История - мое хобби

 
_- Истогия – мое хобби! – опрокинув лафитник с водкой, сообщила княгиня Голицына…
Я позвонил ей, чуточку освоившись в Париже, собравшись с духом. Как мог, объяснил тому, кто поднял трубку и говорил по-английски, что я журналист из Москвы, имею рекомендательное письмо от председателя московского Дворянского собрания Голицына. Известного у нас художника-графика, зачем-то уточнил. Попросили обождать. Не вспомнив, как должно величать Рюриковну – ваше превосходительство, сиятельство или светлость – обратился, когда услышал в трубке низкий хрипловатый голос, по имени-отчеству.
– Из Москвы? – высказала удивление телефонная трубка. – От князя? Буду гада видеть вас… – пауза на другом конце провода, беседа с кем-то по-французски, наверное, с секретарем, – в четвегьг на будущей смен… неделе, в четыге часа пополудни. Пгигодите, вместе пообедаем.
– Я, к сожалению, не знаю адреса.
– Ах, да, вы же не parido… не пагижанин. Авеню Фош… – Она назвала номер на нечетной стороне улицы.
– А как лучше доехать? – наивно уточнил я. – Какая станция метро поблизости?
– Метго? – переспросила сильно грассирующая трубка. И вновь пауза. – Голубчик, дело в том, что я не бгала метго с одна тысяча… дай Бог памяти… двадцать девятого года.
– Извините. Я сам, конечно, найду.
– Это поблизости от Этуаль, площади Звезды по-гусски. Сейчас она как-то иначе называется. Шагль де Голль, по-моему. Здесь многое пегеименовывают. Как и у нас, в Госсии.
– А какой подъезд, этаж? – не унимался я.
– Этажь катг… четыге.
– А номер квартиры?
– Квагтигы? – Снова в трубке пауза. Я чувствовал, что разговор со мной княгине становится в тягость. – Ах да, квагтига! Но я имею квагтига нет.
– У вас нет квартиры? – опешил я, с ужасом подумав о коммуналке.
– Я живу на четвегтый этажь.
– А-а, жо компри, этажь, пардоне муа!.. – перешел я от смущения на французский с каким-то нанайским акцентом…
В оставшиеся до встречи дни я пытался навести справки. Но толком о княгине не узнал: с бывшими нашими никто из этой ветви Голицыных не общался, но многомиллионное состояние этой княгини, о котором рассказывал мне художник-эмигрант Анатолий Путилин в промежутках между своими выступлениями в русском ресторане «Балалайка» – реальность.
В жаркий июльский день без пяти четыре (приехал на «Этуаль» минут за сорок, прогуливался по респектабельным окрестностям и, кажется, увидел Алена Делона, садившегося в «Мерседес-600») я звонил у ворот высокой витиеватой чугунной ограды.
– Уи, – ответил домофон.
Я объяснил, что приглашен княгиней на аудиенцию. Щелкнул замок. Пройдя чере палисадник, я вошел в парадное. Подивился шахте лифта, исполненной в стиле модерн. Поднялся на пятый этаж, который оказался четвертым – от волнения я забыл, что первый у них – наш второй. Дверь открыл негр в белых перчатках. На лоснящийся лик его была надета такая улыбка, будто я родственник из какого-нибудь Сенегала, и он сто лет меня не видел.
– Мсье Маркофф? Силь ву пле!
Семь минут спустя, судя по эрмитажного уровня напольным часам, появилась княгиня: миниатюрная пожилая женщина в черном изысканном платье, подчеркивающем благородную осанку и, без преувеличения, осиную талию, в длинных ажурных перчатках, в черных чулках и туфлях на довольно высоком каблуке. Лицо ее было покрыто слоем крема, глаза подведены, тонкие губы накрашены. Она приблизилась, разглядывая меня, как экспонат, протянула руку, которую я едва не пожал, в последний момент сообразив, что следует поцеловать с поклоном, но помешали три гвоздики, купленные в метро, стиснутые в моем потном левом кулаке, я преподнес их, чуть не двинув в нос княгине, – она потусторонне рассмеялась.
– Выпьете что-нибудь? – предложила. – Вино или минегаль?
– Пивка бы холодненького авек плезир, как говорится… Жарковато тут у вас, в Париже, пардон… – Зажатый, как шкаф (по выражению Романа Виктюка, у которого некогда играл в Театре МГУ), я улыбнулся, разведя руками, сделавшись развязным и почти хамоватым, но мне в ту минуту казалось, что тон, непринужденно-светский, выбран верно.
