Поцелуй Груни

  (рассказ)               
                1

     - Ты хочешь все знать? Все тебе интересно?
     - Да! Даже короткие моменты жизни человека неповторимы! Они разнообразны, в них вся жизнь. А жизнь каждого человека всегда прекрасна во всех проявлениях.
     - Вот я и не согласен. В жизни человека есть моменты, о которых лучше не  вспоминать. Они могут заставить краснеть от стыда, или гореть ненавистью к недоброжелателям, или горько сожалеть о случившемся. И только среди  лома событий можно найти ростки с цветами любви и радости, или удовлетворения. Разве можно из этих малых и хрупких моментов жизни делать вывод, что вся жизнь прекрасна?
     - А, что? разве в любви нет огорчения. Разве найдется тот, кто не страдал от любви? И разве дети, с болью  рождаемые, приносящие своим рождением радость и счастье, в последствие не приносят боль и страдания? И не смотря на это, любовь к детям  не исчезает. И разве ты в моменты воспоминания о любви не испытываешь счастья и радости, несмотря на то, что она, эта любовь, когда-то приносила страдания?
     - В твоих суждениях счастье и радость являются и счастьем и несчастьем. Ложь, приносящая огорчение тоже моменты радости и счастья жизни?
     - Да! Единство и борьба двух противоположностей присуще всем проявлениям жизни. Для победителя радость, а для побежденного горе.  Явление борьбы для обоих протекает в один и то же момент жизни. Разве ты знал бы счастье, если бы не испытал горя. Разве ты знал бы, что такое горе, если бы не испытал чувство радости? То и другое дает нам возможность познания себя и окружающего мира, и разве эти противоположности не следует признать счастьем  познания, данное нам природой?
     - Ты, Голос, ввел мой разум в растерянность. Сознание мое подсказывает и правоту твоих слов, и в тоже время не хочет воспринимать сказанное за истину….. Подожди, помолчи, дай осмыслить!......
     - Мне долго  придется молчать?! Всю жизнь?!....
     - Послушай, а ведь мне пришлось испытать стыд от поцелуя и испытать раздражение от  заботы ко мне. Слушай, я расскажу.
 
                2
     Далекие сороковые и начало пятидесятых, страна как раненый зверь зализывала раны, тяжело дыша начала вставать на ноги после страшной и жестокой битвы.
     Хрупкая и истощенная женщина, сгибаясь под тяжестью чемодана и узла за плечами, который все время пытался сползти с худых плеч, шла, поглядывая на мальчишку лет десяти, шедшего рядом еле перебирая ногами с небольшим узлом в руках. Шли они от железнодорожного вокзала «Каменская» города Каменска, казачьего донского края.
     - Давай, сынок, отдохнем. Почти пришли. Еще немного и будет наш дом,  Кирова 102.
     - Это наш дом?
Женщина, Мария Ивановна, поставила чемодан на землю. Опустила узел. С облегчением вздохнула.
     - Нет, сынок, это тети Ефросиньи, тебе она двоюродная бабушка. Дом жактовский, государственный. Она согласилась нас приютить.
     - Мама, посмотри все вокруг из камня сделано. Не зря город называется Каменском.
     Мария Ивановна осмотрелась. Вдоль улицы тянулись разной высоты заборы из камня – слоистого песчаника, с ветхими калитками и воротами. Многие дома сложены тоже из камня с потемневшими от времени крышами, покрытыми рубероидом или соломой, или просто обмазаны глиной.
     -Да, Витя, действительно все из камня. Тетя Фрося писала, что их дом деревянный. Ну, что, Витя, отдохнул. Пошли.
     Солнце поднялось над домами и светило путникам в глаза. Вскоре подошли к дому, стоявшему вдоль улицы, вошли в небольшой дворик, постучали в перекосившуюся дверь рыжего цвета с потрескавшейся краской. За дверью послышался шорох и хрипловатый голос проговорил:
     - «Айн момент».
     Дверь открылась и пожилая женщина с рыжими волосами, принялась обнимать гостей приговаривая:
     - Марийка! Приехала! Вот и славно. Вот и хорошо. Заходите, сейчас в «айн момент»  отпразднуем приезд. Хорошо, что приехали в воскресенье, все дома. Заходите, проходите, мы ведь одна семья!
     Приехавшие оказались в небольшом коридоре, и затем в комнате с двумя окнами во двор. Комнату разделяла каменная печь с широким дымоходом и чугунными дверцами топки и поддувала. Их встретили полусонные дети Ефросиньи: Юрий – шахтер, и Зоя – студентка педагогического училища. Все зашумели, засуетились…
     - Сложите вещи в угол, потом разберемся! Садитесь на табуретки, можно на кровать. Садитесь к столу, надо отметить приезд. - Ефросинья обратилась к сыну. - Юрок, сбегай «айн момент» за чекушкой, отметим приезд твоей сестры.
