собачья верность

   Сельский пастух дед Иван был достойным представителем своей фамильной чабанской династии. Как водится в этой профессии, он имел верного и хорошо обученного пса.

 Брезой умело заменял, когда надо, подпаска. Бывало, оставался даже один  с многосотенной отарой. Иногда дед Иван уходил за водой к ближайшему роднику или поболтать с коллегами-чабанами, которые пасли свои стада поодаль. Он был уверен, что ничего плохого не произойдёт, пока за хозяина оставался один Брезой. Овцы шли положенным курсом, не разбредались, не заходили в посевы, к ним не мог подступиться посторонний человек или волк.

    Дед Иван и Брезой многие годы вместе ели нелёгкий пастушеский хлеб, а бывало лишь и одну последнюю зачерствелую корку на двоих вдали от села. С ранней весны и до поздней осени человек, и его верная собака в полевых условиях жили единой судьбой, делили общие тяготы.

    Но настала та весна, когда старый чабан уже не смог  выйти на луга. По этой причине Брезой проводил все дни на цепи дома. Поначалу, когда более молодые чабаны весной выгнали овец из домашнего хлева на летние кошары, пёс немного поскулил, тоскуя по привычному для него овечьему запаху и блеянью. Потом привык, смирился.
 
 Хозяин каждое утро, по привычке опираясь на свой рабочий инвентарь – длинную палку с металлическим набалдашником на нижнем конце, выходил к нему, приносил остатки со стола и хриплым негромким голосом говорил какие-то слова утешения. Брезой тихо поскуливал, виляя бахромистым хвостом, и у него каждый раз закрадывалась надежда, что деду уже немного получше и он, наконец-то, отцепит его и оба выйдут за село, на простор, в привычную стихию пастушеского раздолья. Но так минуло лето, опали уже и  листья у старой шелковицы, под которой Брезой был привязан, но ничего не происходило. Так оба разом перешли из категории трудяг в старики.

   Однажды холодной осенней ночью Брезою стало невыносимо жутко и тоскливо, и он завыл по-собачьи протяжно и жалобно. Наряду с внутренним  беспокойством, ему показались странными и некоторые необъяснимые действия, которые он  наблюдал из дальнего угла сельского дворика в эту ночь.

  Например, зачем это вечером приходил  осанистый бородатый сосед через два дома, одетый в длинное чёрное платье, если он никогда раньше не заходил сюда с другими мужиками из махалы  на стакан вина? И что это свет не гасили всю ночь в комнатах? Почему со вторыми петухами дед Иван не вышел по привычке прокашляться, на погоду посмотреть, да и его ободрить одним лишь словом: - Брезо-о-ой?

  Под утро сын деда Ивана  вышел во двор без шапки и рассеянно стал оглядывать территорию двора от ворот и до самых куриных и овечьих хлевов. Затем подошёл  к  конуре  Брезоя и, кряхтя, взял её в охапку и перенёс куда-то за хлева. Потом перецепил и его туда же. За такое самоуправство Брезой хотел даже немного порычать «на родственника», но не стал. Что-то сегодня было не так и надо было сперва разобраться.

   В тот день  Брезой  не видел (не было возможности),  как приходили многие люди в чёрном, как выносили гроб с телом,  как причитала невестка над этим гробом,  выставленном  для прощания прямо посреди  двора на двух табуретах.  Но Брезой это собачьим нутром чувствовал и, не переставая, тихонько и тоскливо подвывал.

   Когда четвёртый день подряд собака не притронулась к еде, и от бессилия уже даже не скулила её отвязали от цепи и отпустили на все четыре стороны.
 
    Сельский погост  находился в полутора километрах от дома деда Ивана и, как водится, в первые дни родственники каждое утро навещали его могилку. Прошла неделя. Рядом за эти дни выросли ещё несколько свежих холмиков.  Однако, именно «в ногах» старого чабана  вырыла своё небольшое лежбище большая полосато-пегая дворняга. Это был, конечно же, Брезой. Как он определил, что именно под этой толщей земли лежит его верный друг?

    Вначале люди его прогоняли, чтобы своим рытьём не портил бесхитростную геометрию надгробного холмика, но потом умилились преданности собаки и оставили Брезоя быть рядом с соратником.

Там его и нашли окоченевшим на сороковой день кончины деда Ивана.