– Пив-ка? – не поняла княгиня. – Что есть пив-ко? А, пиво? – воскликнула она с нажимом на последний слог. – Но у нас, кажется, нет пиво. Голубчик! – по-русски окликнула она темнокожего лакея. – Пгинеси нам шампанского «Дон Пегеньон», из последней поставки. Или вы пгедпочитаете «Вдову Клико», как все мы, гусские? – уточнила Вера Николаевна.
– Пожалуй, «Вдова» была бы предпочтительней, – поразмыслив для солидности, ответил я, не пробовавший ни того, ни другого. – А вообще-то, знаете ли, особых преференций у меня нет, – скромно потупился я, когда лакей поставил на столик между кожаными креслами ведерко с темной бутылкой шампанского, присыпанной колотым льдом. – Мы, журналисты, народ неприхотливый.
– Я не люблю жугналистов. Особенно этих, как это по-гусски? Папаггаци. Всюду они лезут со своими камегами. Но одна из моих внучек тоже жугналист – возглавляет пагижское бюго «Riders digest». Полагаю, вам интегесно будет с ней познакомиться.
– Конечно! – воскликнул я.
– Ну, давайте выпьем, – предложила княгиня, когда шампанское запенилось в высоких хрустальных бокалах с фамильными вензелями «Г». – Чокнемся, как пгинято у нас, в Госсии!
– Скучаете по России? – выпив вслед за ней ровно треть фужера, задал я вопрос в лоб. – Ностальгию не испытываете?
– Ностальжи? Как вам сказать…
Она задумалась.
– У вас отменный дом, – сменил я тему.
– Пгавда? – улыбнулась княгиня. – Желаете взглянуть?
– Если позволите.
Она повела меня по залам, декорированным под Павловск или Зимний дворец.
– Здесь спальни. Вот библиотека, в котогой, кстати, пгижизненные издания Пушкина, Гоголя, Туггенева, ггафа Толстого, Достоевского… Их гукописи. Я не пгодаю на Sotheby’s и Christie’s ничего, хотя они меня замучили пгиглашениями. Да и общеизвестно, что добгая половина того, что они там выставляют, подделка. Я надеюсь, все это отпгавится когда-нибудь домой, в Госсию. Вот недавно мы сидели здесь с Володей…
– С Высоцким?
– Pardon?
– Или, может быть, Маяковским? – сделал я поправку на склероз.
– Что вы, Маяковский! Во-пегвых, его давным-давно застгелили чекисты, а во-втогых, этот несчастный геволюционэг не мог быть в нашем доме! С Владимигом Набоковым, я имею в виду. Наши отцы одно вгемя были близки.
– Но Набоков тоже скончался, – напомнил я. – В Швейцарии.
– Пгавда? Печально. Это пгошло как-то мимо меня. Кстати, о хобби. У Володи было пгелюбопытнейшее хобби – гоняется по альпийским лугам за какой-нибудь ночной кгасавицей или махооном, накгоет сачком, пгиколет к доске и гассматгивает часами в лупу… Так и гегоев своих гоманов… Вы читали «Лолиту»?
– Одно из любимых моих произведений.
– Если бы не его нимфетка, Набоков бы так никого и не заинтегесовал. Он всегда был символистом, хотя отгицал это. Да, печально… С некотогых пог я стараюсь не замечать ухода людей, котогых знала и любила. Столько их ушло… Так вот, покойный, как вы сообщили, Владимиг Владимигович выгазил надежду, что мы с ним когда-нибудь увидимся в Госсии. Он, пгавда, не любил Москвы, она казалась ему пговинцией. А я выгосла на Тверской, котогая почему-то у большевиков стала называться Гогькой, хотя такие сладкие были булочки у Филиппова! Не говогя уж пго восточные сладости Елисеева! Но пойдемте дальше. Это аганжегея, здесь каминная…
– Сколько же всего у вас комнат?
– Не знаю точно, около двадцати. Тегеза, сколько у нас комнат? – спросила княгиня Вера Николаевна экономку по-русски.
– Двадцать три, мадам, – сделав книксен, ответила независимого вида Тереза, тоже по-русски, почти без акцента.
