью, оскалила желтые зубы – о, какие огромные зубы у нее были! – и громко выдохнула из себя воздух. Выдох получился странный со слюной и каким-то лошадиным негодованием, точно она выплюнула ругательство. После чего она грохнула о землю копытом, так что кусочки булки разлетелись в разные стороны, и спокойно и устало замерла в прежней понурой позе.
Все произошло настолько быстро и неожиданно, что только через томительное мгновение мама, спохватившись, что ее ненаглядное чадо может пострадать, вырвала меня из оцепенения и поспешила в сторону остановки. Я растерянно переставляла ноги и, оборачиваясь, все смотрела на лошадь, продолжавшую неподвижно ждать хозяина.
В это время из проулка показался старый возница и нетвердой походкой направился к своей телеге. Лошадь зафыркала, подняла голову, и вся словно потянулась к старику. Мне показалось, что она даже помолодела и вот-вот радостно заржет. Но старик, походя, ударил лошадь рукавицей по губам, поднял валявшиеся куски булки и подал их лошади. Та старательно съела все кусочки и потянулась к карману. Видимо, больше не полагалось, потому что послышались глухие ругательства и лошади досталось по морде вторично.

И вот мимо нас прогромыхала телега с бочками, с губ лошади на асфальт падали длинные тугие красные капли. Засохшие подтеки и прилипшая пыль - удручающее зрелище заброшенности и старости. В утреннем воздухе далеко было слышно шарканье износившихся подков.
Что-то сломалось в прозрачном воздухе. Мама подняла меня на руки, прижала к себе и поцеловала. Мы пошли домой. Говорить не хотелось.

* * *

Тетя Зина получила квартиру в нашем доме, по словам мамы, одновременно с нами, когда сносили старые дома, и жила там вместе с мужем и детьми. Муж тети Зины – Семен - пил часто и буйно. Домой приходил «веселым», «добавлял» с друзьями или соседями, а потом «гонял» детей и бил тетю Зину – соседки на крылечке говорили в кулачок, думая, что мы, детвора, не слышим.
Следующее утро выдавалось тихим. Дядя Семен заискивающе вызнавал у своих и соседских детей, что он вытворял накануне и не сильно ли «обижал кого». Нам было стыдно за поведение взрослых и тошнило от перегара, поэтому, выпалив привычное: «Да, не... Нормально», спешили скрыться от неудобных вопросов. Вечером опять от соседей были слышны сначала разухабистые пьяные песни, матерные слова, а затем детский плач.
Так продолжалось из года в год. Поначалу тетю Зину укоряли соседки, но та все отрицала и тихо улыбалась. Изредка, чтобы утвердиться в глазах соседок, она рассказывала, какой Семен хороший, заботливый и какие золотые у него руки – все в доме сделал своими руками – шкафы, тумбочки, кровати. А какой он ласковый и терпеливый: утром сбегает в магазин, позанимается с детьми, расскажет им сказки, поможет приготовить уроки.
Соседки понимающе кивали и поддакивали и почему-то переключались на своих сорванцов, чтобы не бегали, а учили уроки. По очереди они поднимались со скамейки у подъезда и шли по своим делам. А вечером со вздохом облегчения, что их миновала сия чаша, смотрели в окно, как тетя Зина за полночь прогуливалась с напряженно-веселым лицом вокруг ближних домов, поглядывая в сторону своей квартиры.
Наутро тетя Зина сообщала: «Вечерний моцион, чтобы детям лучше спалось». И все подтверждали, что воздух вечером - самое лучшее средство для крепкого здорового сна, избегая глядеть на тетю Зину, укутанную до глаз в синий платок.
И все эти события проходили буднично, открыто не осуждались и не обсуждались. Редкие усмешки, взгляды... И по большому счету, семья тети Зины считалась обычной. Где-то чуть больше или чуть меньше благополучия, но... все как у всех.
Как-то во дворе я заигралась с Нинкой, младшей дочкой тети Зины. И она хвастливо призналась, что вчера к ним приехал старый мамин друг - дядя Ваня, а сегодня он предложил им всем перебраться к нему. Нинка была чрезвычайно горда, и чтобы подтвердить правдивость своих слов, достала из кармашка сарафана кулек конфет.
Конфеты – по форме это были разноцветные маленькие мишки, посыпанные странной белой мукой – долго катались во рту и по вкусу напоминали резину, а мука, похожая на пудру в маминой сумке, почему-то попадала в нос, и хотелось чихать.
- Знаешь, откуда конфеты? – задорно спрашивала Нинка.
И увидев растерянность на моем лице, еще более радостно продолжила:
- Из Москвы конфеты! Правда, вкусно? – и подсовывала мне зеленого медвежонка.
Я согласно кивнула, поправляя мучнистый комочек во рту. Нинка была старше меня и так уверенно обо всем говорила, что я стала думать – этот странный иноземный вкус из далекой Москвы - вкусный. Она еще долго рассуждала, как они переберутся в Москву и замечательно, мирно заживут.
- По шкафам не придется прятаться, - как-то невпопад сказала Нинка и по-взрослому замолчала. Я завидовала – это звучало, как сказка про злых и добрых волшебников, и я тоже хотела в таинственную сказку.
А потом Нинка по секрету добавила, что дядя Ваня уже давно-давно зовет маму с собой, и мама, не моя, а тетя Зина - наконец-то согласилась. Я, открыв рот, слушала Нинку и никак не могла взять в толк, чему она радуется? И чем будет хвастать во дворе? Если все будет тихо и хорошо?...
Мне это не давало покоя весь вечер, и я, стоя перед своей кроватью в пижаме, очень серьезно советовалась со своей куклой:
- Вот ты подывысь, где эта Москва? – красивое словечко «подывысь» привезла новая соседская девочка. Мне очень нравилось, как оно каталось на языке. – Далеко-о-о. И, скажи на милость, как после обеда Нинка сможет гулять во дворе? А к ночи возвращаться в Москву? Ну, дывысь?!...
Я увидела маму и решила, что она точно знает ответ на мой вопрос
- Мама, а дядю Семена они тоже возьмут? – я широко открыла глаза, подняв вверх наивное лицо.
Мама цыкнула на меня и погнала спать. Закрывая дверь, она прислонилась головой к косяку:
- Вот, сироты-то при живых родителях, - и со вздохом пошла на кухню.
- Дывысь, - шепнула я кукле, прижимая ее к груди.

