исповедь

                Geschichte ist eine Mischung aus Realit;t und L;gen.
                Jean Cocteau (нем.)

                (История это смесь из реальности и вымысла).

               

Прохладное раннее осеннее утро.
Поеживаясь от холода, я быстро соскочил со ступенек вагона и направился напрямую через привокзальную площадь, в сторону гостиницы.
Я бывал в этом городе неоднократно и дорогу хорошо знал. Можно было доехать и троллейбусом. Но, во-первых, его нужно было еще неизвестно сколько ждать, а во-вторых, мне просто захотелось пройтись, чтобы немного размяться после довольно утомительной поездки.

В этот раз мне повезло, что случалось не часто. Меня сразу поселили. Вполне сносный двухместный номер.
Я оставил свой портфель, взял с собой папку с документами и направился на работу. Нужно было торопиться, я планировал завтра вечером уже уехать.

Целый день я был занят своими служебными делами и вернулся в гостиницу около семи вечера. В ближайших планах было немного привести себя в порядок и пойти в ресторан поужинать.

В номере стоял полумрак. На свободной кровати поверх покрывала, заложив руки за голову, лежал и, очевидно, дремал мой сосед по номеру. На столе стояла нераспечатанная бутылка «Московской».

- Здравствуйте, я вас жду, - обратился он ко мне, и быстро поднялся.

Я включил свет и, все еще стоя в дверях, поздоровался.
Передо мной стоял невысокого, не выше ста шестидесяти сантиметров, роста пожилой мужчина. Одет он был довольно бедно: на нем были дешевые хлопчатобумажные брюки, заправленные в шерстяные носки, старенькая, но чисто выстиранная рубашка в крупную красную клетку, поверх которой была надета стеганая безрукавка.
На вид ему можно было дать лет шестьдесят пять - семьдесят. Как-то случайно я обратил внимание на его руки – кисти обеих рук и все пальцы были в татуировке.
Мне стало как-то не по себе. Я все еще стоял у двери, не зная, что делать.

- Заходите, - вновь пригласил мой сосед, - вон у нас и выпить есть. Правда, закуски у меня никакой нет.

Я продолжал стоять, раздумывая над этим предложением.

- У меня тоже ничего нет. Я сейчас выйду в магазин и что-нибудь найду, - пообещал я и обрадовался, что нашлась причина уйти.

Впрочем, я знал наверняка, что в магазинах в это время я уже ничего не куплю, даже хлеба.

Минут двадцать я слонялся, обдумывая ситуацию, в которую попал. При гостиничном ресторане был магазин полуфабрикатов, который был еще открыт.

Купил «набор на винегрет» – две большие отварные картофелины, одна отварная морковка и четверть луковицы. Я смутно представлял себе, как из указанного набора можно приготовить винегрет.

- Где же вы так долго ходили? Наверное, вы голодны после работы? Давайте знакомиться, меня зовут Николай, - встретил меня мой сосед.

Я что буркнул невнятное в ответ.

Видимо, Николай был неплохим психологом. Он заметил, что я обратил внимание на его руки.

- Вы не бойтесь. Я с этими делами «завязал». Вот паспорт…

Он достал свой паспорт и протянул его мне. Я взял его как-то неумело. Паспорт раскрылся, и у меня в руках оказалась вкладка в виде «гармошки». Я стоял, ничего не понимая. Ничего подобного мне видеть никогда не приходилось.
У меня по спине побежали «мурашки».

- Я свое уже отсидел, - продолжал он, - завтра утром я уеду в дом престарелых, в город Мышкин. - Да вы наливайте водку, пейте. Я-то не пью.

Я молча выложил свои покупки, обдумывая одновременно свое положение. Надо было быстрее что-то решать. И я решился. В конце концов, не станет же Николай меня ни за что убивать, тем более что он, как сам выразился, «завязал».

 
- Давайте присоединяйтесь, - обратился я к Николаю, имея в виду разделить с ним принесенный «ужин».

- Да, нет, я не голоден. Да вы выпейте водки. Я, вправду, не пью.

Чтобы не обидеть моего собеседника, я откупорил бутылку и налил себе немного водки. В это время Николай аккуратно сложил «приложения» к своему паспорту. Мы оба замолчали.
Молчание становилось тягостным.

- Так может вам чайку? У меня кипятильник есть.

- От чая не откажусь, - как-то повеселел Николай.

Пока я готовился к приготовлению чая, он рассматривал меня внимательно, как будто  изучая.

- А вы кто по профессии будете? – неожиданно поинтересовался Николай.

- Инженер.

- Инженер – это хорошо. А вот я вот, убийца. Рецидивист.

От таких слов мне стало совсем не по себе.

Он помолчал немного и вдруг как-то неожиданно предложил:

 - Давайте, я вам расскажу о своей жизни. Я до этого никому не рассказывал. Да и потом рассказывать никому не буду. Ни к чему это. Завтра утром уеду я, - повторил он уже сказанное.

- Вы мне как-то сразу понравились, вот и захотелось вдруг «поделиться воспоминаниями».

- Чем я ему мог так понравиться? - подумал я, но ничего не ответил.

 Я вскипятил  воду, вставил в стакан «заварочную» ложечку с чаем и пододвинул стакан к краю стола.

- Я пью без сахара, - опередил меня Николай.

Он сидел на кровати, опустив ноги, и держал, обхватив обеими руками, стакан с чаем.
Не спеша, он начал свой рассказ.

Далее я буду вести рассказ Николая от первого лица, каким я его запомнил. Конечно, про прошествии стольких лет многое выветрилось из моей памяти, но основные вехи его жизни я запомнил.
В этой истории все имена и места, где происходили события - вымышлены. Все совпадения  случайны.
 
          *   *   *



Я родился и вырос в Ярославле. Отца я не помню, он погиб еще в первую мировую.
Мы с моей старшей сестрой Татьяной жили у бабушки, которая для нас была самым близким человеком.
 
С матерью мы виделись редко – она у нас была еще со студенческих лет очень революционной. Дома почти не бывала, пропадая все время на работе. Работала она заведующим отделом народного образования при Ярославском городском Совете.

Я кое-как закончил семилетку и пошел работать учеником слесаря. Работа с «железками» мне не нравилась. Перешел на работу в столярный цех, но и там долго не задержался. Так дотянул я до армии. Два года отслужил в Белоруссии, в Западном военном округе.  Военная специальность – пулеметчик.

Вернулся в Ярославль и вскоре женился.
Бабушка и сестра, правда, меня отговаривали, но, видимо, взыграла во мне молодая кровь, и остановить меня было уже нельзя.
Моя жена, Валентина, работала учительницей в младших классах школы. Как она согласилась выйти за меня – до сих пор не пойму. Наверное, я был очень напорист. Молодую жену я привел в дом к бабушке. Другого жилья просто не было.
В «приймы» идти не полагалось.

Нужно было срочно устраиваться на работу. После довольно долгих поисков, меня приняли на работу в Ярославский леспромхоз в качестве разнорабочего.
Через год у нас родилась дочка.

 Работал я в бригаде по недельному подряду. В воскресенье к вечеру мы уезжали на работу, а возвращались в субботу после полудня. Жена, естественно, выражала недовольство моей работой, но изменить что-то было почти невозможно. В те годы нельзя было так просто устроиться на работу, да и уволиться было непросто.

Шел июль 1938 года. Этот воскресный день не предвещал никакой беды.