– Ах, да, муж еще отметил, что говно столько было ступеней на лестнице в подвал дома Ипатьевых, где большевики казнили нашего госудагя-импегатора со всей фамилией. И столько же лет, кстати, он цагствовал. Мой батюшка пгедупгеждал его… А здесь у нас кухня.
В огромном, метров двести квадратных, помещении с колоссальных размеров газовыми и электрическими плитами, холодильными камерами, разделочными столами, стряпали повара и поварихи в белых колпаках. Пахло оливковым маслом, специями, кислыми щами.
– Вот это кухня! – не удержался я. – У вас сегодня званный обед?
– Конечно! Мы же с вами отобедаем? Я уже много лет не обедала с гусскими из Госсии. Эмигганты ведь народ своеобгазный. Я почти не поддегживаю отношений с нынешними, экономическими. Видимся с Зиночкой Шаховской, Волконскими, иногда с Анненковыми… Знаете, быть может, внучка заедет. Ее сынок звонил. Шалопай, он газбил свой «Harley-Davidson» в пух и пгах, нужны деньги на гемонт: стоимость целого авто! Вместе с такими же безумными юнцами он носится ночами по Пагижу, пгедставляете? Однажды он мне пгедложил покататься с ним. Я чуть не отпгавилась к пгаотцам от ужаса! Хотя, как все гусские, очень люблю быстгую езду. Кстати, я уже много лет являюсь президентом парижского Клуба «Mersedes». Но пгошу в гостиную. Я, честно говогя, уже пгоголодалась, а вы?
– Да так как-то, – пожал плечами я, вспоминая умопомрачительный запах уличной шаурмы.
Гостиная потрясла. Такую роскошь мог себе позволить в былые времена разве что князь Юсупов. Картин и скульптур великих мастеров хватило бы на областной музей.
– Это все… подлинники? – ошарашено спросил я, разглядывая полотно Веласкеса.
– Нет, гисуют на Монмагтге, – рассмеялась княгиня. – По двести фганков за штуку… Ну конечно подлинники, мой дгуг! Мы с супгугом всегда покупали кагтины: Губенс, Гембгант, Тинтогетто, Эль Ггеко, Кганах, Дюгег… А в бигьягдной много габот Пабло, Магка, Сальвадога, котогый без Галы был настолько стеснительным и неуклюжим, что все задевал, гонял, гасколотил у нас в пгихожей стагинную голландскую вазу…
– Дали? – уточнил я.
– Ну да, Дали. Скажу вам, Сегж… Сегежа, что без нашей гусской Леночки Дьяконовой, Галы не было бы никакого Дали. Кстати, Леночка ведь спегва сводила в постели с ума Поля Элюага и дгугих поэтов-сюггеалистов. А неотесанный и никому неизвестный испанец Сальвадог Дали достался «Гале» девственником, и та убедила его в том, что ни на одну дгугую женщину у него не будет hard on, не встанет. И Пакассо не было бы без нашей Татьяны. Не говогя уж о Шагале, котогого вовсе невозможно пгедставить без Витебска и гусских бабенок! – последнее слово княгиня произнесла со смаком. – Вы согласны со мной, юноша? – Она коснулась моей руки – от прикосновения или от слова «юноша» прохладные мурашки поползли у меня от верхнего шейного позвонка к копчику. Или, как говорят йоги, от Вишну – через чакры – к Кундалини. Не на шутку испугавшись этого движения и почему-то вспомнив о Родионе Раскольникове и о Германе из «Пиковой дамы», я вдруг воскликнул с энтузиазмом:
– О, да!
– Но пгошу к столу. Садитесь сюда, на свет, чтобы мне хогошо было вас видно.
Сама княгиня привычно села на старинный резной стул спиной к свету, так что лицо ее осталось в тени. Стулья были истинным произведением искусства. Блюдца и приборы были золотыми (чуть позже украдкой я даже попробовал их на зуб).
– Пардон, это что – чистое золото? – не удержался я перед тем, как приступить к трапезе, машинально (как в советском общепите) протирая ложку накрахмаленной салфеткой.
– А что, золото бывает ггязным? – с изумлением взирая на мои манипуляции, осведомилась княгиня, и подала Терезе почти незаметный сигнал все передо мной заменить. – Впгочем, вы пгавы, молодой человек, бывает. Скажем то, что было обнагужено в личном сейфе у большевика Свегдлова – слитки из выгванных у людей зубных когонок, укгашений, согванных с расстгелянных, повешенных, газогванных лошадьми… Но пгиятного аппетита, mon cher! Давайте с вами хлопнем за встгечу, как говагивал мой супгуг: он не дугак был выпить, особенно за компанию с хогошенькими женщинами.