Юра пошарил по карманам, посчитал найденные деньги, обратился к матери:
     - Добавь пятерку, не хватает.
     - А куда же ты дел?  Недавно получил аванс. Опять с друзьями пропил. Ладно, возьми из «хлебных», - Фрося достала из сумочки деньги и дала Юрию, - «айн момент, в три аллюра», одна нога там, другая здесь.
Юрий надел кепку и вышел из комнаты.
     - А ты, зайчик, что стоишь, моргаешь? Усаживай Марийку за стол, доставай хлеб, камсу, ставь на стол. - Отдала распоряжение Ефросинья дочери Зое.
     - А хлеба нет. Съели.
     - Как съели!? ; Возмутилась Ефросинья. - Я же сказала, оставить на сегодня. Вот деточки, Марийка, все пожирают как гусеницы, - и вновь, обращаясь к Зое, потребовала,- «Айн момент» в магазин, на деньги, тут на полбулки хлеба хватит. Одна нога тут, другая там. Только по дороге не сожри хлеб.
     Зоя с недовольным видом ушла, а Ефросинья на стол, стоящий у окна, постелила газету с названием «Правда», написанное большими для убедительности, толстыми, черными буквами. Поставила на стол тарелку с камсой.
     - Витя, Марийка, садитесь за стол, отметим ваш приезд. Детки у меня послушные, сейчас «айн момент» вернутся. Как я рада вашему приезду.
     Садится за стол,  где стояла тарелка с камсой, которой и одному человеку мало покушать, как то неудобно. Мария Ивановна из узлов и сумки достала дорожные припасы. Пришла приглашенная соседка и принесла несколько вареных картофелин. Стол немного украсился. К этому времени пришел Юра и выразительным жестом героя поставил на стол чекушку водки.  Вернулась и Зоя с половиной булки хлеба, и встреча началась с бульканья водки вливающейся в граненые стаканы.
     - За приезд Марийки! ; провозгласила Ефросинья тост.
Пришел гость, которого представили как сослуживец Ефросиньи. Он принес пол-литра водки. Этого товара в каждом продуктовом  магазине было в избытке. Если продуктов в них был небольшое количество,  зато много было водки двух видов - «Московская» и «Столичная», и купить можно было в любое время суток.
Празднование встречи затянулась допоздна, и Витю уложили спать за печкой на железную койку, и он еще долго слышал тосты и радостные возгласы, и вдыхал запах водки, табачного дыма и разгоряченный запах тел родственников и гостей. Но сон взял Витю в свою власть, и он заснул под звон стаканов при очередном тосте в его честь и его приезд в город Каменск.....
     - Ты слушаешь меня?
     - Слушаю, слушаю, только поторопись к главному, к Груне и поцелую!
     - Рад бы, в двух словах, или в трех. Только эти слова не будут иметь ценности как невыдержанное вино. Не будут поняты переживания. Поцелуев много, но они разные. Есть поцелуй Иуды, и возлюбленной.  Есть божественный поцелуй – поцелуй матери. Есть поцелуй благодарности для одного и неудобный для целуемого, приводящий в замешательство его душу и бросающий его в огниво стыда, сожаления и воспоминания. Ладно, слушай дальше. 

                3

     Так наступил мой новый период жизни. Город Каменск, расположенный на берегу Северский Донец – притока Дона, стал моей малой родиной. Моей новой судьбой. Мать, Мария Ивановна, поступила работать нормировщицей в городскую автотранспортную организацию. Меня отправили в школу, называемую железнодорожной школой номер тридцать три, расположенной недалеко от дома, в котором теперь я жил. Школа славилась активными детьми, или проще, безобразным поведением учеников. Это были годы, когда я и другие городские мальчишки и девочки постоянно носили в себе чувство голода, мы были привыкшие к этому чувству так, что не обращали на него внимания.
     Напротив школы, через дорогу, находилась колония для малолетних преступников. Часто можно было их видеть идущих колонной, одинаково одетых в черные костюмы, зимой в шинели и шапки, в добротных ботинках, и главное, хоть и не от изысканной пищи, но достаточной по количеству, чтобы не испытывать голода.