Как обычно после полудня я начал собираться.
Валентина помогала мне, аккуратно укладывая мои небольшие пожитки.
Собирались мы обычно в районе Липовой горы, затем на леспромхозовской машине – до барака, где мы жили. В тот раз я пришел, чуть ли не раньше всех.

Постепенно народ «подгребал». Вот и мой напарник, Санька Жёлудь.
Жёлудь – это  с детства приклеилась к нему кличка, да так и осталась. Санька, как-то странно, без обычной улыбки, подошел ко мне.
 
- Отойдем, разговор есть, - сказал он и потянул меня за рукав в сторону.

Чувствовалось, что он чем-то взволнован.

- Сейчас видел твою Валюху. Она с каким-то «хахалем» в сторону парка подалась.

Я остолбенел.

- Ты… это точно? Ты  ничего не путаешь?

- Нет, не путаю. Точно она.

Во мне что-то оборвалось внутри.

- Я поеду туда.

В это время раздался протяжный сигнал прибывшей из леспромхоза машины.

 - А как же …, - Санька замолк, так и задав вопрос.

- Если все в порядке, я к утру буду. Возьми мой коробок.

Я не помню, как добрался  до городского парка.
На танцплощадке играла музыка. Вокруг кучками стояли парни и девчонки. Я искал глазами Валю и … не находил.
Я начал уже потихоньку успокаиваться, когда увидел их. Высокий худой парень, положив руку на Валину талию, нежно прижимал ее к себе. Валя улыбалась. Не помня себя, я подбежал к одной из групп ребят, стоявших поодаль.

- Нож! Или что-нибудь… Валька, сука…

Я не успел и глазом моргнуть, как кто-то мне в руку сунул огромный (так мне показалось) нож. Я перелез через невысокую ограду и выскочил на деревянный помост, где толпясь, подталкивая  друг друга, кружились пары. Никого перед собой  не замечая, я «продирался» к середине площадки, где мелькала голова высокого «хахаля». Через несколько секунд я настиг их и оказался за Валиной спиной. Не задумываясь, я дважды ударил её ножом.

Я  плохо помню, что было дальше. Какой-то шум, крики… милиция и я, с ножом в опущенной руке. У моих ног лежала в луже крови … моя жена.

Потом был суд, и я получил восемь лет.
Моя мать ни разу не пришла на заседание суда.

Вот так началась моя другая жизнь.
После вынесения приговора, всего неделю я провел в тюрьме. В камере нас было, наверное, человек пятнадцать, а может – и больше. Как-то среди ночи нас подняли, отобрали шестерых и – в фургон.

В глухом тупике стоял одиноко товарный вагон. Было полным-полно военных в форме. Различить их по званиям в темноте было невозможно, говорили почему-то негромко, почти шепотом.

Это место я знал хорошо. Еще мальчишками мы здесь устраивали игрища.
Старшие рассказывали, что еще до революции, на этом одноколейном пути формировали специальные вагоны с Зеками для отправки на каторгу.
Вагоны эти почему-то назывались  - столыпинскими. Наверное, этот самый Столыпин их придумал.
Нас провели по одному между двумя шеренгами охранников.

Обычный «товарняк», разделенный на секции. Сколько Зеков в вагоне понять было невозможно. Было душно и тесно. Нары в три ряда. Под самой крышей глазницы окон с решетками.
В начале и в конце вагона находились помещения для конвоиров. Входы у них были отдельные.

В Ярославле мы простояли день или два. Потом нас к какому-то составу прицепили.
В общем, тащились мы до Красноярска  долго, не помню, сколько.

Прибыли на рассвете и погнали нас сразу на плац.
Там, ёжась от холода, уже находилось человек, наверное, пятьсот. Расходиться – нельзя, сходить оправиться – нельзя.
Кругом вооруженная охрана с собаками. Да, отсюда не сбежишь, мелькнуло у меня. Далее  перекличка, построение по названым группам и, по команде «Марш» - в барак, как здесь говорили, «на отстой».

Это был Красноярский сортировочный лагерь. Здесь производили распределение по местам заключения согласно разнарядке ГУЛАГА. Но прежде мы должны были пройти карантин.
Я уже догадывался, да и «добрые» люди, которых оказалось немало среди новых знакомых, рассказывали, что после Красноярска – ничего хорошего не жди. Или Северо-Восточная Сибирь, или Дальстрой.

Я замкнулся в себе. Неужели все эти восемь лет я должен буду замерзать где-то в Сибири?
И я решил бежать. Бежать, во что бы то ни стало!

В течение нескольких дней я присматривался к обстановке.
Я решил - лучшего места для побега не найти. Народу здесь много. Авось отсутствие одного-то и не заметят. Как раз и одежду теплую выдали – фуфайки, штаны теплые. Вот только с обувью было плоховато. Выдали б/у, сильно стоптанные «кирзачи».

Прошел слух, что будут срочно отбирать для отправки во Владивосток, а оттуда, скорее всего, в  Магадан. Если навигация к тому времени не закончится.
Туда, в Магадан, я точно не собирался.
Бежать! Только бежать!

В один из дней, вернее, вечером, когда нас вывели на построение, я «пристроился», как бы невзначай, к чужой колонне из смежного барака. Дескать, обознался в темноте.

Самое удобное время, чтобы «смыться», было по дороге на плац. Расстояние было всего-то метров триста. Слева неподалеку видны были какие-то строения. Я заприметил, что по вечерам свет в окнах там никогда не горел.

- А, будь что будет, - и я рискнул.

- Прикройте, как-нибудь, я побегу сейчас,- обратился без адреса к, топочущей рядом толпе.

Я не заметил даже, как все произошло.

Кто-то кому-то подставил «ножку», один упал, второй с криком и руганью – на него и пошло – поехало.
Конвоиры с криками и щелканьем винтовочными затворами торопились к месту неожиданной остановки движения. Я тем временем уже бежал по направлению к строениям. Позади меня раздались выстрелы.
 
Строением оказался сгоревший наполовину барак. Рядом находилась еще какая-то небольшая постройка, назначение которой определить было невозможно.
Я бежал, а у меня в голове одна мысль:

- Лишь бы не попасться, лишь бы не попасться! Почему не видно охраны? Неужели воля?

Я остановился, прислушался. Все было тихо. Значит, еще не спохватились.

На какое-то мгновенье появилась луна. На предательском снегу, припорошившем землю, после моих «кирзачей» оставались ясные следы. Медленно я двинулся дальше. В пол сотне метров от остатков барака, я увидел рельсы узкоколейки.

- Куда ведет она?

Не знаю почему, но я предположил, что узкоколейка тянулась с северо-запада на юго-восток.

 - В какую сторону двигаться дальше?

Останавливаться и раздумывать было некогда, и я пошел вдоль колеи на юго-восток.
Луна снова спряталась. Впереди ничего не видно.
Я не знаю, сколько прошло времени. Наверное, час или два.

Я даже не заметил, как сошел с узкоколейки.

- Так и заблудиться можно, - подумал я.

Построек не было видно. Тишина.
Я присел под каким-то деревом передохнуть и обдумать, как быть дальше, но, видимо, усталость и напряжение взяли свое и я задремал.
Мне приснилось, что за мной гонится конвоир, и я слышу лай собаки.
Я открыл глаза.
Светало.
Я прислушался. Действительно, где-то далеко раздавался, еле слышимый, собачий лай. Или мне показалось?
Я вскочил. Надо бежать. Только куда? Раздумывать было некогда. Скорее, подальше.  Но бежать никак не получалось – ноги стали, как ватные.
Как я вообще не замерз – не знаю.
Меня затрясло, как в лихорадке. Сделал несколько шагов и сел снова.