Чокнувшись, мы выпили по стопке. Закусывали соленьями, семгой, севрюжьей икрой, помазанкой из брынзы с грецкими орехами, чесноком и острым перцем, миниатюрными свежими помидорчиками и огурчиками, оставляющими во рту послевкусье весны.
– Позвольте полюбопытствовать, – пригубив брусничной воды, деликатным тоном осведомился я, – а кто был ваш супруг?
– Его фамилия, боюсь, вам ничего не скажет. Двогянин. Достойнейший человек. Выпускник пажеского когпуса. Они были однокашниками с будущим пгемьег-министгом Финляндии, потом служили в кавалеггагде. И впоследствии тот помог моему супругу наладить бизнес по тогговле лесом. А Госсию я покинула ни с чем, в одном лишь летнем платьице. В ноябге 20-го года. До сих пог помню тот пгонизывающий ледяной ветер на палубе. А каюты все и когидогы были заняты, люди лежали вповалку. Все это, – она обвела зажатой в руке золотой вилкой гостиную, – загаботанное. И многие, в особенности наши, гусские, этого по сей день пгостить не могут. Ну да Бог им судия.
– А батюшка ваш?..
– Да вы кушайте, Сегж! Вы совсем ничего не едите! Давайте с вами еще по маленькой. Голубчик, положи нашему гостю сальцо наше домашнее с гогчичкой и зеленым лучком. Вот угогь балтийский…
– Что, пардон? – не понял я.
– Угогь.
– Угорь? Извините.
– В Смольном институте я была самой кагтавой, – она улыбнулась так, что на мгновенье – точно в синематографе – лет на восемьдесят стала моложе. – Гекомендую угогь. Какое-то вгемя мы жили в Финляндии, пгямо на бегегу, питались исключительно гыбой, могепгодуктами. А это минога, отведайте, сделайте одолжение. Мой папа, – с нажимом на последний слог вегнулась она к моему вопросу, – был московским генегал-губегнатогом. Сейчас у вас какой-то ггек, не пгавда ли?
 Гавриил Попов, из этнических греков, – подтвердил я.
– Да… – печально вздохнула княгиня. – А что по поводу возвгащения имени Санкт-Петегбугг? Ведь в этом Ленинггаде столько безвинных погибло от голода, холода, гасстгеляно – миллионы людей!..
– Пардон, не совсем понял, – уточнил я. – Так вы против переименования города на Неве?
– Юноша, милый, что вы! – всплеснула руками княгиня…
Ее отвлек какой-то важный телефонный звонок, она вышла. Вернулась через четверть часа уже в другом, чуть более открытом платье, с обновленным макияжем и парфюмом. Предложила выпить по маленькой. Попросила напомнить, о чем мы говорили. Ах, да, о городе на Неве… Несмотря на возраст она хорошо помнит историю. История – ее хобби, как говорят американцы.
При всем неоднозначном отношении к Петру Алексеевичу Романову – Великому, его реформам, заигрываниям с масонами, Россия не имеет права забывать о том, что Ульянов-Бланк – сатана! – уверяла княгиня. Он, почему-то назвавший себя Лениным, этот любитель дешевых парижских и цюрихских проституток, утверждал, что для всемирной революции ему необходимо оставить в живых не более 10 процентов русского народа! И оставлял! Ее тетушка, доктор, была этому непосредственным свидетелем, работая в отделе расследований Добровольческой армии. Главной задачей переворота 1917-го года было уничтожение русского народа, чтобы путем мировой революции захватить потом и европейские христианские государства. Лейба Бронштейн с Ульяновым-Бланком по прямому указанию Комитета 300, масонов, финансировавших переворот, создали чрезвычайную комиссию по борьбе с так называемой контрреволюцией, поставили во главе ее зверя Дзержинского. А знает ли молодой журналист из Москвы, что слово «чека» в переводе с древнего иврита означает «бойня для скота»? Ведь согласно талмуду, весь русский народ – скот, подлежащий уничтожению. Тетушка рассказывала у них на даче под Ниццей, как живых людей бросали в кипяток, делали надрезы на шее и вокруг кистей рук и щипцами сдирали кожу. По изгнанию большевиков из Харькова Добровольческая армия обнаружила в подвалах «чрезвычайки» множество «перчаток». В ямах на трупах увидели следы какой-то чудовищной операции на половых органах, сущность которой ни сама тетушка, ни лучшие хирурги определить не смогли, высказывали предположение, что это одна из китайских пыток, по своей болезненности превышающая все доступное человеческому воображению. На трупах офицеров были вырезаны ножом или выжжены погоны на плечах. Кузен княгини, поручик…
– Поручик Голицын? – догадался я.