     Я, и появившиеся у меня друзья, в стоптанной обуви, с залатанными штанишками и рубашками,  с любопытством наблюдали, как  колонна дерзкой детворы маршировала по улице и втекала через ворота во двор колонии. Во дворе располагались жилые дома, школа, и мастерские, в которых воспитанников обучали рабочему ремеслу. У этих детей было достаточно всего, чтобы жить нормальной жизнью, только не было у них свободы. Я же был свободным, но голодным и босым!
     Мать и родители друзей были заняты работой, а мы в это время были обласканы свободой. И наша свобода протекала однообразно: после школы – наш свободный мир, на свободных берегах Северского Донца, на свободных пыльных городских улицах, в свободных мальчишеских ватагах, в свободных играх, порой жестоких. Ты знаешь эти игры - «полюбовная» драка улица на улицу, с правилами: лежачего не бить, не трогать у кого кровь, бить только кулаками.
Одним из неординарных событий была встреча с Полем Робсоном. Слух прошел по городу как утренний ветер: «В городском сквере имени М. Горького будет выступать негр». Многие знали со страниц сказок и слухов, что негр – черный человек. А вот живой, настоящий, черный человек, это для Каменска случай необычный и взбудоражил маленький казачий городок! Выступать он должен в летнем кинотеатре, представляющий собой пространство, огороженное легкими стенами, без крыши. Внутри располагались лавки  без спинок – просто доски, прибитые на столбиках, врытых в землю. Невысокая сцена и за ней белая стена для просмотра черно-белых кинофильмов.
     Днем, в назначенный час, счастливцы, купившие билет на концерт Поля Робсона, заполнили лавки кинотеатра. Остальные окружили кинотеатр шумной толпой, ждали счастливого случая увидеть чудо. Ветки деревьев, росшие вокруг кинотеатра, превратились в театральные балконы, на которых плотно уселось более молодое поколение каменчан, устремивших взгляд на сцену.  Там рядом со сценой, в небольшом помещении, готовился к выступлению гость.
     Я тоже был в толпе вместе с появившимся у меня близким школьным другом Эдиком. Он был выше меня ростом. Смуглый, с черными густыми волосами, черными радужными оболочками глаз, сливающимися  с темными зрачками. Он был из Одессы и жил с бабушкой. Отец и мать погибли во время войны. Мы скользили между взрослых, боясь пропустить  сказочный миг. С веток деревьев вели репортаж о событиях внутри кинотеатра. Кто-то сверху крикнул: «Выходит»! Все устремили взгляд на стены, словно хотели пронзить их своим взглядом.
     Раздался новый возглас: «Выходит на улицу»! И толпа перевела взгляд и сдвинулась к выходной двери кинотеатра. И,… действительно, Он вышел. Толпа расступилась, и гость пошел по живому коридору. Я и Эдик протиснулись в первые ряды толпы и,… наконец, увидели! Шел живой черный человек в черном костюме. На черном лице ярко  выделялись белые глазные яблоки. В толпе началась критика: «А под костюмом тоже черное тело?», «Смотрите, смотрите, а ладони у него не черные!», «Какой кучерявый!», «Смотрите, черный, а на человека похожий!», «А как глазами вращает, приснится, от страха помрешь!»…..
Поль шел спокойно сквозь любознательную толпу, поглядывал по сторонам на  белолицых людей. Скоро цель такого публичного выступления стала известной. Он подошел к продавщице и купил  мороженое, и вернулся обратно в кинотеатр. Толпа терпеливо ожидала выступление этого удивительного человека, ставшего известным на весь мир.
     Я и Эдик стояли у самой стены (нам не хватило места на ветках деревьев). Вслушивались в голос Поля, который проникновенно звучал на не известном нам языке.  Мы стояли и слушали, напрягая слух....., а голос передавал толпе, то нежные чувства, то удивительную грусть и тоску, то звучал призывно, смело, призывая к действию. Толпа, завороженная волшебным голосом стояла притихшая, даже перестал подыматься над толпой табачный дым......
     – Я же просил короче говорить и предметнее. Причем тут Поль?
     – Я обещал, по короче, но мне хотелось передать ту обстановку, некоторые моменты из жизни горожан, те нравы и обычаи, и поведение обывателей того тяжелого времени в котором я оказался. Я впервые увидел человека черной расы, и это было удивительно, сказочно. Так же как я впервые увидел радиоприемник и смотрел на него как на волшебство, и слушал, как безжизненный ящик смотрел на меня зеленым глазом и говорил, играл, пел. Я не слышал еще о телевизорах и телефонная трубка, и часы электрические, большие, на главпочтамте, у которых через минуту стрелка самостоятельно перепрыгивала на одно деление циферблата, казались чудом. Впервые узнал, что такое футбол, и играли самодельным мячом, сделанным из материнского чулка, набитого разными, не пригодными в хозяйстве тряпками. Я был ребенком войны и попал в город, который не раз был раздавлен гусеницами немецких танков. Единственным бытовым удобством были наружные туалеты с отверстиями в полу густо посыпанные хлоркой, и на улицах торчали из земли в виде кочерги водопроводные трубы, с кранами, из которых можно было в любое время суток бесплатно набрать воды или напиться. Да! Чуть не забыл, было в домах электрическое освещение, с тускло горящими и мерцающими электролампами.  Хочешь? я замолчу......