- Что это со мной? Наверное, это страх! Но надо бежать. Иначе, конец. Так путаясь, вертелись в голове мысли.

Я тяжело поднялся и медленно пошел. Затем побежал. Ноги не слушались. Это был не бег, а какое-то ковыляние.
Все отчетливей был слышен собачий лай.

Мне стало невыносимо жарко.
Я расстегнул фуфайку и в это время интуитивно, спиной, почувствовал, что меня настигает собака.
Я обернулся и увидел злой оскал служебной собаки.
В тот же миг почувствовал, как острые зубы впились мне в живот.

Мне казалось, что собака рвала меня на части.
Не знаю, может быть на мой крик,  на поляну выскочил военный в форме лагерной охраны и, щелкнув затвором винтовки, что-то крикнул собаке.
Видя, что она не слушает команду, он бросился к ней, схватил за ошейник и с трудом оттащил разъяренного пса.
Пес, рыча, сел у ног конвоира.

- Ты знаешь, что я имею право пристрелить тебя, как собаку, за побег?

- Знаю. Но не убивай меня. Я хочу жить. Я ведь такой же молодой, как и ты.

Конвоир замялся в нерешительности.

- Ну ладно. Вставай и иди. Дойдешь до зоны – твое счастье. Не дойдешь – значит не судьба.

С трудом поднявшись, опустил голову и посмотрел на свой живот. 
Я увидел рваную глубокую рану и … свои кишки.
Меня стошнило.

- Все пошли. Я с тобой до ночи стоять здесь не буду, - подгонял меня конвоир.

Прижимая  обеими руками живот, я медленно двинулся вперед. 
Я чувствовал, что мои штаны стали влажными и тяжелыми от крови. Только одна мысль, словно бурав, сверлила  голову:

- Только бы не упасть, только бы не упасть…

Время от времени я впадал в какое-то беспамятство. Я не помню, сколько времени мы шли. Я потерял ощущение времени.

Я очнулся очередной раз от забытья, когда уже темнело, хотя по времени, наверное, было часа четыре или пять вечера.
Я лежал на земле в свете прожекторов.
Вокруг стояли какие-то люди.

- Где я? Неужели уже в зоне? Неужели я все-таки сам дошел? А может быть… этот парень помог мне? Пожалел…

Кто-то что-то говорил. Я потерял сознание.
Сколько прошло времени – не знаю.

Я очнулся. Сквозь какой-то шум (наверное, в голове после наркоза) слышу чьи-то голоса:

- Оклемался, вроде. Теперь будет жить.

- В рубашке родился. Столько крови потерял. Долго еще приходить в себя будет. Да ничего, молодой - вытянет.

С трудом открыл глаза. Надо мной склонились две головы в колпаках.

- Врачи, наверное, - мелькнуло в голове, - где это я?

- Вот и хорошо, - сказал один из них, видимо, старший и добавил:
- В общем так – зашили мы тебя на совесть. Постарались. Но придется тебе всю оставшуюся жизнь специальный бандаж носить. Мы тебе на первый случай изготовим, а дальше самому придется о себе беспокоиться. Какое-то время побудешь у нас, в лазарете, пока на ноги не встанешь, ну а там, как Бог даст.

Пробыл в лазарете я не меньше месяца. Выжил я благодаря этим врачам. Уже не помню, как их звали. Только знаю, что были «политические» они: то ли из Ленинграда, то ли – столичные. Один, вроде, профессор был, точно не знаю. Мне потом фельдшер рассказывал.

За «побег» добавили мне три года и оставили пока в лагере на должности разнорабочего.
Пайка была неплохая и, благодаря врачебной справке со штемпелем «легкая работа», к весне я уже достаточно окреп. Я многое узнал и многому научился за это время.

Неожиданно для себя, я получил приказ – собираться на этап.
В ту же ночь нашу группу в составе, примерно, шестидесяти человек погрузили в вагоны.

Простояв пару суток, мы, наконец, двинулись в путь. Прошел слух, что едем во Владивосток.
Таскали нас по разным направлениям, наверное, недели две.
Наконец-то прибыли на какую-то  станцию. Пронесся слух, что это – Вторая  речка, пригород Владивостока.
Не успели еще выгрузиться из вагонов последние, как последовала команда построиться. 
Далее пешком до пункта назначения - Владивостокский пересыльный пункт Дальстроя.

 Многие не могли самостоятельно передвигаться.
Зеки помогали друг другу, как могли.
Особенно поразили меня греки. Вагон с ними прицепили к составу где-то уже на подъезде к Владивостоку. Они шли, несмотря на окрики охраны, кучно, держась друг за друга. Их было, наверное, человек 40-50. Откуда взялись эти греки никто не знал.

 Затем, как обычно – строгая сверка каждого с  данными сопроводительного документа, санобработка, построение по спискам и – в бараки.


Ранневесенние солнечные дни не радовали нас.
Мы ждали со дня на день отправки.
Конечная цель – Колыма.
Почти каждый день колонны, по нескольку тысяч человек в каждой, куда-то уводили. Говорили, что на отправку, но мне казалось, что количество Зеков в лагере не уменьшалось. Поговаривали, что их в лагере находилось от 15 до 20 тысяч.

В бараке все пространство было разделено. Лучшие места занимали уголовники. «Политическим» были выделены самые плохие места. Отдельный угол занимали «мужики» - рабочие, селяне, учителя и другие представили общества, не относящиеся к касте воров.
Каждого новоприбывшего в бараке встречали «допросом», чтобы знать, кто есть кто.

Как только я появился в бараке, ко мне подошли этакой развязной походкой двое верзил:

- За что срок мотаешь, «Муха»? – произнес один из них, держа руку в кармане.

Вокруг вдруг зашумели, собираясь кольцом вокруг меня и ожидая интересного продолжения разговора.
«Мухой» меня верзила назвал, наверное, за мой малый рост. Нужно сказать, что эта «кликуха» так ко мне и приклеилась. Где бы, в каких краях я в дальнейшем не оказывался, меня называли везде - Мухой.
Как я только назвал статьи, по которым осужден (включая неудавшийся побег), толпа удовлетворенно загудела.
 
- Подойди, - раздался сиплый голос откуда-то сбоку.

Толпа немного расступилась и я увидел сидящего на табуретке сгорбленного мужчину. Возраст его трудно было определить. Он курил, время от времени сплевывая на пол. Наверное, это был «пахан», но я тогда еще в субординации плохо разбирался.

- Говоришь, соскочить хотел (бежать, значит)? Давай, колись.

Я, как мог, короче рассказал свою историю.

- Ну-ка, покажи бандаж.

Я, молча, подошел и расстегнул штаны.

- Правду говорит. Анархист, ты, однако, Муха.

«Анархистами» называли на воровском жаргоне преступников-одиночек.

Не было дня, чтобы между группами уголовников не возникали споры и потасовки. Пару раз доходило до ножей, но ничего страшного, я имею в виду - смертельный исход, не происходило. Велась постоянная борьба за сферы влияния и за верховенство.

Однажды, в начале мая, на рассвете мы были подняты по тревоге – была объявлена 20 минутная готовность к переходу.
Все ринулись к барачной параше. Успеть бы!
В колонну строились медленно, хотя  охранники подгоняли, кого грубым окриком, кого толчком. Колонну формировали Зеками из разных бараков.

- Вон и «враги народа» здесь, - прошипел кто-то, из рядом стоящих, - ох и повеселимся!