Он весь изрезан и исколот был, продолжала княгиня. На лбу – масонская советская звезда, на груди – ордена, а было их множество со времен Брусиловского прорыва, и старательно выгравировали в коже и мясе каждый. В Воронеже «чрезвычайка» практиковала ритуальные способы казни. Людей бросали в бочки с вбитыми кругом гвоздями и скатывали бочки с горы. В Полтаве чекист Гришка Цедербаум сажал монахов на кол. Или на цветочный горшок, в который запускалась крыса и прижигалась снизу, чтобы оставался у нее один путь – в задний проход жертве, вгрызться в желудок и, разрывая кишки, выбраться в боку или в спине.
– Белые тоже не были святыми, – робко возражал я. – И тоже зверствовали.
Да о чем говорит молодой журналист из Москвы, мозги которого затуманены коммунистической пропагандой? Счастливы были те, кому просто разбивали голову кувалдой...
Я сидел, опустив глаза в тарелку, боясь взглянуть на распалившуюся княгиню: вид ее был страшен.
В Алупке «чрезвычайка» расстреляла сотни раненых, говорила она, точно читала обвинительный приговор. Заживающие раны, полученные на фронте, вскрывались и засыпались солью, грязной землей или известью, заливались спиртом и керосином, после чего, сжалившись, несчастных расстреливали. В Пятигорске заложникам и заложницам, даже беременным, распарывали животы. В Крыму насиловали и разрубали на куски сестер милосердия. В Николаеве чекист Богбендер, имевший помощниками двух китайцев и одного каторжника-матроса, замуровывал живых людей в каменных стенах. В Таганроге чекист Зоненштейн, которого княгиня, кстати, потом видела в Вене и плюнула ему в лицо, заставлял свои жертвы, как мужчин, так и женщин, проходить мимо него совершенно голыми, осматривал их, насиловал и саблей отрубал уши, руки, груди. Но ладно мужчины – тетушка в Ницце рассказывала, как зверствовали женщины!.. Юноша не желает выпить еще по маленькой?
Не дожидаясь прислуги, она решительно подставила мне стопку – я налил, опасаясь, что старушку в любое мгновенье может хватить апоплексический удар. Чокнулись, выпили за страдалицу-Россию.
Женщины! – басила Голицына. В киевской ЧК помощницами изверга Лациса были товарищ Вера, Роза Щварц и другие бывшие проститутки, которых пользовали чекисты. В одном из подвалов «чрезвычайки» на Екатерининской улице был устроен своеобразный театр с креслами в несколько рядов для любителей кровавых зрелищ. На сцене, сколоченной из досок, происходили пытки и казни. Товарищ Вера любила выжигать жертвам глаза папиросой и забивать под ногти тонкие гвозди, Роза Шварц, раздевшись догола, бесподобно стреляла из маузера по конечностям и даже мочкам ушей. После каждого удачного выстрела раздавались крики «браво», «бис» и палачам подносили бокалы шампанского, осыпали награбленными драгоценностями. В Киеве шепотом передавали из уст в уста излюбленный приказ Розы Шварц, раздававшийся в кровавых застенках «чрезвычаек», когда ничем уже было нельзя заглушить душераздирающие вопли истязуемых: «Залей ему глотку горячим оловом, чтобы не визжал, как поросенок»… В Одессе бандерша Вера Гребенщикова по кличке Дора распинала на крестах и лично застрелила 800 человек, а ее сотрудники Дейч и Вихман сжигали людей в корабельных печах и признавались, что без запаха горелого мяса и кипящей крови гоев не имеют аппетита к обеду… А Соня из «чрезвычайки» Севастополя, которая своей рукой отсекала молоденьким офицерам фаллосы для коллекции… А проститутка Саша, купавшаяся в крови жертв… Латышка Краузе, любовница Петерса и Урицкого, расстрелявших в Петербурге десятки тысяч офицеров, залила кровью всю Москву. Легенды ходили об этой сатанистке. Женщин она просто расстреливала, а мужчин, юношей часами насиловала, перевязав им нитью яички, прокалывая шилом мошонки…
По бордовым ниточкам губ княгини проскользнула зловещая усмешка, и я оцепенел, встретившись с ней взглядом; за моей спиной стоял плечистый рослый негр – «голубчик», способный в мгновенье ока свернуть меня в бараний рог.