     – Сознание свое и мысли свои остановить невозможно, и свой Голос остановить нельзя. Звучит ли он в тебе беззвучно, или будоражит воздух, он существует и для тебя звучит всегда. Останови его, и жизнь твоя исчезнет! Звучи, но! лишних слов не трать.

                4

     Не получилась спокойная и мирная жизнь у Ефросиньи, и мама моя стала искать новую квартиру. Я новость передал Эдику, и его бабушка Груня согласилась меня и маму принять на картирование. Так я оказался в маленькой комнате в низкой хатке, в конце улицы Халтурина.
     Во дворе стоял еще один дом, на косогоре. Во двор он выходил в два этажа, а его противоположная стена выходила в проулок только верхним этажом. В этом доме обитали семь человек родственников Груни. Самая старшая баба Дуся, ей семьдесят лет, исхудавшая и сгорбленная, лицо в глубоких морщинах, словно поле только что вспаханное плугом. Слухи вещали, что она княжеских кровей, изменив своему сословию, участвовала в социал-демократическом движении. Теперь получает небольшую пенсию по нетрудоспособности. Курит длинные «закрутки», умело скрученные своими руками из кусочков газет и едкой махорки. Она всегда с закруткой во рту и не признает сигарет «Прима» или папирос «Беломор - канал». Каждое утро, летом и зимой, она берет из сарайчика под каменный уголь свой многократно залатанный мешок и кочергу, и отправляется собирать кусочки недогоревшего угля из печной золы, которую граждане выкидывают прямо на проезжую часть улиц. Или ищет кусочки каменного угля по маршруту, по которому автомашины возят уголь от угольных шахт на погрузочные площадки железной дороги. К вечеру, к концу рабочего дня, возвращается с загруженным углем мешком, высыпает уголь в сарайчике и садится во дворе на лавочку отдыхать со своей дымящейся закруткой, и замирает на десятки минут, сгорбившись, словно статуя скорби. Только периодически подымающийся дымок от закрутки свидетельствует о живой жизни. Так она отдыхала до самого ужина.
     – Тетушка Дуся, бросили бы вы собирать уголь, слава богу, есть чем топить, есть уголь, даст бог, еще купим. Ведь Вам не под силу столько ходить, – советовала Груня.
     – Не трогай того, которого нет. Не он нам дает существование, а мы его породили, и обеспечиваем его  существование. Был бы он, да еще всемогущим и милосердным, не давал бы так мучиться людям. Сердце обливается слезами, когда смотрю в глаза голодным детишкам. Я чем могу, тем и помогаю, время тяжкое. Без дела сидеть стыдно.  – Говорила баба Дуся, затянувшись дымом от своей закрутки. – Когда будет не под силу, тогда и меня не будет. Ты Груня детишек береги, теперь у тебя их двое. Один не родной, квартирант, но он дите. Мать у него есть, так она сама еще дите. Береги детишек  сегодня они все родные!
     Было еще двое стариков, пенсионеров, баба Нина и ее муж – дед Влад. Они не работали. Жили очень дружно. Дед Влад промышлял на рынке в мясных лавках подрядом по рубке говяжьих и свиных туш. Зарабатывал от 10 до 15 рублей и иногда приносил немного обрези мяса, или костей, или требухи. Приходил Влад с базара крепко выпивший. Нина его встречала и, поддерживая его под руки, причитала:
     – Ну! что же ты, Влад, опять невмеру выпил.  Тебе же нельзя! Ведь сердце больное.
Влад безропотно принимал помощь и пытался петь:
– «…По дону гуляет… По дону гуляет…», – на этой фразе всегда икал, и продолжал, –  «…казак молодой…».
     Нина помогала ему войти в дом и лечь одетым в постель. Влад быстро погружался в сон, и наследующий день просыпался часам к десяти утра.
Еще одна пара обитала в доме. Это мужчина Глеб  и его жена Виктория, просто Вика. Им около сорока лет. У них двое детей, дочь Инна моих лет, и сын Александр. Вика не работала, а Глеб работал шофером на грузовой автомашине. Александр был младше  меня и Эдика, но с нами был неразлучен и участвовал во всех наших похождениях и играх.