Медленно, подгоняемая конвоирами, многие из которых были с собаками, колонна двинулась в путь.
Шли мы почти весь день. Страшно хотелось пить. Ни воды, ни еды – во время перехода не полагалось.
Пароходы для отправки Зеков приходили на мыс Чуркин, в район рыбного порта. Оттуда обычно уходили они или в порт Ванино, что в Татарском проливе, или  в бухту Нагаева – Магадан.

Уже издали мы увидели дымящий единственной трубой пароход.
Это была «Индигирка» - большой, по моим понятиям, пароход.
Как рассказывали, его купили специально для перевозки Зеков, в минувшем году в Америке.

Политические знали, что их ждет в пути, и попросили начальника колонны, чтобы их поместили отдельно от уголовников. Тот пообещал, но, то ли забыл, то ли специально подстроил так, чтобы всех смешать.
Колонну перестроили по порядку «погрузки».

В первую очередь ринулись уголовники, занимая лучшие места на верхних ярусах. Я не бежал - при всяком резком движении иногда давали о себе знать шовные спайки. Когда я, наконец, спустился вниз, меня кто-то окликнул:

- Муха, давай сюда. «Сиплый» велел тебе место приберечь.

Для политических «была зарезервирована»  самая нижняя часть трюма, прямо на металлическом настиле.
Высота трюма была, наверное, метров пять, а может быть и больше.
Спускались вниз по деревянным лестницам – трапам.
Внизу дышать было абсолютно нечем – спертый воздух и никакой вентиляции.
Первым делом, чем занялись уголовники, начали грабить политических, отбирая у них теплую одежду и предметы обихода. Тем, кто протестовал, угрожали расправой на месте.

На следующий день наш пароход отправился в порт назначения – бухту Нагаева. Путешествие наше продолжалось, наверное, дней десять.
Я уже сейчас точно и не вспомню.
Поначалу все было, как будто, хорошо. На третий день начало штормить.
Все, что происходило в трюме во время шторма, пересказать нельзя.
Обессиленные, изнуренные «морской болезнью» люди были не в силах подняться.

Перекатываясь среди блевотины и испражнений, без притока свежего воздуха, многие задыхались. За второй и третий штормовые дни  только в нашем трюме умерли шесть человек, все политические.
В других трюмах обстановка была не лучше.
Умерших бросали за борт, привязывая к ногам, что придется. Шторм продолжался четыре дня. Я думаю, что за эти дни многие Зеки нашли свое последнее пристанище на дне морском.

По шаткой сходне, подталкиваемые сзади идущими  и окриками конвойных, покачиваясь с непривычки,  полностью обессиленные, мы сходили на берег.
С моря дул пронизывающий ветер.
Температура воздуха, несмотря на солнечный день, вряд ли была выше 2-3 градусов тепла.
Построение и перекличка заняли не менее двух часов. Мучили одновременно  жажда и голод.
На «Индигирке» воду выдавали исходя из нормы пол литра в день на одного Зэка. Но даже этой, сильно пахнувшей гнилью, воды, хватало далеко не всем.

Наш путь лежал в распределительный лагерь «Транзитка», расположенный на сопке Крутая, которая возвышалась над Магаданом, расположенным у ее основания.
Магадан тогда и городом-то не был.
Это был рабочий поселок с двумя или тремя десятками  тысяч жителей. Поднимаясь на сопку,  многие из нас часто оглядывались назад, как бы прощаясь с «Индигиркой», как частью, оставшейся далеко за морем, Большой земли.
 
А «Индигирка» уже готовилась в обратный путь за следующей партией Зэков, увозя на материк старателей с приисков, рабочих с промыслов или, даже, бывших Зэков.

Да, в те годы даже такое, как рассказывали, было возможно!
 
И никто себе не мог представить, что через полгода, «Индигирка», возвращаясь из бухты Нагаева во Владивосток, погибнет.
Вместе с пароходом на дне морском оказались сотни людей. Часть потерпевших спасли японцы.
Об этой катастрофе рассказали «под большим секретом» вновь прибывшие через год  Зэки. Подробности этой трагедии, наверное, знали спасенные люди, но им под угрозой смерти было запрещено даже упоминать об этом.


Еле живые от усталости мы, наконец, добрались до «Транзитки».
Снова построение. Перед размещением в бараках, нашу колонну разделили на несколько частей. По какому принципу это делалось, знали только сами конвойные.
 
Нашу группу в сопровождении конвойных с собаками направили в блок «Б».
Барак переполнен.
Сразу начались выяснения кто, за что и на сколько. 

К «врагам народа» - отношение особое.
У них отбирали из одежды все, что хоть мало-мальски еще годилось. Из провизии давно уже ни у кого ничего не осталось.

Мне указали место на нарах второго этажа.
Слева от меня, уткнувшись в стену, лежал, скрючившись, какой-то тип и что-то все время бормотал.
Справа лежал, глядя на всех, как бы свысока, положив голову на скрещенные, все в татуировке, руки какой-то «хмырь». Взгляд у него был хитрый, вороватый. 
Я закинул свой тощий сидор наверх, зная наперед, что как только отвернусь, «хмырь» не преминет в него «заглянуть».
 
Наконец послышался сигнал сбора на ужин.
Расталкивая и подминая под себя всех, кто стоял на пути, ринулась воровская братия к выходу из барака.
Подгоняемые конвоирами, Зэки довольно быстро построились.
Конвоиры на глазок быстро разбили построившихся на отряды, наверное, человек по пятьдесят каждый.
Я оказался и на этот раз рядом с «хмырем».  На ужин выдали по пол пайки хлеба и какую-то кашу с рыбными потрохами. О вкусе этой пищи даже вспоминать не хочется.

- За что мотаешь? – поинтересовался он.

Узнав статьи, по которым мне уготовано было в общей сложности отмотать срок в одиннадцать лет, он посмотрел на меня уважительно.

- Белый, - представился «хмырь».

Видимо, эту кликуху он получил за бледно соломенный цвет волос.

- Муха, - отозвался я, понимая, что другой кликухи у меня уже не будет.

- А ты за что?

- На магазин наехали. Даже сначала подфартило, да вдруг сторож открылся. Спал, наверное, где-то. Надо бы убрать, да живуч оказался. Короче, шум поднял и нас повязали.
Двое нас было, с напарником. Не удержались, выпили сдуру до завершения дела.
Это я уже второй срок мотаю. Первый был на три года, через два с половиной вышел. Вот там, в зоне, и искололся весь, объяснил Белый, видя, что я пытаюсь рассмотреть «художества» на его руках. Вот, что я тебе скажу, Муха. Делай рисунки, где хочешь, а руки держи чистыми до последнего.

- А что за «фрукт» рядом со мной?

- Поп это или священник какой-то. Лежит себе и шепчет чего-то, может,  молится. Только ночью все какой-то хруст слышно, наверное, зубами скрежещет. Откуда-то из-под Ростова, он.

Прошел день. Кормили нас плохо.  Все время хотелось есть. Единственное, чего хватало – это питьевой воды.
После отбоя никак не удавалось заснуть. Я все думал:

- Неужели вот так и придется мотать весь срок? Нет, это не по мне. Нужно бежать. Но, как? И куда? Нужно просто ждать и не упустить удобного случая.  И он  обязательно подвернется.

С этими мыслями я начал уже дремать, когда услышал слева легкий, едва слышимый хруст. Я прислушался, сомнений не было – поп ел сухари! Под ложечкой засосало.

- Поп, дай сухарика.