* * *

На следующий день Нинка во двор не вышла. Из квартиры тети Зины была слышна радиола, и дядя Семен бегал по ближним магазинам с двумя авоськами.
Мама пошла на почту и взяла меня с собой. И там, перегнувшись через стойку, что-то зашептала тете Зине.
- Вы же видите, какой он замечательный, заботливый, - бегло проговорила тетя Зина и отвела глаза. – И как можно детей без родного отца оставить?..
Мама изо всей силы дернула меня за руку, я выронила открытку и хотела уже зареветь, как вдруг увидела стремительно надвинувшееся на меня материнское лицо. Мамины глаза расширились от негодования и какого-то бессилия. Она подняла открытку, поспешно сунула ее мне в руки, затем схватила меня поперек и помчалась домой. Я моталась из стороны в сторону и старалась приподнять болтавшиеся ноги, чтобы не ударить ненароком маму, но она, казалось, ничего не замечала. И только прибежав домой, она отпустила и расцеловала меня.
- Хочешь? Иди, погуляй, только недолго, - странным голосом сказала она. – И Нину зови в гости, если увидишь.
Я оторопело смотрела в спину матери, потом подошла к двери и тихонько вышла на лестничную площадку.
- Дывысь, - шептала я, внимательно спускаясь по ступеням. – Дывысь...

* * *

Утром уезжал дядя Ваня. Мы встретились с ним на перекрестке, пережидая старую лошадь. Он шел, сгорбившись, с блестящим чемоданом в руке, и был весь какой-то помятый в красивом сером костюме с искрой. Мы постояли вместе на перекрестке и разошлись в разные стороны. Дядя Ваня рассеянно поглядел на маму, кивнул и посеменил к автобусу. Он ехал на вокзал. Один.
Вечером у нас во дворе взвыла скорая. Увезли тетю Зину. Мама привела к нам ночевать Нинку. Я радовалась, брала Нинку за руки и показывала ей все свои игрушки.
- Дывы... – хотела я блеснуть новым словом, но Нинка как-то странно посмотрела мне в глаза, и я осеклась.
- Научить тебя писать? – спросила она.
Я согласно кивнула. Нинка взяла лист бумаги и карандаш и что-то нарисовала. Я крутила листок и никак не могла разобрать, что же такое она мне показывала. В это время в комнату вошла мама. Она увидела листок и тоже попросила его посмотреть. Нинка, сурово глядя на маму, протянула бумагу.
- Здесь ошибка, - сказала мама. – «Не мы» пишется раздельно.
- Вот и учительница так говорит, - задумчиво произнесла Нинка. – Но ведь «немой» - это человек.
- Ах, «нЕмы», - спохватилась мама, изменив ударение в слове. – Я как-то об этом даже не подумала.
И задумчиво произнесла:
- Мы не рабы. Рабы нЕмы.
- И сами в этом виноваты, - подтвердила Нинка.
Мама посадила Нинку к себе на колени и стала качать, как маленькую.
- Ты очень умная девочка, Нина. Мне кажется, тебе пришлось рано стать взрослой. Я надеюсь, ты никогда не будешь немОй, – и, поцеловав обеих, она отправила нас спать.
Я долго не могла уснуть и все думала, почему Нинка может перестать говорить. А ночью мне снилась старая лошадь, которую мы с Нинкой пытались отцепить от телеги. Но это нам так и не удалось. Лошадь была так сильно привязана к бочкам и плакала, расставаясь с хозяином, что мы оставили ее в покое.
Утром мы встретились с лошадью. Она тоже не освободилась от своей телеги. Подпрыгивая на колдобинах, глухо стучали колеса, им в ответ вторили бочки. Далеко в утреннем воздухе разносился мерный стук копыт.