     – Жили все мирно одной семьей, и меня и маму мою, воспринимали как своих родных. Слышишь? Не заскучал?
     – Я терпелив, слушаю и молчу. Очевидно великая битва, и великое горе, и великие страдания людей Советских сделали их родными. Общее дело победы сделало всех одной семьей. И зло было, но добра было больше!   
     – Да! Это было так.

                5

     Время ужина собирало всех вместе во дворе, в центре которого стояла небольшая горнушка. Из ее невысокой трубы  вился дым. В топке огонь поглощал ветки, сухую траву, кизяк, собранный по улице, и деревянные щепки, которые приносил дождевой ручей, возникающий посередине улицы каждый раз в летний дождь. На плите стояла небольшая кастрюля, в которой долго кипела вода, чтобы была наваристой. На импровизированном столике, накрытом газетой, готовили главное. Это была серая мука. Муку взбрызгивали посоленной по вкусу водой, и затем мука протиралась между ладонями главным поваром – Викой. Затем мука просеивалась ситом, в котором оставались кусочки мокрой муки. Они высыпались в тарелку. Потом процесс повторялся до тех пор, пока выделенная мука для ужина не превращалась в кусочки разного размера, скатанных в ладонях. Тем временем вода на плите набиралась силой огня и дымка. Тарелки и чашки стояли на табурете возле стола и ждали выполнения своей задачи. Все жители двора окружали горнушку, стол, табурет и вели оживленную беседу, предвкушая приятный запах будущего кушанья, называемого затирухой.
Наконец начиналось действие. Вика понемногу сыпала в кастрюлю затирку, полученную из  муки, и помешивала кипящую воду, чтобы комочки не слиплись. Вокруг стал распространяться запах, вызывающий выделение слюны у присутствующих.
     – Быстрей перемешивай! – Советовал жене Глеб.
     – Ложку то глубже опускай, опускай глубже, – требовал дед Влад, – и не давай воде остыть! Склеиться затирка.
     – Быстрей, быстрей ложкой мешай, наваристее буде, – вновь подсказывал Глеб.
     Только одна баба Дуся неподвижно сидела в сторонке с закруткой и спокойно выпускала едкий дымок махорки.
     Когда затирка была готовая, в кастрюлю заливали ложку подсолнечного масла, для запаха, и если имелись куриные яйца, то одно добавлялось в затирку.
     Начиналось последнее действие, всем наливали в тарелки или миски приготовленное блюдо. Мне, чужому, тоже наливали, причем  поровну с Эдиком, Инной и Александром. Трудно мне описать замечательный вкус, запах этого блюда. Порой он меня преследует и сейчас, спустя пятьдесят лет.
Не уступали по вкусу такие блюда как «галушки» или «клецики», или «лапша». Что это такое спросите? Мучные блюда. Например, «клецики» или «рваники»: после замеса теста от него, вручную, отрывают по кусочку и бросают в кипящую воду. Когда тесто сварится – блюдо готовое к употреблению. В общем, разнообразие было большим. Иногда была и мамалыга, это каша из кукурузной крупы. Вкусное блюдо!
     Были дни, когда не было еды совсем. В доме не было  ни хлеба, ни крупы, ни муки, ни соли, и на улице зима! Даже нет травы, такой как сурепка, крапива, лебеда. Вода в реке  Северский Донец замерзла, и добыть речных раковин не возможно. В такие дни бабушка Груня отправлялась по соседям занять денег на хлеб, или какой-нибудь  продукции.
Однажды она вернулась и принесла только одну луковицу размером в  небольшой кулак. Я и Эдик сидели у окна и смотрели на крупные снежинки, медленно падающие на землю. Голод подступал к сознанию и все тревожнее и тревожнее сообщал о себе. Луковица, положенная Груней на стол, нас не вдохновила. Огонь в печке еле теплился, было холодно. Баба Груня луковицу очистила, разрезала пополам и положила на сковородку. По комнате распространился запах лука, Груня поворачивала половинки лука разными сторонами. Наконец луковицы испеклись! 
     – Нате, ребята ешьте,  вряд ли сегодня, что-нибудь еще будет.– Груня передала мне и Эдику по половинке луковицы, и добавила. – Завтра, обещают Марийке, твоей матери, выдать зарплату, тогда будет легче.
     Груня не различала где ее внук, и кто я, чужой, квартирант. Хочу тебе сказать, что все обитатели этой небольшой усадьбы жили дружно, как одна семья. Дружно переносили невзгоды и с надеждой ждали изменений к лучшему.