- Бог подаст.

Я весь вскипел, но ничего не ответил. Уснуть спокойно я уже не мог. Через некоторое время, когда поп перестал хрустеть, я повернулся к Белому и растолкал его:

- Слышь, Белый, у попа сухари есть, а он, сука, зажал, делиться не хочет. Я кину на него подушку, а ты давай – на ноги, да без шума.

Поп лежал на спине и ровно дышал.
Я взял свою подушку, быстро кинул ее на поповскую голову и навалился всем телом. Белый обхватил мертвой хваткой ноги нашей жертвы чуть выше колен, не давая попу пошевельнуться. Все «действо» продолжалось каких-то пару минут. Тело попа вдруг обмякло. Все было кончено.
Мы нашли несколько небольших сухариков из ржаного хлеба и быстро съели их, не оставив ни крошки, чтобы не было видно следов преступления.
Вот так я совершил второе убийство.

Наутро, когда обнаружили труп, нас вызвали на допрос.
Поскольку мы отрицали всякое участие в убийстве, а прямых доказательств нашей вины не было, нас отпустили. Что там записали о причине смерти слуги божьего, не знаю.
Только после этого, я сделал первую наколку на предплечье – крест на могиле.

В распредлагере Магадана я пробыл около двух недель. Каждый день машинами увозили сотни Зеков: кого-то на рудники, кого-то строить дороги, кого-то на какие-то закрытые объекты. Наконец, настала моя очередь.

Рано утром, на двух крытых «полуторках» в сопровождении охраны отправились мы в путь. Мы не знали точно, куда нас везут. Правда, с вечера кто-то на слух поймал, что назавтра большая группа отправляется на строительство «Колымской трассы».

Мы уже несколько часов тряслись по какой-то разбитой ухабистой дороге. У многих были серьезные опасения, что от такой езды при бесконечной тряске, вполне можно остаться без зубов. Неужели это и есть та самая знаменитая дорога, именуемая «Колымой»?


То тут, то там, невдалеке от дороги виднелись строения промежуточных лагерных пунктов. Действовали они или нет, определить было трудно.

Все были вконец измучены дорогой, когда, наконец, машины остановились. Мы прибыли в лагерь «Мараун», который находился всего-то  в каких-нибудь 150 километрах от Магадана, а, казалось, ехали целую вечность.
 
Двойные ворота, двойная проверка и пересчет прибывших Зеков – все, как обычно.
Нас прибывших было человек, наверное, пятьдесят, хотя, когда загружались, мне показалось, что было намного больше. Затем колонной, по пять человек в ряд, нас отправили в баню. Все вещи – в санобработку.

После бани нас распределили по баракам.

В бараке нашу группу сразу окружили. Все, как обычно – кто, откуда, по какой статье…

Их лагеря каждое утро нас развозили по участкам. Строили дорогу. Куда вела эта дорога, не знаю. Но это точно не была «Колыма». Это, скорее было одно из  ответвлений в сторону какого-то рудника.
За несколько километров от нашей стройки рубили лес. Разделывали на месте. Затем вручную перетаскивали бревна к дороге.
Самое тяжелое было в лютый мороз долбать вечную мерзлоту. Но мы часто хитрили. Валежника набросаем, а сверху немного замерзшей земли. Затем деревянный настил.
С надеждой ждали, когда температура понизится до -50 градусов. В эти дни на работу
не выгоняли.
Мне повезло. От напряжения у меня лопнул бандаж. На живот страшно было смотреть. Мне дали освобождение на два дня, а затем предписали «легкую работу». Бригадир предложил стать нарядчиком. Что это такое, я представления не имел. Но вскоре освоился.
Каждый день приезжали машины с подкреплением. Почти столько же Зеков каждый день умирали.

На стройке этой дороги я пробыл целый год.
В течение следующих двух лет, я «сменил» две стройки.

Мы уже знали, что где-то шла война. Но это было так далеко!
Что там, на другом конце страны происходило, никто толком не знал.

Я не буду вам рассказывать все подробности лагерной жизни. Наверное, это не очень интересно.
 
( Я хотел было возразить, но не стал прерывать рассказчика).

Я все еще не терял мысль о побеге, хотя и понимал всю абсурдность этой затеи.  Ни с кем не делился своими мыслями, даже с соседями по нарам, хотя удержаться от обсуждения этой темы было очень трудно. Короче, я в мыслях жил побегом.
Как-то  пронесся слух о том, что будут предлагать Зекам стать добровольцами и идти на фронт.

С этого момента у меня пропал сон. Я уже начал строить планы, хотя это были только слухи.
Вскоре слухи подтвердились. Говорили, что по лагерям ездят какие-то военные люди и вербуют Зеков на фронт. До нас еще очередь не дошла, но вертухаи что-то засуетились.

Народ начал шептаться по углам. Правил тогда у нас блатной по кличке Чечик.
В один из дней, вернее ночью, собрал Чечик всю воровскую братию:
- Значит, так. Тут разговоры всякие ходят. Про армию, да про фронт. Я вам так скажу: «Воровской закон» запрещает ворам «сотрудничать с властями, включая службу в армии». Всем понятно?

Толпа загудела, послышались голоса одобрения. Постепенно начали расходиться.
Мне лично война была пофигу. Никаких патриотических чувств я не испытывал. Я хотел только свободы.
Сидел я за убийство и побег. Я был уголовник, а не вор. Хотя, какая разница?
Я решил поговорить напрямую.

 Назавтра я выбрал время, когда Чечик, сидя за общим столом, пил свой чифирь и, судя по всему, находился в благодушном настроении. Я подошел к нему довольно близко, придерживаясь все-таки  почтительного   расстояния.

-  Чего тебе, Муха?

- Разговор есть к тебе, личный.

- Личный, говоришь? Ну, пойдем…

Следом за ним я последовал в «его» угол.
 
- Садись. Рассказывай.

И я выложил все, что накопилось в моей душе. Я говорил, наверное, долго и довольно убедительно. Чечик меня не перебивал. В конце я сказал:

- Я не собираюсь служить в армии и, тем более воевать. Для меня главная цель  - воля, свобода.  Так что я «Воровской закон» не нарушу.

Чечик долго обдумывал ответ.

- Ладно, ради «свободы», можно. Ступай, я наших предупрежу…

С этого момента  я мысленно начал жить другой жизнью. Ночью мне постоянно снилось, что я уже на воле. Мне и днем уже начинало что-то подобное мерещиться. Я боялся, что сойду с ума.

Наконец настал день, когда утром во время построения к нам обратился начальник лагеря. Его слова из-за гула голосов я не мог разобрать. Затем, что-то долго и нудно говорил какой-то майор  из политуправления, потом  еще какой-то чин. В общем, все они говорили об одном и том же – о долге перед Родиной и о том, что нужно кровью искупить свою вину.

В этот день я на работу уже не вышел.
 
Из почти 1300 заключенных нашего лагеря «добровольцев» оказалось трое. Политических или, как их называли, «врагов народа»  в «добровольцы» не брали,  хотя, я не сомневаюсь, что  многие с большим желанием отозвались бы на такое предложение. Несмотря ни на что они, в отличие от воров и прочих уголовников, оставались патриотами своей страны.

Только через месяц я попал, как у нас говорили, на «Материк».
Перед отправкой на материк собрали нас всех «добровольцев» на проверку. Наверное, все-таки, был у них большой недобор, если меня со статьей «за побег» оставили.
Были из «раскулаченных», какие-то растратчики, спекулянты и много других неизвестно за что мотавших срок на Колыме.
Я точно не помню, но, по-моему, никого из воровской братии среди отобранных не было.