– Но что же вы совсем не кушаете, Сегж? – спросила Голицына. – Берите когеечку молодого багашка. Капустку квашеную. Грибки опята…
– Спасибо, я сыт. Очень вкусно… И это все рассказывала вам тетушка?
– В Добговольческой агмии княгиня служила патологоанатомом.
– А потом, после войны, чем изволила заниматься ваша тетушка?
– Много писала, но вовсе не печаталась. Наши дгузья, Бунин Иван Алексеевич, Деникин Антон Иванович, уговагивали, готовы были составить пготекцию в издательстве. Но тетушка так и не гешилась опубликовать ни единого слова. В начале 30-х ее измученный газум не выдегжал – пгодав фамильные дгагоценности, она финансиговала бесноватого австгийского иудея Адольфа, пгедставляете? Как Набоков без своей Лолиты, так Гитлег без богатых светских дам не состоялся бы. Одна моя знакомая испытывала оггазм, слушая его речи! Лени Гифеншталь мне признавалась, что…
Впгочем, она пгосила никому этого не гассказывать. Моя близкая подгуга, между пгочим. Вы жугналист, много ездите по мигу. Если будете на Мальдивах, она там тепегь живет, всяческих гыб и когаллы под водой снимает, пегедайте от меня пгивет – я сама к ней уже вгядли выбегусь, много дел. Являюсь членом семи попечительских советов, тгех благотвогительных обществ… Вы на воскгесной службе в нашем хгаме Александга Невского на гю Дагю, надеюсь, будете? – она перекрестилась. – Там весь русский Париж… Знаете что, мой милый? Пгиготовление займет немного вгемени, но я угощу вас своим фигменным блюдом! Бычий деликатес вам пгиходилось кушать?
– В смысле говядину?
– Ну что вы! Обжаренные с лучком погей и могковью бычьи яйца под соусом из белого вина с моих виноггадников в Пговансе угожая 1988-го года и сливок в гнезде из слоеного теста. Магфа, Матгена, Фекла! – басом княгиня позвала с кухни поварих – уроженок Португалии, Марокко и Гондураса. – Приготовьте быстгенько бычьи, – распорядилась. – И покгупней выбегите для нашего симпатичного гостя из Москвы. – Внезапно она выпростала из-под накидки, точно жало, показавшуюся неестественно длинной руку и взъерошила мои волосы. – Из самого сегдца Госсии…
Ей под девяносто, прикидывал я, глупо, как заметил в одном из зеркал, скабрезно ухмыляясь. Разница – почти шестьдесят лет. Многовато, конечно. Но если на одну чашу весов положить разницу в годах, а на другую – хотя бы долю (наследников исключать нельзя) того, что здесь, на этом этаже, а также на счетах в Лионском кредите или в банке ее друга Ротшильда, в имении под Ниццей и на берегу Луары (а был у нее там замок середины XIV века, который купил ее супруг-экспортлесовец, когда все приличные люди сидели в окопах или в лагерях, а не приобретали замки) имеет место быть…
Я даже попытался представить себя в ее огромной постели Людовика XIV-го…
– Вы знаете, Сегж, – сказала Вера Николаевна, поднимая наполненную в очередной раз стопку, – тетушка моя в молодости была великой ггешницей! Гаспутницей, пгостите за каламбуг, потому как незадолго до кончины она пгизналась, что гаспутничала с Гаспутиным.
– Не может быть! – воскликнул я, закусывая молодым перепелом в беконе. – У Есенина, у Высоцкого появилось множество друзей и любовниц после их смерти, – сообщил я не к месту – приготовленная по старинным русским рецептам водка брала свое.
– Не имела чести знать этих господ, – едва ли не оскорбленная моим недоверием промолвила княгиня, – а тетушка моя одна из первых сошлась с Ггигогием Ефимовичем. Она и пгедставила его в Киеве духовнику импегатгицы Феофану, а тот, в свою очегедь, великой княгине Анастасии, стгастной чегногогке, супгуге великого князя Николая Николаевича-младшего. Стганник погазил тетушку тем, что наизусть знал Библию и Новый завет и мог цитировать часами, пегеходя на кгик, завогаживая и тгебуя пги этом, чтобы слушальницы сосали его оггомный ггязный палец: «Слижь, княгинюшка, унизься! Слижь, ггафинюшка!..»
