Как на масленой неделе...

Ехала я однажды в поезде в Северную столицу по своим личным делам. Дорога дальняя, поезд обычный пассажирский, который на каждой станции остановки делает. Билет у меня в плацкартном вагоне, нижняя боковая полка, предпоследнее купе. Ехать мне две ночи и день, одним словом 40 часов.
Только начиналась весна, вокруг, вдоль железнодорожного пути, и дальше, ближе к полям и перелескам, которые быстро оставались за избитым крупными каплями смешанного с дождём снега, стеклом, лежали сероватые сугробы, готовые уже к разложению и разверзывающие свои тела и выказывая весь мусор, брошенный за зиму вдоль насыпи.
Пассажиры то появлялись с серых мокрых перронов, то исчезали  в них, но почти все они, не ложась на полки, просто пересиживали поездку. Когда я открыла глаза после первой ночи в этом вагоне, у меня в ногах сидела средних лет женщина в пуховом платке, поэтому мне неловко было лежать и не свернуть свою постель с самого раннего утра. Некоторые пассажиры поезда, видимо, много ездившие, отгородились от прохода, по которому часто сновали дети, взрослые в верхней одежде и в спортивных костюмах, и в халатах, надетых поверх спортивных костюмов, простынями.
В моём отсеке именно так и было, и стандартный привычный вагон приобрёл унылый и неряшливый вид с этими серовато-простынными замятыми шторами.
Проходило много всякого рода коробейников, кто с посудой, кто с пирожками, кто с журналами, мануфактурой, хрусталём, от этого создавалось впечатление грязи, сырости, холода, тесноты и  какого-то нескончаемого сквозняка.
Я сидела у столика, откинувшись к перегородке спиной  и ходу движения поезда. Долго и медленно всматривалась и вчитывалась в какой-то, купленный в дороге журнал. На недолгое время в вагонные окна брызнули лучи солнца, и вдруг, стало тихо во всём вагоне, стало тепло, видимо это послеобеденное весеннее солнце сразу угомонило всех детишек и успокоило всех взрослых. И в этой тишине я услышала спокойный улыбающийся негромкий мужской голос, доносившийся из-за перегородки к которой я прислонилась.
Рассказ был видимо, уже в разгаре. Как мне стало вскоре понятно, мужчина возвращался домой с похорон своего дядьки, которого он так и называл.
Каждое лето родители отправляли его из города на каникулы в деревню в семью отцова старшего брата. 
Собственно старшим братом его назвать было трудно, потому, что младший был моложе старшего на 21 год, да и вырос младший брат на руках у старшего, потому, что родители их умерли, когда младшему не исполнилось ещё и семи лет. Так младший брат в душе и сердце почти считал своего старшего брата и его жену своими родителями. У тех дети всё младенцами умирали, и к пятидесяти трём годам старший брат принимал своего малолетнего племянника как любимого внука.
В июне  сорок первого года привезли его родители в деревню. А потом началась война. И решили оставить мальчишку  на время  там, в деревне.  Отца на фронт взяли. Мать – медсестрой работала, а потому была тоже военнообязанная, себе не принадлежала.
Сам мальчишка январский – и в сорок третьем ему стукнуло восемь лет.
Вот как-то в конце зимы в тот же год зовет его дядька к столу. На столе два больших деревянных круга со стопками дрожжевых блинов. Мальчишка удивляется – хлеба не всегда, а тут блины, да с маслом, да сметаной помазаны, да с вяленой тыквой. И стоит перед ним гора блинов, которую дядька предлагает, есть, не считая. Сам пробует, конечно, первый, и всё посмеивается. Да ты ешь, ешь, не робей, нынче праздник.
Ну, племянник и приналёг. Не вставая, двенадцать настоящих русских блинов съел. А когда съел, дядька ему и говорит: - Ну, вот, Саня, ты теперь мужик самый настоящий, если двенадцать блинов зараз в праздник умял, то теперь на буднях в поле со мной работать будешь, хватит тётке по дому помогать, по хозяйству она сама справится. 
А потом этот Саня из соседнего купе добавил со смешком: «Не всё коту Масленица, есть и постные дни», если б я только знал, что это за блины были, лучше б я их и не пробовал совсем!