Наконец, мы погрузились на пароход «Дальстрой», который через несколько дней доставил нас во Владивосток.

Была поздняя осень 1942 года.

Из «добровольцев» во Владивостоке был сформирован батальон. Нам выдали новую одежду – ватники, зимние шапки, валенки и рукавицы. Оружия нам не полагалось. Основными предметами, которыми мы были «вооружены», были алюминиевые ложка, кружка и фляга. Вскоре погрузились в вагоны. На удивление, это были пассажирские плацкартные вагоны.

Еще больше были все удивлены тем, что охраны было сравнительно немного.
Запомнилось, что во время нашего долгого пути нас сопровождал политработник, ходивший постоянно по вагонам. Он рассказывал все время о патриотизме и о Родине, которую нам необходимо защищать. Я лично о Родине не думал. У меня мысли были совсем другие – убраться подальше от этих мест, а там – ищи свищи.
Иногда он подсаживался к кому-нибудь и начинал что-то выспрашивать, но за время «перевоспитания» в ИТЛ Зеки научились молчать. Ничего не выведав, он убирался восвояси.

Мы ехали уже недели две. Иногда нас задерживали на какой-нибудь станции и было видно, как на Запад шли поезда с войсками и техникой.
 
- Куда нас дальше? – только и слышалось.

Вскоре все прояснилось. Ночью прибыли мы в Челябинск. Скомандовали срочно выгружаться. Я не знаю, по какому принципу, но нас разделили на два подразделения. Первое прямо с построения погрузили товарные вагоны. Вместо обычной охраны, там были сплошь вооруженные автоматами НКВДэшники. Прошел слух, что состав отправляют в направление Сталинграда. Из рассказов политработника мы немного представляли, что там происходило. Ну, конечно, никто не знал истинного положения вещей.

Оставшуюся часть ночи мы провели в здании вокзала. Помещение не отапливалось, а снаружи  - за тридцать. Нас охраняли те же, кто с нами был в пути. Утром принесли бак с кипятком и выдали по дневной пайке хлеба. Раньше на всех вокзалах свободно кипяток был, можно было всегда согреться.

К полудню объявили посадку. Вагоны товарные. Правда, оборудованы были нарами в два этажа. На нарах – солома. Посреди вагона – металлическая бочка. Видимо, для отопления. В общем, жить можно. К вечеру нам сообщили, что направляемся в направлении Москвы, на переформирование.

- Вот это удача! – подумал я, - в Москве затеряться всегда можно.

Еще в пути я заметил, что за мной наблюдают двое.

- Присматриваются, - подумал я.

Они были не из нашего лагеря. Это я точно знал.
Как-то один из них подошел ко мне. Разговор зашел о том, о сём. Узнали друг о друге, кто, за что срок мотал. Кто кого знал по тюрьмам, да по пересылкам…
Выходило, что мы – одного поля ягоды.

Эти не заложат, решил я, но на всякий случай делиться своими тайными мыслями пока не стал. Вот так мы познакомились. Оба были покрупнее меня, один постарше, другой, наверное, мой ровесник. Того, что постарше звали Гоша. Не знаю было это имя или кликуха. Второго – Клёст. Точно не имя.

Я уже не помню, сколько дней длился наш  путь    до Москвы. Мы часто останавливались, пропуская поезда в ту и другую сторону. Часто встречались идущие на восток госпитальные поезда.
Да, жарко было тогда на фронте.

Наконец, Москва. Огромного города не было видно. Он просто угадывался где-то недалеко. Может быть совсем рядом.
Все вокруг белым-бело. Раннее утро. Морозный туман. В дух шагах ничего не видно.

- Всем выходить! Строиться! – раздались окрики конвоиров.

Подталкивая друг друга, все торопились покинуть вагон, чтобы хоть немного размяться.
Я понял, что более удобного случая может и не быть.
 
Пригнувшись и, делая вид, что что-то поправляю, я быстро нырнул под вагон, прополз несколько метров, вылез и, почти ничего не видя перед собой, быстро пошел в сторону от нашего эшелона.

На путях стояло множество различных вагонов: врозь и собранных уже в состав.
Нужно было где-то затаиться. Внезапно я почувствовал запах конского навоза. Если лошади, то долго состав стоять не будет, решил я. Ворота одного из вагонов оказались незапертыми. Я заглянул внутрь. Никого. С трудом отодвинув тяжелые ворота,  я быстро влез в вагон. Поначалу, не привыкнув к полутьме, я ничего не мог разобрать. Постоял немного и вдруг слышу:

- Муха, ты что ли? Вот так встреча!

 У ворот, прижавшись к стенке вагона, стояли Гоша и Клёст. Откровенно говоря, я не очень обрадовался встрече. Лишние свидетели, да и участники побега, были, попросту говоря, ни к чему.

- Но, ничего, жизнь покажет, - подумал я.

Я осмотрелся. Часть вагона была занята фуражом. Значит, в составе есть вагоны с лошадьми. Нужно пока затаиться где-нибудь. Ведь могут неожиданно коневоды заявиться. Мы спрятались среди тюков прессованного сена и соломы и стали ждать.
Так просидели мы до вечера. Решили ждать ночи, а потом решать, что делать. Неожиданно раздался пронзительный свисток сцепщика вагонов, послышался металлический лязг и вагон как будто что  толкнуло. Наш состав готовился к отправлению.

На всякий случай мы вылезли из своего укрытия. Раздался еще один свисток и все стихло.
 
В это время раздвинулась створка ворот и темноте появилась какая-то личность в форменной одежде. Ни род войск, ни звание из-за темноты определить было невозможно.
 
- Есть тут кто? – пьяным голосом спросила «личность».
 
Он что-то еще произнес заплетающимся языком. Затем закинул в вагон довольно объемный чемодан и вещмешок, затем попытался загрузиться сам. Тем временем поезд начал трогаться с места.
 
Я дернул за рукав Гошу, давай, мол, поможем. Втроем мы, не без труда, затащили бедолагу в вагон.
Лежа на полу вагона и пытаясь подняться, он спросил нас:

- Кто та…та…такие?

Не задумываясь, я ответил.

- Да вот, приставили фураж стеречь.

- А я выпил с друзьями маленько. Только вот вагон свой найти не могу. Ничего, до   Вологды вместе с вами доеду, а там пересяду…

Он не договорил. Повернулся, как-то странно поджал под себя ноги, обутые в добротные   сапоги-бурки  и захрапел.

Тем временем поезд набирал ход. Наконец, остались позади огни станционных строений. Несколько минут мы находились в полной темноте. Становилось холодно.
Мы разожгли костер, используя для этого имеющиеся запасы сена и соломы. В отсвете пламени костра попытались рассмотреть нашего попутчика. Это был молодой человек невысокого роста. На нем был офицерский полушубок, подпоясанный ремнем. На ремне – кобура с пистолетом. Под расстегнутым воротником полушубка видны были знаки отличия лейтенанта НКВД.

Мы переглянулись.
План созрел довольно быстро. Во-первых, его нужно было убирать, так как лишний свидетель нам не нужен, особенно ЭнКаВеДешник. Во-вторых, мы узнали направление движения поезда.

Ни у кого из нас не было никакого желания, встречаться с кем-то  из станционной охраны или, еще лучше, с патрулем. Значит, мы должны покинуть наш вагон до прибытия в Вологду и … раствориться. Мы не знали, сколько времени ехать до Вологды, поэтому  предположили, что Вологды ехать нам часов семь-восемь.