* * *

С тех пор прошло много лет. У меня уже свои почти взрослые, как они говорят, близняшки. Мама стала часто болеть и звать к себе. Как-то раз, навещая ее, я встретила Нинку - постаревшую, располневшую и сильно похожую на свою мать. Она пригласила меня к себе. Вокруг нее гомонили трое ребятишек. Видимо, склонность к многодетности тоже передалась ей от матери.
Нинка провела меня на кухню, налила чаю и выжидательно смотрела мне в рот. Поговорили о детях, о стариках, о работе. Нинка во время разговора так и не присела, все что-то доделывала, перебирала, подтирала. И когда я почти силой притянула ее на табурет напротив себя, с виноватой улыбкой, произнесла: «Коля скоро придет, а у нас беспорядок».
И тут мне открылась совершенно другая Нинка. Она подробно с бабскими вздохами рассказала обо всех недомоганиях Коли, о дороговизне лекарств, а у самой подрагивали сморщенные руки со скрюченными ревматизмом пальцами.
- У него легкие слабые, - в который раз повторила она.
Мы помолчали, даже дети, казалось, притихли. За дверью послышались шаги. Нинка подхватилась с табурета и суетливо задвигала руками, оправляя на животе фартук. Пока она дошла до двери, не переставая, звонил входной звонок. Звук был резкий и неприятный и, как говорится, поднял бы мертвого.
Нинка распахнула дверь, пропуская полного невысокого мужчину.
- Ну, как дела, мать? – пробасил он. – Устал ужасно, такие пробки на дорогах. Духота. Дышать нечем.
Он продолжал негодовать на погоду, а Нинка сняла с него пальто, подала тапочки и стояла в углу в выжидательной полусогнутой позе.
- Кормить-то будешь или так и будем здесь стоять? – нетерпеливо прогудело в Нинкину сторону.
- Конечно, Коленька, конечно, - заторопилась она и замерла на полуслове, обернувшись в мою сторону. Глаза ее испуганно заметались, а натянуто-радостная улыбка медленно сползала с губ.
Коля сурово поглядел на меня и перевел взгляд на Нинку, безмолвно требуя объяснений.
- Это вот… Это моя подруга детства приехала, навестить зашла. Мы немного поболтали. Она уже уходит, - торопливо говорила Нинка, наклоняясь всем корпусом то в мою, то в Колину сторону и разводя руками.
Нинка была жалкая, извиняющаяся.
- Да, мне действительно пора. Приятно было с вами познакомиться, Николай, - холодно сказала я.
В тесном коридоре мы едва разошлись с Николаем, задевая друг друга животами.
- Вот так располнела, - накинув пальто, смущенно, словно извиняясь за себя и за все происходящее, бросила я Нинке.
- Что ты! Такая милашка, - напряженно-сладкая улыбка опять появилась у нее на губах. – Как-нибудь заходи, - бросила она мне, а сама уже развернулась и кивала что-то Николаю. Дверь закрылась за мной.
Неприятный осадок от этой встречи остался и, как начавшаяся изжога, отдавался тихой сосущей болью.
Мне вспоминалось, как Нинка угощала меня конфетами, показывала свои новенькие красивые учебники и огромные белые банты – в ту осень она пошла в школу. В моей памяти веселая открытая девочка никак не соединялась с увиденной взрослой испуганно-заботливой, пришибленной женщиной.
Около подъезда веселились дети. Их игры были для меня непонятны и взбалмошны. Но вот одна из девочек достала мелок и стала рисовать «классы». Я растерянно смотрела, как современные дети в модных джинсах со стразами и куклой «Барби» в руках рисуют игру из моего детства.
Я попросила мел у старшей из них, та пожала плечами, но все-таки протянула мне розовый кусочек. Неуверенными штрихами я рисовала на асфальте лошадь. Старую изможденную лошадь с тяжелой телегой и бочками. Девочки столпились за моей спиной, они толкали друг дружку и давились от смеха.
Наконец я поднялась, отряхнула полы пальто. Колени затекли от неудобной позы. Мне протянули сумку.
- Спасибо, девочки. Всего хорошего, - в горле предательски защипало.
Ни на кого не глядя, я пошла к остановке.
- А вот и не правильно, - послышалось у меня за спиной. – «Не мы» пишется отдельно.
И девочки с хохотом побежали по своим делам. А я продолжала идти по щербинкам, знакомым мне с детства, и размышляла: «В какой момент жизни я сама стала «немой»?» Звук детских шагов еще долго отдавался у меня в груди.

2006

Иркутск