А лучшее пробивалась сквозь толщу послевоенного времени как росток через толщу асфальта, упрямо, с настойчивостью и необычайной силой.......

     Я и Эдик тоже не отставали, росли, взрослели. Я пошел работать, учиться в вечернюю школу, затем призвался служить в Советской армии. Город Каменск стал строиться. Мама получила в новом доме, которые ныне называют «Сталинскими домами»,  квартиру. Появились новые магазины новые товары, надежды на лучшее стали сбываться. Ушла из душ людей страх о завтрашнем дне. На праздниках Первомайских и Октябрьских радость, в широких колоннах демонстрантов, сияла улыбкой и звучала песнями.
     Я обзавелся семьей, получил высшее образование, получил отдельную квартиру.
     Прошлое «халтуринское» время, Эдика, Груни, Инны, бабы Дуси незаметно ушли из сознания моего. И я не подозревал, что все это время детства и юношества не забыто и осталось в душе навсегда, и  поздно или рано прорвет оковы текущих забот и выплеснет в сознание эти события высоким и горячим гейзером. А с возрастом,  воспоминания этих дней будут вытекать скупыми слезинками, которые, как недовыплаканные слезы матерей военного периода, оставят на моих щеках следы в виде глубоких морщин.

                6

     Немало прошло времени, а вернее много прошло времени! Слышишь!? Много. И вот я стою в конце улицы Халтуринской, и в моих глазах отражается знакомый, почти не изменившийся двор: обветшалая скамейка, тот же каменный невысокий забор и низкая хатка Груни. 
«Дома ли она?» – мелькнула мысль.
     Я не могу сказать словами, какие силы меня сюда привели, какой сигнал и откуда поступил в мое сознание. Может время пришло, а может Всевышний меня сюда направил. Но я не смог устоять против желания увидеть этот двор и увидеть Груню! Эту удивительную женщину, которая меня когда-то воспринимала как родного внука.
     Я подошел к низкой и знакомой двери и постучал…..
За дверью послышались шаги, и дверь предо мной открылась. В проеме двери стояла Груня. Я сразу ее узнал. Время наложила на нее свои краски, свои предпочтения, глубокие морщинки пролегли на лице, но глаза живые и внимательные смотрели на меня. Она немного щурилась и наконец всплеснула руками и радостно воскликнула:
     – Витенька, это ты! Какими судьбами, как нашел меня?! Заходи, заходи в хату, – пригласила Груня, и широко раскрыла двери, впуская меня первым.
Груня была растеряна, суетилась, не знала, куда меня посадить. Наконец посадила за стол у окна.
      В комнатке, в которой я и мама проживали в тяжелые для нас времена, было жарко. Солнечный свет ярким пятном падал на белую скатерть, по которой путешествовала домовитая муха.
     Груня села рядом и с радостью в глазах смотрела на меня. Мухе надоело ходить по скатерти, и она стала пытаться познакомиться с моим лицом. Но не тут, то было! Груня усердно стала отгонять муху рукой, пытаясь при этом ее поймать. Груня быстро говорила, в голосе слышались нотки вины: 
     – Витенька, прости, нечем тебя угостить, кроме жареных семечек. Живу я простенько. Сам видишь. Инна с мамой получили квартиру в новом многоэтажном доме. Большую! Хорошую трехкомнатную. Живем, состарились мы. Баба Дуся умерла. Тихо умерла. Жила никому не мешала и умерла тихо, спокойно, заснула и больше не встала. Похоронили…
     Груня вздохнула, вытерла невольную слезу. Помолчала, отгоняя от меня назойливую муху.
     – Видишь, Витенька, как я живу, небогато. Пенсия по старости у меня маленькая, тридцать рублей. Конечно, маловато, но на хлеб хватает. С топкой трудно. Да я еще приторговываю семечками. Покупаю семечки, затем жарю и продаю на стакан. Десять рублей в месяц получается выручка. Хорошая прибавка, Витенька.
     – Бабушка Груня, перестаньте вы рукой махать перед лицом, – попросил я Груню, которая неустанно мешала мухе приблизиться ко мне.
     – Хорошо, Витенька, хорошо, я ж хотела как лучше. Вот, пристала окаянная. Ты же гость желанный и неожиданный. Мне такая радость. А она завелась в доме, третий день покоя не дает.