Я увидел, что мои напарники в какой-то нерешительности. В это время наш спутник вдруг зашевелился, показывая явные признаки жизни.

- Гоша, Клёст, живо на него! И чтобы – не шевельнулся! Я его сам придушу…
Все трое, как по команде,  принялись за дело. Через несколько минут было все кончено.

Мы еще некоторое время сидели не шевелясь.
 
- Дальше-то что? – как-то пролепетал Клёст.
 
- Форменную одежду и документы я беру себе, - сразу заявил я.

Никто не возражал.
 
- Я возьму оружие. С ним не пропаду, - с этими словами Гоша вытащил из кобуры пистолет и запасную обойму с патронами.
Клесту достался чемодан.

Есть не хотелось, хотя я более уже суток ничего не ел.
 
Я достал из нагрудного кармана лейтенанта  документы: удостоверение личности подтверждающее, что владельцем его является Залесский Николай Архипович, 1911 года рождения, лейтенант Государственной безопасности, командировочное Предписание и запечатанный конверт, тоже видно содержащий какой-то важный документ.  В командировочном  Предписании был указан адрес – Архангельск и какой-то номер (я уже сейчас и не вспомню).
      
Пока тело лейтенанта не окоченело, я раздел его и полностью переоделся  в его одежду.

Я не могу сказать, что меня мучили угрызения совести. Самое главное, я был на воле. Я не задумывался, сколько я пробуду на свободе, но каждый глоток свободного воздуха для  меня многого стоил.

Не знаю, сколько прошло времени, но мы вдруг почувствовали, что поезд стал сбавлять ход. Я выглянул наружу – вдали еле-еле мерцали огни какого-то населенного пункта. Уж не Вологда ли?
 
- Пора!Давай!

Гоша и Клёст, с трудом сдвинув сторону запорошенные снегом ворота, столкнули  в темноту тело бывшего лейтенанта. Следом «улетела» и моя одежда, а с ней и мое прошлое.

Я выглянул наружу, Завязал крепко тесемки ушанки, поднял воротник полушубка, обернулся еще раз и … прыгнул.
Встречный поток ледяного, жгуче-колючего воздуха подхватил меня, развернул и бросил с силой в сторону. Явного удара я не почувствовал. Перевернувшись несколько раз,я очутился в запорошенной снегом канаве.
Через мгновенье я, пытаясь встать на ноги, уже ощупывал себя, желая удостовериться все ли цело.
 
- Все, кажется, обошлось, - подумал я.

Вдали маячил красный огонек уходящего поезда. Я выбрался на колею и пошел по направлению к городу. План дальнейших действий уже созрел: нужно добраться до города, осмотреться и обратиться к военному коменданту, вот, дескать, выскочил на минуту и опоздал на поезд или что-то в этом духе. Документы у меня в порядке.
Я шел, наверное, уже минут двадцать, но, ни Гоши, ни Клеста не было.

- Неужели струсили? Да, нет, не может быть.

В это время я увидел, нет, скорее услышал впереди какое-то шевеление.

-Гоша! – окликнул я.

- Муха, помоги!

Я подошел. Гоша встал и, указывая на лежащего и стонущего Клеста, прошептал:

- Здается мне, он ногу сломал.

Я нагнулся. Один валенок был снят. Было заметно, что его левая нога ниже колена имеет еще один сгиб. Все ясно – открытый перелом. Такое я не раз видел на валке леса. Я повернулся к Гоше:

- Что думаешь делать?

- Не знаю, - в голосе его чувствовалась дрожь.

- Ты же понимаешь, что с ним мы не дойдем?

В темноте мне показалось, что Гоша кивнул.

- Нужно кончать его. Другого нет пути.

Как будто чувствуя, что решается его судьба, Клёст простонал:

- Не бросайте меня.

- Дай пистолет!
 
Я подошел к Клесту:

- Прости брат. Ты наши законы знаешь. Если тебя схватят, нам лишние свидетели не нужны.

Среди предутренней тишины как-то особенно гулко раздался выстрел. Так я совершил свое четвертое по счету убийство.

Через час-полтора, когда начали появляться первые дома одной из городских окраин, мы с Гошей расстались. Как сложилась дальше его судьба – не знаю.
Я долго еще кружил по городу. За несколько часов блужданий меня никто не остановил. Очевидно мой внешний вид не вызвал ни у кого подозрения. Я успокоился, наконец, и отправился на железнодорожный вокзал.

Начальник вокзала «вошел в мое положение» и через два часа в служебном купе я отправился к месту службы.

В запечатанном конверте был   какой-то документ о направлении меня в распоряжение политотдела Архангельского ИТЛ для дальнейшего прохождения службы.
Так я стал поначалу помощником начальника политотдела по агитации.
 
Архангельский ИТЛ – это, по сути, был огромный Целлюлозно-бумажный комбинат, построенный еще до войны. На нем работало более 7000 Зеков.

Самое главное теперь было не «проколоться». Я старался говорить медленно, следить за своим разговором, чтобы избежать блатного жаргона, которым уже изобиловала моя речь.
 
Как я был благодарен Белому с «Транзитки», который посоветовал «сохранить» руки чистыми, без наколок!

Так началась моя жизнь в новой роли. Должен сказать, что я в эту роль вполне вписался.

Прошел почти год. Я получил очередное воинское звание.
Все было хорошо. Но в этом момент я совершил непоправимую ошибку. Я написал матери в Ярославль письмо, в котором сообщал, как я живу и чего я «достиг» за эти годы. Больше того – я пригласил ее в гости!

Примерно через месяц я получил телеграмму с сообщением, что мама приезжает. Я забронировал место в гостинице и стал ждать.
Конечно, она сильно постарела, но все еще полна кипучей энергии. Работала она все еще в горисполкоме, заведуя отделом образования.

Мы сидели в офицерской столовой, беседовали и ждали, когда нам принесут обед. Кормили в этой столовой совсем неплохо. Во время нашей беседы, неожиданно появился вестовой:

- Товарищ старший лейтенант, вам пакет.

Я принял пакет, расписался и положил рядом. Я не заметил, как она изменилась в лице, прочитав на конверте:

 «Старшему лейтенанту Залесскому Н.А.».

Ей все стало ясно.

Вскоре мама, сославшись на усталость, сказала, что пойдет в гостиницу. А вечером, за мной пришли…

Для меня она оставила лишь короткую записку: « Я только выполнила свой долг».
Полгода я просидел в тюрьме. На вопрос, где взял документы – отвечал, что нашел.
Шла война и, конечно, никто не стал искать мою точку исхода – Колымские лагеря.
Но был суд и мне «впаяли» шесть лет исправительных трудовых лагерей. Вот так я снова очутился на зоне.
 
Сначала я попал в Сыктывкар. Пробыл, правда, там недолго.  Затем – в Вятлаге, на деревообрабатывающем комбинате.
 
Война закончилась. Начали прибывать новые тысячи Зеков. Это был уже другой, как говорили, контингент.  Это были люди пережившие войну на территориях, захваченных немцами  или попавшие в плен, жители западных областей Украины и из прибалтийских республик,  вызывавших подозрения, отказники, дезертиры и многие другие категории лиц. Как всегда были виноватые, были и невиновные.

Об очередном  побеге я тогда не думал. Мне нужно было переждать. Сколько? Не знаю.

Ведь, если бы «раскопали», что помимо добытых незаконным путем и использовании в «корыстных» целях документов, за мной числилось еще и дезертирство, то «вышка» была бы мне обеспечена.