– Палец? – переспросил я.
– Конечно, палец! – обрадовалась княгиня моей прозорливости, помогая золотым, похожим на скальпель, ножичком положить мне на тарелку бычье яйцо. – Это моя тетушка отвезла к нему в Тобольскую губегнию, когда он ненадолго был отлучен от двога, пятегых великосветских дам, котогых Ггигогий Ефимович сгазу повел в баню, а потом объяснял пги двоге, что эти дамы пгиехали к нему такие гогдые, что он счел необходимым подвеггнуть их соответствующему унижению, а что может быть более унизительным для обнаженной женщины, чем когда она моет и целует ноги голому мужчине?
– Ничего, – согласился я.
– Он обладал половым гипнотизмом, он был настолько бэзабль, подходящим для секса, что ни одна дама не в силах была устоять, стоило лишь встгетиться с ним взглядом! Тетушка гассказывала, как однажды с книжным издателем Филипповым они стали свидетелями сцены: в своей спальне Гаспутин лупил жену генегала, светскую львицу Ольгу Лохтину, а та дегжала Гаспутина за фаллос и кгичала: «Ты – Бог!» Он был, конечно, пговидцем. Пгедсказал газггом гусского флота в Цусимском пголиве. Говогил, что не за себя боится, а за нагод и цагскую семью, потому что когда его убьют, нагоду будет плохо, а цагя больше не будет…
– А с князем Юсуповым вы были знакомы?
– С Феликсом? Естественно, мы годственники. Великий ггешник! А под конец жизни стал полнейшим коном!
– Кем, простите?
– Мудаком, – пояснила княгиня. – В свое вгемя много писали, да и сам он почти не скгывал, что в ту ночь, обещав уложить со стагцем свою кгасавицу-жену, был сам близок с Ггигогием Ефимовичем.
– Перед тем как убить?!
– Убили англичане, масоны… Ну как деликатес?
– Восхитительно, – солгал я.
– Под это грех не пгопустить еще по маленькой. Говогят, в бычьих яйцах – неимовегная мужская сила!..
Обед продолжался более четырех часов. Выяснилось, что Рюриковна была знакома чуть ли не со всем русским зарубежьем XX века. Мы говорили о бесчисленном семействе Толстых, о генерале Кутепове, о Волконских, Трубецких, Шаляпине, Стравинском, Кандинском, Ходасевиче, Зворыкине – изобретателе электронного телевидения, Сикорском – создателе вертолетостроения, Рахманинове, некогда влюбленном в княгиню, Ростовцеве – президенте Американского исторического общества… Мы допили графин водки, в котором было никак не меньше семисот грамм. Поглядывая на недоеденное мною бычье яйцо, княгиня вновь и вновь возвращалась к рассказам своей тетушки о Гражданской войне.
– Она ненавидела кгасных! И знаете, мой милый, эта ненависть у нас в кгови. Вы случайно не большевик, не коммунист?
– Что вы!
– Но пионэгом вы навегняка были, мне гассказывали, все дети в Совдепии пионэгы.
– Пионером был, – признался я. – И даже комсомольцем. Потому что на факультет журналистики МГУ не принимали не членов ВЛКСМ.
– Какой кошмаг – эти комсомольцы, эти члены! Я читала «Как закалялась сталь» – кошмаг! И воспоминания Александгы Коллонтай… Ужасная женщина, подгуга Ульянова-Бланка, пгиходила на военные когабли и вступала в связь со всеми подгяд матгосами, а потом ее назначили послом в Швецию! Она тоже гастгелливала…
– Дивные у вас виды из окон, – выйдя из-за стола, сказал я, чтобы сменить тему.
Париж погружался в лилово-оранжевые сумерки. Над черепичными крышами витали в облаках небоскребы, нахальные, уже почти привычные, но все еще будто испытывающие здесь в чужом пиру похмелье; слева в конце улицы возвышалось ажурное, как колготки девиц на пляс Пигаль, неподалеку от которой я жил, позолоченное прожекторами снизу творение Эйфеля, отражающееся в Сене; справа виднелась напоминающая своей массивностью о рухнувшей империи Триумфальная арка, и сверкали разноцветные огни Елисейских полей. Рядом внизу, под каштанами авеню Фош в полумраке поблескивали хромированные детали роскошных лимузинов, волнующе стучали по асфальту каблучки.