     Груня перестала заниматься этой злой мухой и позволила ей умоститься у меня на носу. Вот неугомонная! Пришлось теперь мне от нее отбиваться! Груня тем временем говорила:
     – Родители Инны на пенсии уже. Инна окончила медицинский техникум, работает в больнице. Вышла замуж, растит сына. Гоша инженер на шахте работает. Саша учится в институте. У них все хорошо. Иногда меня навещают.
Вздохнула Груня, и опять начала извиняться:
     – Прости, Витенька, что нечем угостить. Как на грех приболела я, и не ходила торговать семечками. Поиздержалась. Да что я все о себе, да о себе. Расскажи, как ты, Витенька, живешь. Как мама. Есть ли семья? Детки.
     Груня внимательно слушала мой рассказ, приложив правую руку к сердцу. Слушала вздыхала. Изредка повторяла:
     – Вот как… , вот как…., и смотрела на меня не отрывая взгляда…
     Муха все продолжала меня донимать, и когда Груня отвлеклась шумом за окном, я изловчился и быстрым движением поймал это назойливое существо и зажал в кулаке. Теперь стала  проблема, куда ее выкинуть. Груня все же заметила гибель мухи и попросила:
     – Давай несчастную я выброшу в ведро.
     Я открыл ладонь, но несчастная оказалась счастливой. Испуганная и помятая вспорхнула и по сложной винтовой траектории улетела и спряталась где-то в глубине комнаты.
     – Вот и меня, Витенька, моя судьба сжала, придавила, помяло, и оставила живой. Видишь как скромненько у меня. Нет, я не жалуюсь, мне хватает на хлеб. Одиноко только мне. Доживаю век свой. Пока сама себя обслуживаю, никому не мешаю. Смотрю на солнышко и радуюсь.
     – А где Эдик. Где он?
     – Эдик? – переспросила Груня, и задумалась.– Эдик...., Эдик..... Я сейчас не знаю где Эдик. – В голосе Груни слышались грусть и душевная боль. – Эдик уехал в Одессу учиться в техникум. Прислал два письма. Писал, что сдал экзамены и был зачислен на учебу. Я писала ему на адрес, который был на конверте. Он не отвечал. Я поехала его проведать, но не нашла. Потерялся он, Витенька, не знаю где он.
     Глаза у Груни стали влажные. Она глубоко вздохнула. Справилась с нахлынувшими чувствами: 
     – Да мне что?.. Мне ничего не надо. Лишь бы он был здоров, и чтобы жизнь ему была с удачей, и судьба благоволила. Сердце, Витенька, подсказывает, что он жив, здоров. Во сне я его вижу, улыбается мне. Он очень похожий на свою маму, на мою дочь. Он ее жизнь продолжает на нашей земле….  А что мне? Мне ничего не нужно, живу и радуюсь. Есть продолжение жизни моей доченьки. Я не в обиде. Лишь бы ему жилось хорошо.
     – Это же не справедливо к вам с его стороны.
     – Справедливость? Что считать справедливостью? Я с возрастом многое изменила во взглядах.  Рождается человек, его отделяют физически от матери, а чувственные связи остаются, родственные связи и отношения остаются. Вырос ребенок. Он устремлен в будущее, но его сдерживают невидимые силы с прошлым, удерживают его в стремлении в будущее. Моя смерть, естественная смерть, когда я выполню все жизненные дела предначертанные судьбой, становится высшей справедливостью. Освобождается  новый человек от прошлого и живет настоящим и будущим и с собой несет и нашу жизнь в будущее…. Справедливо, что он жив, живет, не взывает к помощи, значит все хорошо. Хоть и тяжело мне на душе, но эта тяжесть не от его отношения ко мне, а от своей жизни и осознания, что приходит путь мой к границе вечности.
Помолчала Груня, задумчиво смотрела в окно, вдаль.
     – Моя жизнь в тебе тоже живет, Витенька. Ведь помнишь ты меня?.... Помнишь…  Пришел навестить меня, значит есть в твоей душе и для мня немного места и тепла…
     Поразила меня ее мысль до глубины души. Слышишь? И ты, память, ведь никогда  из меня не уйдешь, не выкинешь из памяти  Груню, не выкинешь из памяти печенную на сковородке луковицу и ее человеческую доброту, ее заботу. Я не сторонник идеи о исчезновении прошлого, ты знаешь, как я думаю: люди живут одновременно и в прошлом времени, и в настоящем, и в будущем. Без прошлого нет настоящего и будущего. Читал,  не один я так думаю.
     Груня вновь забеспокоилась:
     – Подожди немного, Витенька, я быстро сбегаю, чем-нибудь угощу.
     – Нет, нет, не надо. – Поспешил я остановить ее. – Я собираюсь уходить.