В начале 1950 года, когда истек мой срок, был назначен «пересмотр дела».  Я получил дополнительно 5 лет и был переведен в город Киров. Тогда почти всем добавляли срок.

Освободился я по амнистии в  1953 году.
Со всеми прежними делами решил завязать. Поехал к себе на родину в Ярославль. Там где-то у меня была сестра, росла дочь. О матери я даже не вспоминал. Да и зла не держал на неё.

Все, что я увидел и узнал, меня просто потрясло.
Моя сестра одиноко жила в бабушкиной квартире. Обветшалый дом, казалось, вот-вот должен развалиться. Бабушка умерла еще в начале войны. Татьяна рассказала, что дочь моя, Вера, не хотела жить с моей матерью и жила у неё. Мать иногда забегала поинтересоваться, как и что. И все. Вся была в работе.
 
- Я, как могла, смотрела за девочкой.

 - Однажды зимой, она сильно застудилась. Нужны были какие-то лекарства. Но даже наша мать не могла ничего сделать. В 1949 году девочка умерла. Маму нашу вскоре за что-то уволили. Устроиться она нигде так и не смогла. Через год она умерла от истощения. Я поддерживала ее, как могла, но что я могла сделать с моей нищенской зарплатой? Вот тебе и революционерка со стажем!

Я сидел перед Татьяной и у меня слезы текли из глаз.

Я не мог больше оставаться в этом городе. Утром я сходил на кладбище, на могилу Веры, распрощался с сестрой и ушел. Просто в никуда.
Приехал в Москву. А куда же еще?

Денег не было. Жить негде. А,  была не была! И я решился на «подвиг». На Казанском вокзале «увел» чемодан. Поймали. Побили и отпустили.

Познакомился с такими же, бывшими Зеками, как я. Тогда их много, после амнистии было. Решили ограбить вагон с каким-то грузом на станции Москва-товарная.  Попались. Был суд. Я получил четыре года.
 
И пошло-поехало. Только выйду, через некоторое время снова зона. Я уже как-то и привыкать к такой жизни стал.
Где я только не бывал? На каких только пересылках не останавливался? Не перечесть.

Правда, никуда дальше Европы меня не отправляли.  Работал я и на химкомбинате, на разных заводах и стройках, даже на одном подземном заводе пришлось трудиться.
Последние годы мне «везло».  Кого только не встречал я? Были  среди Зеков валютчики и спекулянты, перекупщики и торговцы краденым, фальшивомонетчики и всякого рода мошенники, протезисты, нелегально работавшие «на золоте», карточные шулеры  и аферисты всех мастей.  Кстати, услугами многих из них пользовалось начальство колоний и не только.

Среди этого всего «сборища» встречались довольно интересные люди, у которых было чему поучиться.
Правили на зоне, какая бы она не была и где бы ни находилась, блатари  и уголовники.

Вы хотели бы знать, к какой категории я относился?  Сам не знаю. Скорее всего, к воровской. А куда было деваться?
 
В нашей стране человек, совершивший проступок, пусть даже небольшой и понесший  заслуженное, а часто и незаслуженное  наказание, после выхода на волю, становился изгоем. Его не прописывали по месту жительства и  не принимали на работу. Я много таких знал…

Что им оставалось делать? Идти к старым «корешам». Там примут. Всегда.

Вот вы можете спросить, как, мол, ты столько лет просидел, неужели ничему путному не научился?
 
Почему же? Я имею специальности  столяра и слесаря. У меня есть водительские права и некоторое время я работал на развозке продуктов. Я даже сумел получить образование в объеме средней школы. В этом, конечно, мне помогли люди, о которых я упоминал.
 
Несмотря на эти «успехи», в моей жизни ничего почти не изменилось.

В итоге, большую часть жизни я провел на зонах, в тюрьмах и на пересылках. Так сложилась судьба.

В прошлом году я освободился. Приехал в Ярославль. Уж очень захотелось с сестрой повидаться. Жива ли? Мы ведь не переписывались.

Дом, где жила Татьяна снесли. Её переселили на время в двенадцатиметровую комнату в отселенческой квартире. Жила она здесь уже пятый год без всяких перспектив на получение жилья.
 
Откровенно говоря, она, как сама говорила, не рассчитывала меня когда-нибудь снова увидеть.
Мы вспоминали нашу семью, довоенную жизнь, до тех пор, пока ВСЁ не случилось.
О моей жизни я ей почти ничего не рассказал. Так, в общих чертах. Дескать, жил, работал, сидел, мотался по стране в поисках лучшей жизни.
 
Наутро решил – все, остаюсь в Ярославле.
Прожил я у Татьяны, наверное, месяц. Тяжело было мне привыкать к домашнему укладу. Да и Татьяне со мной нелегко было, хотя она ничего не говорила.
 
Пошел к Председателю Горисполкома, а меня не пускают. Прорвался. Заскочил в кабинет. Он уставился на меня.

- Выйдите, отсюда. Милицию позову.

- А ты меня милицией не пугай. Лучше послушай. Я отсидел за всякие дела в общей сложности более тридцати лет. Вот мои документы. Жить мне негде и не на что. Не хотел бы я снова на зону возвращаться и там жизнь свою закончить.  Прошу помочь мне в дом престарелых перебраться.  Хотел бы там свои последние дни провести.

- Да вы что? У нас тут из заслуженных людей да инвалидов войны и труда очередь на несколько лет…  Не могу ничем помочь.

- Так ты что же, хочешь, чтобы я за старое взялся? Я тебе тут такого в городе и области устрою, что ой-ой-ой… - я даже сам своих слов испугался.

Короче говоря, вызвал он там кого-то и дал указание найти место.
 
Николай замолчал, думая о чем-то своем, держа в руках стакан, с давно остывшим чаем.
За окном светало. День обещал быть ясным и солнечным.

Николай посмотрел на часы.

- Половина пятого. Мне пора. В шесть часов отправляется теплоход в Мышкин.

Он поднялся и как-то неуклюже засуетился.
 
Я, все еще находясь под впечатлением его рассказа, тоже поднялся.
Николай, стоя посредине комнаты, огляделся по сторонам.
 
- Даже водку не выпили, - улыбнулся он.

Я вдруг вспомнил про лимон, который я еще в Москве купил. Я открыл портфель достал огромный, с большой кулак, лимон и протянул его Николаю.

- За это большое спасибо. Вот возьмите и от меня…

С этими словами он расстегнул ворот рубашки, повозился немного, снял с шеи и передал мне довольно изящную цепочку. Я стоял в какой-то нерешительности.
 
- Берите. Это последняя память о моем прошлом. Цепочка из серебряной проволоки. Несколько лет тому назад  во время очередной отсидки, я работал на одном заводе, где использовали эту проволоку. Так мы наладили производство таких цепочек. Нелегально, конечно. И с помощью охраны сбывали. Ой, многого я вам еще не поведал. Но самые главные этапы морей жизни я вам все-таки рассказал. Впервые. Вроде как исповедался перед вами.
 
Он немного помолчал.

- Мне не у кого просить прощения. Так сложилась моя судьба.

Николай постоял немного, потоптавшись по-стариковски на месте, затем кивнул мне на прощанье и тихо вышел.

Прошло много лет с тех пор.  Иногда, перебирая  семейные реликвии, я беру в руки и подолгу рассматриваю цепочку, подаренную Николаем. Собственно, эта самая  цепочка и подтолкнула меня к написанию этой повести.