– Как-то тетушка пгизналась, – упорно гнула свою линию княгиня, – что однажды на юге, уже незадолго до исхода, пгивели пленных связанных матгосов, накануне звегски изнасиловавших в госпитале сестег милосердия. Тетушка, от людского гогя вокгуг уже плохо сознавшая, что твогит, взяла скальпель, котогым опегиговала ганеных (а она вынуждена была даже опегиговать, когда хигугга убили), подошла к евгею-комиссагу, командовавшему этими матгосами, сделала скальпелем надгез – и отогвала ему семенники!
– Что, простите? – переспросил я, глядя в панорамное окно на безмятежный Париж.
– Яйца отогвала, – пояснила басом Голицына. – Потом одному матгосу, дгугому, тгетьему… Отгывала – и бгосала псам!
Я оглянулся – крохотная, бледная, как сама смерть, обратившаяся в фурию Рюриковна, с инфернальной улыбкой на черных губах-ниточках приближалась ко мне, держа в правой руке ножик-скальпель. На тарелке лежал недоеденный бычий деликатес.
– Я и сама бы, если хотите, отгывала вашим большевикам яйца…
– Моим? – спросил я с содроганием, чувствуя, что княгиня готова и меня подвергнуть стерилизации, и моля Бога, чтобы появилась Марфа, Фекла или кто-нибудь из обслуги.
– Моя бы воля, отгывала бы яйца, с когнем выгывала сатанинское семя! Отгывала – и швыгяла бы псам! Ненавижу!..
Обед с президентом парижского Клуба «Mersedes» княгиней Голицыной мог кончиться плачевно, если бы в тот момент, когда я уже примеривался к увесистой, старинного голландского фарфора вазе, которую сподручно было обрушить миллионерше на голову, не раздался спасительный звонок в дверь.
Приехала невестка Голицыной, вторая жена ее внука (первая не смогла родить потомка) – неправдоподобной красоты статная темная мулатка с изумительной кожей цвета какао. С ней был сын.
– Это наша чегная жемчужина, – сказала княгиня по-русски. – Внук пгивез Кити из Гвианы, она была коголевой кгасоты Антильских остговов.
Сын, плечистый высокий парень, неожиданно больно сжимая мне кисть, назвался Майклом. Он был похож на одного из кубинских боксеров сборной, у которых я брал когда-то интервью. Он был негр.
Мы пили кофе с пирожными, приготовленными, якобы, самой княгиней – без сахара и вообще какого бы то ни было вкуса. Пирожные рассыпались в руке. Я смотрел на молодое поколение Голицыных, на мать, которая ослепляла своей внешностью, так что время от времени приходилось отводить взгляд (она напомнила мне ту, с лиловым оттенком, что купалась в озере у Новодевичьего монастыря много лет назад), и сына, правнука княгини, чернокудрого чернокожего Рюриковича с благородно удлиненными тонкими пальцами и розовыми ладонями. Я отвечал по-английски на их вежливые дежурные расспросы о России, о Москве, о переменах в экономике и политике.
Прокручивая мысленно, точно диктофон, наш разговор с княгиней за обедом, я почему-то думал: заявив, что красотою мир спасется, Федор Михайлович Достоевский, к сожалению, не уточнил, какого цвета и оттенка будет эта красота. А впрочем, что бы это изменило?
– … Paris by night – peep show, life show, sex non-stop – do you want? – осведомился праправнук московского генерал-губернатора князя Голицына, усаживаясь верхом на «Harley-Davidson».
– Yes! – согласился я, перекрикивая рев мощного мотора.
Мы выехали на площадь, сделали три круга почета вокруг Триумфальной арки и помчались, обгоняя всех, по Елисейским полям вниз.
– А если жена узнает? – кричал по-английски Майкл. – Моя бабушка Елизавета развелась в Париже! Мой дядька Николай! Да множество знакомых, особенно среди русских: Оболенские, Нарышкины, Шереметевы!.. Париж – город разводов!
Обхватив его за талию, я подставлял лицо напоенному неповторимыми запахами вечернего Парижа ветру и улыбался несущимся навстречу разноцветным огням. Если бы я знал, как не далек от истины был юный чернокожий отпрыск славного рода князей Голицыных!..