     Я действительно хотел уходить. Но не торопился, хотел чем-то помочь ей. Но чем? В двадцать первом веке проще. Дал деньги – значит помог. Но Груня человек не двадцать первого века. Может обидеться. Но как ей предложить помощь в виде денег?
     – Бабушка Груня, а как ваше здоровье?
     – Как здоровье, – переспросила Груня и продолжила, – как у всех стариков. Старостью я болею, а старость не вылечишь. Полежу, полежу, поднимусь и продолжаю жизнь. Лекарство иногда помогает. Трудновато с лекарствами, иногда не за что их купить.
     – Давайте я помогу вам с лекарствами. Только не откажитесь, и не обижайтесь. Возьмите деньги.
     Груня растерянно смотрела на десять рублей, которые я ей протянул, и не решалась взять их. Затем я положил деньги на стол. Неожиданно для меня Груня стала на колени, поймала мою руку и стала целовать, говоря  слова благодарности за внимание и помощь. Я растерялся и не мог освободить свои руки. Мне никогда и в голову не приходило, что кто-то может за деньги, переданные в качестве помощи, мне целовать руки. Я сам перед собой сгорал от стыда. Мне целуют руки! Кто?! Человек, перед которым я в долгу, который сам отрывал от себя и последней делился крохой хлеба! Человек, которому я должен целовать руки!
     В отчаянии я резко  высвободил руки. Помог подняться Груни и посадил на стул.
     – Что! Вы, Груня, зачем! Я же Вам не миллион даю. Да и за миллион не надо никому руки целовать. Ведь это просто деньги, бумажка!
     Груня сидела растерянная. Смотрела на меня умоляющим взглядом. В ее душе бушевали противоречивые чувства. Ее душевный порыв, и это она чувствовала, принес мне огорчение, и она не знала, как теперь поступить. Наконец она, с виноватыми нотками в голосе, заговорила:
     – Прости, Витенька, я не хотела тебя обидеть. Я не за деньги, я за внимание тебе благодарна. Деньги – бумажка, но в ней твой труд обозначен, а ты мне даришь свой труд, тепло своей души. Оказал старой и одинокой женщине внимание. Я очень рада твоему приходу, и…. прости, если что не так. Я ведь от всей души….. Ты меня на минутки вернул в прошлое, тяжелое прошлое, но это моя молодость, мои мечты. Я увидела, что они сбылись. Ты, Витенька, вырос, возмужал, стал образованный, хорошо одет, молодой и красивый своей молодостью. Счастливая твоя мама твоей жизнью. И Эдик живой, тоже вырос, подсказывает мне сердце, что у него все хорошо. А я, что? живу….  отведенной мне природой жизнью. А вы будьте счастливы, живите и радуйте нас стариков своими успехами и молодыми душами. Я, что….я, ничего......
     Не хватило у Груни слов договорить свои мысли, выказать свои чувства, замолчала и смотрела мне в глаза, пытаясь рассмотреть в них прощение своему душевному порыву.
     Я попрощался с Груней и вышел на улицу, которая хранила мои отпечатки ног моего детства. Шел, а в сознании бурлили воспоминания, словно неведомый киномеханик прокручивал мне мою прошлую жизнь. Душа была в волнении. Смешанные чувства волновали душу. Сердце стучало громко, как колокол, стучало часто. Груня, Груня.... Кто мать этой женщины!? Кто отец! Груня – частица моей жизни. Я вернусь еще не раз в этот дворик!
     Я посещал Груню не раз. К моему стыду, посещал редко. Помогал ей словом, присутствием, привозил с производства деревообработки отходы для топки в печи в ее маленькой хатке. Она больше никогда не пыталась целовать мне руки. Она была всегда искренне рада моему приходу и глаза ее сияли радостью. Ведь я тоже часть ее жизни и ее молодости, тяжелой и тревожной молодости.
     Наступил и последний день моего посещения этой знакомой улицы, и этого двора, в котором варилась чудесного вкуса затируха, где стояла хатка, когда-то приютившая меня и маму.
     – Ты перестал меня слушать? Да? и не надо.... Ты догадался, что на мой стук никто не откликнулся, не послышалось звуков старческих шагов, никто мне не открыл двери, некому было посмотреть в мои глаза. Время забрало Груню в вечность.
     У Груни были голубые глаза. Когда в ясный, теплый летний день я смотрю вверх в голубые просторы неба, чудится мне, что смотрят на меня голубые глаза Груни.
     Теперь и я стар. Теперь и мое время скоро закончится. Скоро и я уйду в вечные времена. Помните доброту и порядочность, и любовь Груни к людям, не забывайте Груню.....